Нельзя сказать, что Михаил Булгаков прожил долгую жизнь, ведь по современным меркам умер он в довольно раннем возрасте. Но ему хватило времени, чтобы оставить после себя яркий литературный след. Многие его произведения стали классикой, впрочем как и экранизации его шедевров. Интересно, что рассказ «Мастер и Маргарита» Булгаков писал целое десятилетие и закончил за месяц до кончины. В данной подборке собраны мудрые цитаты Михаила Афанасьевича Булгакова.
Против меня был целый мир — и я один. Теперь мы вдвоем, и мне ничего не страшно.
— Вы бы, Михаил Афанасьевич, поехали на завод, посмотрели бы…
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен, — ответил Булгаков. — Вы отправьте меня лучше в Ниццу!
— Шумно очень на заводе, а я устал, болен, — ответил Булгаков. — Вы отправьте меня лучше в Ниццу!
Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого мне придётся инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929-1931 гг.
какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.[/su_note]
Булгаков так описывал жене свои мучения по поводу постановки «Мольера» у Станиславского:
— Представь себе, что на твоих глазах Сереже (сыну Елены от предыдущего брака) начинают щипцами уши завивать и уверяют, что это так и надо, что чеховской дочке тоже завивали, и что ты это полюбить должна.
— Представь себе, что на твоих глазах Сереже (сыну Елены от предыдущего брака) начинают щипцами уши завивать и уверяют, что это так и надо, что чеховской дочке тоже завивали, и что ты это полюбить должна.
На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе. Злобы я не имею, но я очень устал…
Врачебный долг — вот что прежде всего определяет отношение к больным.
Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.
Никогда не разговаривайте с неизвестными.
У каждого свой «приз жизни». Эти «призы» распределяются по жизненной лестнице — всё растут, приближаясь к вершинной ступени.
Из помоек тянет тухлым, чувствуете жизненную вонь гнилой капусты? Горожане варят бигос…
Лягушка тяжко шевельнула головой, и в ее потухающих глазах были явственны слова: «Сволочи вы, вот что…»
Но всё на свете кончается.
— Я новый, я новый! Я неизбежный, я пришёл! … мой взгляд остр и свеж.
Персиков оставшиеся 20 экземпляров квакш попробовал перевести на питание тараканами, но и тараканы куда-то провалились, показав свое злостное отношение к военному коммунизму.
У женщины, которая любит мужа, не такие глаза. Я видал женские глаза. В них все видно.
Для меня означенный Рай наступит в то самое мгновение, как в Москве исчезнут семечки.
Не могу не воздать похвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий.
Разрешите мне, мэтр, <…> свистнуть перед скачкой на прощанье.
Теперь, проходя по улице, я с тайным ужасом смотрю на встречных псов. Бог их знает, что у них таится в мозгах!
Теперь главная линия этого опуса ясна мне насквозь.
Время мелькнуло, как искра.
Я побежал в кладовку, спас сёмгу. Я побежал в кухню, спас халат.
Есть вещи, в которых совершенно недействительны ни сословные перегородки, ни даже границы между государствами.
А зачем оно было? Никто не скажет. Заплатит ли кто-нибудь за кровь?Нет. Никто. Просто растает снег, взойдёт зелёная украинская трава, заплетёт землю… выйдут пышные всходы… задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать её не будет. Никто.
— Я ошибался! — кричал совсем охрипший Левий, — ты бог зла! Или твои глаза совсем закрыл дым из курильниц храма, а уши твои перестали что-либо слышать, кроме трубных звуков священников? Ты не всемогущий бог. Проклинаю тебя, бог разбойников, их покровитель и душа!
— Это приступ неврастении, — объяснил я кошке. — Она уже завелась во мне, будет развиваться и сгложет меня. Но пока еще можно жить.
Писатель всегда будет в оппозиции к политике, пока сама политика будет в оппозиции к культуре.
Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет.
Среди моей хандры и тоски по прошлому… в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю.
Надоело писать о героях в кожаных куртках, о пулемётах и о каком-нибудь герое-коммунисте. Ужасно надоело. Нужно писать о человеке.
Я не могу стрелять, когда под руку говорят!
Не постигаю! Сидели мирно, совершенно тихо, закусывали…
Я положительно очарован.
Один, один, я всегда один…
— Ты еще винограду сверху положи, — тихо сказала Гелла, пихнув в бок кота. — Попрошу меня не учить, — ответил Бегемот, — сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал!
Ваше присутствие на похоронах отменяется.
— Что ты делаешь? — страдальчески прокричал мастер, — Марго, не позорь себя! — Протестую, это не позор.
Здоро́во, вредитель!
Сегодня вечером, ровно в половину десятого, потрудитесь, раздевшись донага, натереть этой мазью лицо и всё тело. Дальше делайте, что хотите, но не отходите от телефона. В десять я вам позвоню и всё, что нужно, скажу. Вам ни о чём не придётся заботиться, вас доставят куда нужно, и вам не причинят никакого беспокойства.
Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.
Антракт, негодяи!
Открыв слегка глаза, он увидел себя сидящим на чем-то каменном. Вокруг него что-то шумело. Когда он открыл, как следует, глаза, он увидел, что шумит море, и что даже больше того, — волна покачивается у самых его ног, и что, короче говоря, он сидит на самом конце мола, и что под ним голубое сверкающее море, а сзади — красивый город на горах.
Пойти, что-ль, пожрать. Ну их в болото.
Ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо.
Садись немедленно и прекрати эту словесную пачкотню.
У меня кружится голова от всех этих непонятностей…
Все кончено, − слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, − отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с землей. О мой друг Азазелло! − простонал кот, истекая кровью, − где ты? − кот завел угасающие глаза по направлению к двери в столовую, − ты не пришел ко мне на помощь в момент неравного боя. Ты покинул бедного Бегемота, променяв его на стакан − правда, очень хорошего − коньяку! Ну что же, пусть моя смерть ляжет на твою совесть, а я завещаю тебе мой браунинг…
Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится.
Сознание своего полного, ослепительного бессилия нужно хранить про себя.
Врачебный долг — вот что прежде всего определяет отношение к больным.
Я смотрю на полки и ужасаюсь: кого, кого мне придётся инсценировать завтра? Тургенева, Лескова, Брокгауза-Ефрона? Островского? Но последний, по счастью, сам себя инсценировал, очевидно, предвидя то, что случится со мною в 1929-1931 гг.
Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.
Варенуха пошёл в мужское отделение и, прежде всего, увидел, что пять дней тому назад выкрашенные стены исписаны неплохо сделанными карандашом рисунками половых органов, четверостишиями и отдельными очень употребительными, но почему-то считающимися неприличными, словами. Самое короткое из них было выписано углём большими буквами как раз над сиденьем, и сиденье это было загажено.
— Хорошая комнатка. Вы что же, только на дам шьёте? — Зачем только на дам, и на женщин шьём, прозодежду для пролетариата.
Дело между тем выходило дрянь: кого из историков ни возьми, ясно становилось каждому грамотному человеку, что Иисуса Христа никакого на свете не было. Таким образом, человечество в течение огромного количества лет пребывало в заблуждении и частично будущая поэма Бездомного должна была послужить великому делу освобождения от заблуждения.
— В мое время, — заговорил выпускающий, хихикая жирно, — когда я работал у Вани Сытина в «Русском слове», допивались до слонов. Это верно. А теперь, стало быть, до страусов.
Человек-то лучше становится на лоне природы.
Плохой солдат! Ты хорошо начал, а кончил скверно.
Раздвинутая в обе стороны штора налилась светом, один луч проник в камеру и лёг на страницы пожелтевшей Библии.
Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя…
Ничего нет хуже, товарищи, чем малодушие и неуверенность в себе.
А то что же: один в семи комнатах расселился, штанов у него сорок пар, а другой шляется, в сорных ящиках питание ищет…
Но вдруг… О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же как слова «сюрприз», как слов «вас к телефону», «вам телеграмма» или «вас просят в кабинет». Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами.
Мне он обрадовался, как родному, и долго жал руки, присовокупляя, что всю ночь читал он мой роман, причем он ему начал нравиться. – Я тоже, – сказал я ему, – читал всю ночь, но он мне перестал нравиться.
Вредны ли эти сны? О нет. После них я встаю сильным и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился интерес, а раньше его не было. Да и мудрено, все мои мысли были сосредоточены на бывшей жене моей. А теперь я спокоен. Я спокоен.
А вашу штабную ораву в сортире нужно утопить…
— На лестницу не могу взойти. Задыхаюсь. — У вас порок пятого клапана. — Это что ж такое значит? — Дыра в сердце. — Ловко! — Лучше трудно. — Завещание-то написать успею? — Ежели бегом добежите. — Мерси, несусь. — Неситесь. Всего лучшего. Следующий! Больше нету! Ну, и ладно. Отзвонил — и с колокольни долой!
Мольер начал в последнее время с удивлением замечать, что слава выглядит совсем не так, как некоторые её представляют, а выражается преимущественно в безудержной ругани на всех перекрёстках.
Я почувствовал себя впервые человеком, объём ответственности которого ограничен какими-то рамками.
— Мне пятьдесят лет, не забудь! — угрожающе говорит старший. — Мой Бог, вчера тебе было сорок восемь, — оживляется младший, — ведь нельзя же, в самом деле, чтобы человеку становилось сразу на два года больше, как только у него дурное расположение духа!
Читал, читал в романах… Как «буду другом», так, значит, кончено, крышка, конец!
Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа — сама по себе.
У нас, знаете ли, вся жизнь из анекдотов состоит.
— Шли бы вы отсюда, Анисим Зотикович, что это вы в спальню залезли? — Ты видишь, что я с портфелем? С кем разговариваешь? Значит, я всюду могу проникнуть. Я лицо должностное, неприкосновенное.
О, гляньте на меня, я погибаю.
Через несколько часов погаснут звезды, и над нами вспыхнет огненный шар. И опять, как жуки на булавках, будем подыхать…
Наука ещё не знает способов обращать зверей в людей. Вот я попробовал да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм.
.. Ах, Елена Васильевна, если бы Вы только знали, ёлка напоминает мне невозвратные дни моего детства в Житомире: огни, ёлочки зеленые… Впрочем, здесь мне лучше, гораздо лучше, чем в детстве. Вот отсюда я бы никуда не ушел, так бы и сидел весь век под ёлочкой, у Ваших ног.
На Руси возможно только одно: вера православная, власть самодержавная!
Прескучно живут честные люди! Воры же во все времена устраиваются великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.
Вот такие вечера. Позор писать!
Ну, насчет практики он все-таки пересолил. Да, я дегенерат. Совершенно верно. У меня начался распад моральной личности. Но работать я могу, я никому из моих пациентов не могу причинить зла или вреда.
Человеку, в сущности, очень немного нужно. И прежде всего ему нужен огонь. И ещё человеку нужно освоиться.
Украсть не трудно. На место положить — вот в чем штука.
Не бойтесь, он не кусается. «Я не кусаюсь?» — удивился пёс.
Для того, кто знает хорошо прошлое, будущее узнать не составляет особенного труда.
Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперёк себя шире!
— Позвольте-с вас спросить, почему так отвратительно пахнет? Шариков понюхал куртку озабоченно. — Ну, что ж, пахнет… известно: по специальности. Вчера котов душили, душили.
Истинно вам говорю: 4 мая 1925 года земля налетит на небесную ось!
Подумаешь, бином Ньютона!
На свете существует только две силы: доллары и литература.
… Потому что эта власть создала такие условия жизни, при которых порядочному человеку существовать невозможно.
Ежели вы проживаете в Москве, и хоть какие-нибудь мозги у вас в голове имеются, вы волей-неволей научитесь грамоте, притом безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж какой-нибудь совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово «колбаса».
Взять всё, да и поделить.
Семёнова собиралась подавать в народный суд за то, что та (Клюх) её (Семёнову) обозвала «экспортной дурой», желая этим сказать, что она (Семёнова) не простая дура, а исключительная. Словом, товарищ Курочкин добился только того, что товарищ Семёнова действительно дура, так что и в суд, собственно, у неё никаких оснований подавать на гражданку Клюх нету.
Удивительно устроена человеческая память. Ведь вот, кажется, и недавно все это было, а между тем восстановить события стройно и последовательно нет никакой возможности. Выпали звенья из цепи! Кой-что вспоминаешь, прямо так и загорится перед глазами, а прочее раскрошилось, рассыпалось, и только одна труха и какой-то дождик в памяти.
Анна (печально). — Что тебя может вернуть к жизни? Может быть, эта твоя Амнерис — жена? Я. — О нет. Успокойся. Спасибо морфию, он избавил меня от неё. Вместо неё — морфий.
Да и что вообще может испугать человека, который думает только об одном — о чудных, божественных кристаллах.
Героев своих надо любить: если этого не будет, не советую никому браться за перо — вы получите крупнейшие неприятности, так и знайте.
Часовые ходили и охраняли, ибо башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели — охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует.
Часовые ходили и охраняли, ибо башни, тревоги и оружие человек воздвиг, сам того не зная, для одной лишь цели — охранять человеческий покой и очаг. Из-за него он воюет, и, в сущности говоря, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует.
Побеждали лучшие и сильные. И эти лучшие были ужасны.
Какая гадина, а ещё пролетарий!
Дом скорби засыпал.
Актриса, которая хотела изобразить плач угнетенного и обиженного человека и изобразила его так, что кот спятил и изодрал занавеску, играть ничего не может.
— Превосходная лоза, прокуратор, но это — не «Фалерно»? — «Цекуба», тридцатилетнее, — любезно отозвался прокуратор.
… И снег таял на облезшей кошке, послужившей материалом для воротника.
— Стихи-то ты, наверно, забыл? — Нет, не забыл. — Ну, читай. — Ку… Куплю я себе туфли… — К фраку. — К фраку, и буду петь по ноцам… — Псалом. — Псалом… и заведу… себе собаку… — Ни… — Ни-це-во-о… — Как-нибудь проживем. — Нибудь как. Пра-зи-ве-ем. — Вот именно. Чай закипит, выпьем, проживем. (Глубокий вздох). — Пра-зи-ве-ем. Звон. Джером. Пар. Конус. Лоснится паркет. — Ты одинокий.
Никакой сигнализацией вы не остановите того развала и разложения, которые свили теперь гнездо в душах человеческих.
Ну не верят, говорит, что ж поделаешь. Пущай. Ведь Мне-то от этого ни жарко, ни холодно. Да и тебе, говорит, тоже. Да и им, говорит, то же самое. Потому Мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку. Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку…
Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. Воздух не сытный, его глотать нельзя.. в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия!
− Помилуйте, − снисходительно усмехнувшись, отозвался профессор, − уж кто-кто, а вы-то должны знать, что ровно ничего из того, что написано в евангелиях, не происходило на самом деле никогда, и если мы начнем ссылаться на евангелия как на исторический источник… − он еще раз усмехнулся, и Берлиоз осекся, потому что буквально то же самое он говорил Бездомному, идя с тем по Бронной к Патриаршим прудам.
Граждане! Что же это делается? Ась? Позвольте вас об этом спросить! Бедный человек целый день починяет примуса; он проголодался… а откуда же ему взять валюту? Откуда? Задаю я вам вопрос! Он истомлен голодом и жаждой. Ему жарко. Ну, взял на пробу горемыка мандарин. И вся-то цена этому мандарину три копейки. И вот они уж свистят, как соловьи весной в лесу, тревожат милицию, отрывают её от дела.
Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно?
Только через страдание приходит истина… Это верно, будьте покойны! Но за знание истины ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт.
В глазах — страх с тоской в чехарду играют.
В руках он нёс великую дубину, без которой не обходится никакое начинание на Руси.
Думать запретить нельзя.
— … Принимается, товарищи? Кто против? — спросил секретарь у своей чернильницы. Та ничего не имела против, и секретарь написал на листе: «Принято единогласно». И сам же себя похвалил: — Браво, Макушкин!
— Простите… — прохрипел Степа, чувствуя, что похмелье дарит его новым симптомом: ему показалось, что пол возле кровати ушел куда-то и что сию минуту он головой вниз полетит к чертовой матери в преисподнюю.
У меня скорее лапы отсохнут, чем я прикоснусь к чужому.
Да и что такое воля? Так, дым, мираж, фикция… Бред этих злосчастных демократов.
И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги…
Какой же русский не любит быстрой езды?!
— Вы, Зоя Денисовна, с нечистой силой знаетесь, я уж давно заметил. Вы социально опасный элемент! — Я социально опасный тому, кто мне социально опасный, а с хорошими людьми я безопасный.
Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую — нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался? Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен. Погубил я только себя. И Анну. Что же я могу сделать?Время залечит, как пела Амнер. С ней, конечно, просто и легко…
Гнали письма в единственную отдушину, через смутную Польшу (ни один чёрт не знал, кстати говоря, что в ней твориться и что за страна такая новая — Польша).
Мороз был, прекрасно помню, градусов на пятнадцать, звезды… Ах, какие звезды на Украине. Вот семь лет почти живу в Москве, а все-таки тянет меня на родину. Сердце щемит, хочется иногда мучительно в поезд… и туда. Опять увидеть обрывы, занесенные снегом. Днепр… Нет красивее города на свете, чем Киев.
— Нет ни одной восточной религии, — говорил Берлиоз, — в которой, как правило, непорочная дева не произвела бы на свет бога. И христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых.
Но, – продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза и обращаясь к поэту, – отправить его в Соловки невозможно по той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах значительно более отдаленных, чем Соловки, и извлечь его оттуда никоим образом нельзя, уверяю вас!
Уныния допускать нельзя. Большой грех — уныние…
Но нет ни одного зрелища, даже самого прекрасного, которое бы в конце концов не надоело.
— А что делает этот врач для вас? — спросил король. — Сир! — ответил ему Мольер. — Мы болтаем с ним о разных разностях. Время от времени он прописывает мне лекарства, и так же аккуратно, как он мне их прописывает, я их не принимаю и всегда выздоравливаю, ваше величество!
… Побежал к дому, как к месту спасения, ничего не желая, кроме того, чтобы у меня не разрывалось сердце…
Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стёкла, потушила все лампы? Да её вовсе и не существует. Что вы подразумеваете под этим словом? <…> Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать каждый вечер, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха. Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнётся разруха. Следовательно, разруха не в клозетах, а в головах. Значит, когда эти баритоны кричат «бей разруху!» – я смеюсь. <…>. Клянусь вам, мне смешно!
Ах, Анна, большое горе у тебя будет вскоре, если ты любила меня…
… В нормальном сне музыка беззвучна… (в нормальном? Ещё вопрос, какой сон нормальнее! Впрочем, шучу…) беззвучна, а в моём сне она слышна совершенно небесно. И главное, что я по своей воле могу усилить или ослабить музыку.
Господи, прости меня и помилуй за то, что я написал эти гнусные слова. Но зачем же ты так жесток? Зачем? Я знаю, что ты меня наказал. О, как страшно ты меня наказал! Посмотри, пожалуйста, на мою кожу. Клянусь тебе всем святым, всем дорогим на свете, памятью мамы-покойницы — я достаточно наказан. Я верю в тебя! Верю душой, телом, каждой нитью мозга. Верю и прибегаю только к тебе, потому что нигде на свете нет никого, кто бы мог мне помочь. У меня нет надежды ни на кого, кроме как на тебя. Прости меня и сделай так, чтобы лекарства мне помогли! Прости меня, что я решил, будто бы тебя нет: если бы тебя не было, я был бы сейчас жалкой паршивой собакой без надежды. Но я человек и силен только потому, что ты существуешь, и во всякую минуту я могу обратиться к тебе с мольбой о помощи. И я верю, что ты услышишь мои мольбы, простишь меня и вылечишь. Излечи меня, о господи, забудь о той гнусности, которую я написал в припадке безумия, пьяный, под кокаином. Не дай мне сгнить, и я клянусь, что я вновь стану человеком. Укрепи мои силы, избавь меня от кокаина, избавь от слабости духа.
Кабы не покер, то жизнь ваша в Москве была бы совершенно несносна.
Человечество само заботится об этом и в эволюционном порядке каждый год упорно, выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.
Господин, если бы вы видели, из чего эту колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину.
Учиться читать совершенно ни к чему, когда мясо и так пахнет за версту.
Ах, слепил господь бог игрушку — женские глаза!..
Я утверждаю, что, во-первых, этих 950 р. 23 к. вовсе не существует; во-вторых, доказываю, что мой подзащитный Бинтов их не брал; а в-третьих, что он их в целости вернул!
Уютнейшая вещь керосиновая лампа, но я за электричество!
— …но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле? — Сам человек и управляет.
Единственно, что врожденно людям — это любовь к самому себе. И цель жизни каждого человека — счастье! Из каких же элементов слагается счастье? Только из двух, господа, только из двух: спокойная душа и здоровое тело.
… страх прямо через все тело и через ноги выскочил на землю. Но через ноги ледяной водой вернулась ярость и кипятком вышла изо рта на бегу.
Если путём упражнений актёр мог получить дар перевоплощения, то естественно, что в каждом спектакле каждый из актёров должен вызвать у зрителя полную иллюзию. Играть все должны так, чтобы зритель забыл, что перед ним сцена…
Смотри, какие у тебя глаза! В них пустыня…
Что рубить дрова, я хотел бы служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этой работы нет ничего на свете.
Я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и создастся новый храм истины.
… он не был многословен на этот раз. Единственное, что он сказал, это, что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость.
— Идиоты будут те, которые эту пьесу купят. — Идиоты мы будем, если мы эту пьесу не продадим.
– Слушаю, мессир, – сказал кот, – если вы находите, что нет размаха, и я немедленно начну придерживаться того же мнения.
— Каким отделением выдан документ? — спросил кот, всматриваясь в страницу. Ответа не последовало. — Четыреста двенадцатым, − сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, − ну да, конечно! Мне это отделение известно! Там кому попало выдают паспорта! А я б, например, не выдал такому, как вы! Глянул бы только раз в лицо и моментально отказал бы!
Раз, два… Меркурий во втором доме… луна ушла…
Террором ничего поделать нельзя с животными, на какой бы ступени развития оно ни стояло… Террор совершенно парализует нервную систему.
… я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня возьми! Улыбка не воробей?
— Со мною будет нехорошо, и я не хочу, чтобы ты погибала вместе со мной. — Только эта причина? — Только эта. <…> — Я погибаю вместе с тобою. Утром я буду у тебя. И вот, последнее, что я помню в моей жизни, это — полоску света из моей передней, и в этой полосе света развившуюся прядь, ее берет и ее полные решимости глаза.
Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку.
— Вот всё у вас как на параде, — заговорил он, — салфетку — туда, галстук — сюда, да «извините», да «пожалуйста-мерси», а так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете сами себя, как при царском режиме. — А как это «по-настоящему»? — позвольте осведомиться.
А кроме того, что это вы выражаетесь: по морде засветил? Ведь неизвестно, что именно имеется у человека, морда или лицо. И, пожалуй, ведь все-таки лицо. Так что, знаете ли, кулаками… Нет, уж это вы оставьте, и навсегда.
— Сейчас из достоверных рук узнал, — ответил буфетчик, — что в феврале будущего года умру от рака печени. Умоляю остановить.
Изредка, правда, когда я ложился в постель с приятной мыслью о том, как сейчас я усну, какие-то обрывки проносились в темнеющем уже сознании.
Я остался в совершенном одиночестве на земле, но, признаюсь, в глубине души обрадовался.
Да почему, в конце концов, каждому своему действию я должен придумывать предлог?
Я с ума схожу, что ли!? Тень от фонаря побежала. Знаю: моя тень. Но она в цилиндре. На голове у меня кепка. Цилиндр мой я с голодухи на базар снёс. Купили добрые люди… и парашу из него сделали. Но сердце и мозг не понесу на базар, хоть издохну. Отчаянье. Над головой портянка, в сердце — чёрная мышь…
При желании можно выклянчить все: деньги, славу, власть. Но только не Родину, господа. Особенно такую, как моя. Россия не вмещается в шляпу!
Она несла желтые цветы! Нехороший цвет.
Я, откровенно говоря, не люблю последних новостей по радио. Сообщают о них всегда какие-то девушки, невнятно произносящие названия мест. Кроме того, каждая третья из них косноязычна, как будто таких нарочно подбирают.
… большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге.
В нашей стране атеизм никого не удивляет.
Вы, величина мирового значения, благодаря мужским половым железам.
… и все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым. Когда его отводили спать, он, пошатываясь в руках Борменталя, очень нежно и мелодически ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.
Желание изобличить злодеев душило администратора, и, как это ни странно, в нём зародилось предвкушение чего-то приятного. Так, бывает, когда человек стремится стать центром внимания, принести куда-нибудь сенсационное сообщение.
Во всяком хорошо поставленном учебном заведении можно стать дисциплинированным человеком и приобрести навык, который пригодится в будущем, когда человек вне стен учебного заведения станет образовывать сам себя.
… от белого вина не пропадает боль совсем, а только тупеет…
Впрочем, вы… вы меня опять-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?
Я верую!
Все смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой.
Кот снял с подзеркального стола очки в толстой роговой оправе, надел их на морду, от чего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Поплавского паспорт. «Вот интересно: упаду я в обморок или нет?» — подумал Поплавский.
С восторгом предаюсь в руки родной милиции, надеюсь на нее и уповаю.
Патефон, портсигар, зажигалку, часы, коверкотовое пальто, костюм, шляпу… все, что нажил непосильными трудами, всё погибло!..
Попам дай синенькую, так они и дьяволу обедню отслужат.
Итак: горка. Ледяная и бесконечная, как та, с которой в детстве сказочного Кая уносили сани. Последний мой полёт по этой горке, и я знаю, что ждёт меня внизу.
… Правда, через несколько часов ему начинало очень сильно хотеться пить, затем он ложился в постель, и через день прекрасная неаполитанка, накормившая своего мужа супом, была свободна, как весенний ветер.
Дождь льет пеленою и скрывает от меня мир. И пусть скроет его от меня. Он не нужен мне, как и я никому не нужен в мире.
— Опять началась какая-то чушь — заметил Воланд. — Слушаю и продолжаю — ответил кот.
… на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному уму вырастает мудрый звериный инстинкт.
По мере того как читал он потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму.
Сообразите, что весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которое существует в природе.
Голым профилем на ежа не сядешь!..
Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку!
Вопросы крови — самые сложные вопросы в мире!
Да, прав Коровьев! Как причудливо тасуется колода! Кровь!
Еда… штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своём пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет.
Я не господин, господа все в Париже!
Всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему.
Извиняюсь, что это вы все — холоп да холоп! Какой я вам холоп? Что это за слово такое?
«Шарик» — она назвала его… Какой он к чёрту «Шарик»? Шарик — это значит круглый, упитанный, глупый, овсянку жрёт, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пёс. Впрочем, спасибо на добром слове.
– Хочу предложить вам, – тут женщина из-за пазухи вытащила несколько ярких и мокрых от снега журналов, – взять несколько журналов в пользу детей Германии. По полтиннику штука. – Нет, не возьму, – кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись на журналы. Совершенное изумление выразилось на лицах, а женщина покрылась клюквенным налётом. – Почему же вы отказываетесь? – Не хочу. – Вы не сочувствуете детям Германии? – Сочувствую. – Жалеете по полтиннику? – Нет. – Так почему же? – Не хочу.
– Я в восхищении, – монотонно пел Коровьев, – мы в восхищении, королева в восхищении. – Королева в восхищении, – гнусил за спиною Азазелло. – Я восхищен, – вскрикивал кот.
Может быть, деньги мешают быть симпатичным.
Распад личности — распадом, но всё же я делаю попытки воздерживаться от него.
Боги, боги мои! Что же нужно было этой женщине?! Что нужно было этой женщине, в глазах которой всегда горел какой-то непонятный огонечек, что нужно было этой чуть косящей на один глаз ведьме, украсившей себя тогда весною мимозами? Не знаю. Мне неизвестно.
Я счастлив на несколько часов.
— Бог один, — ответил Иешуа, — в него я верю.
Ремиз, — заорал кот, — ура! — И тут он, отставив в сторону примус, выхватил из-за спины браунинг.
Ничего не может быть гаже, чем когда приехавший первым гость мыкается, не зная, что ему предпринять, а его законная мегера шёпотом пилит его за то, что они приехали раньше всех. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева.
Дорогая, в том-то и штука, что закрыты! В этом-то вся и соль! А в открытый предмет может попасть каждый!
В числе прочего я говорил, — рассказывал арестант, — что всякая власть является насилием над людьми и что настанет время, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть.
— Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!
Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием. В самом деле: куда, к чёрту, годится человек, если малейшая невралгийка может выбить его совершенно из седла!
То есть он говорил? Это еще не значит быть человеком.
Революционная езда. Час едешь — два стоишь.
Два глаза упёрлись Маргарите в лицо. Правый с золотою искрой на дне, сверлящий любого до дна души, и левый — пустой и чёрный, вроде как узкое игольное ухо, как выход в бездонный колодец всякой тьмы и теней.
Человек, борющийся за своё существование, способен на блестящие поступки.
– Они, они! – козлиным голосом запел длинный клетчатый, во множественном числе говоря о Степе, – вообще они в последнее время жутко свинячат.
У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, — способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество — это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость…
О, только тот, кто сам побеждён, знает, как выглядит это слово! Оно похоже на вечер в доме, в котором испортилось электрическое освещение, на протухшее постное масло, на матерную ругань женскими голосами в темноте. Словом, оно похоже на смерть.
И, главное, непонятно, кому и на что она нужна, эта голова!
Какого Бориса-царя? Бориску?!
— А вы что же… закусить? — Благодарствуйте, я не закусываю никогда, — ответил незнакомец и налил по второй.
А вот по глазам — тут уж и вблизи, и издали не спутаешь. О, глаза — значительная вещь. Вроде барометра. Все видно — у кого великая сушь в душе, кто ни за что ни про что может ткнуть носком сапога в ребра, а кто сам всякого боится.
… я прекрасно понимаю, что меня подкупают и тянут в какую-то тёмную историю, за которую я очень поплачусь.
…вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся у меня в голове?
…не боюсь, потому что я все уже испытал. Меня слишком пугали и ничем более напугать не могут.
Чёрт в склянке. Кокаин — чёрт в склянке!
Не заплатит, я тебе говорю, у неё глаза некредитоспособные. По глазам всегда видно, есть ли у человека деньги или нет. Я по себе сужу: когда я пустой, я задумчив, одолевают мысли, на социализм тянет…
Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве.
— Ну, желаю, чтобы всё… — И вам также…
… согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих. Правда, возможны исключения. Среди лиц, садившихся со мною за пиршественный стол, попадались иногда удивительные подлецы!
— Положение серьёзное, но отнюдь не безнадежное, — отозвался Бегемот, — больше того: я вполне уверен в конечной победе. Стоит хорошенько проанализировать положение.
— «Добрые люди»? Ты всех, что ли, так называешь? — Всех, злых людей нет на свете.
Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбою своею мирюсь и если плачу сейчас, то только от физической боли и от голода, потому что дух мой еще не угас… Живуч собачий дух.
А произошло это потому, что война для него, Козыря, была призванием, а учительство лишь долгой и крупной ошибкой. Так, впрочем, чаще всего и бывает в нашей жизни. Целых лет двадцать человек занимается каким-нибудь делом, например, читает римское право, а на двадцать первом — вдруг оказывается, что римское право ни при чем, что он даже не понимает его и не любит, а на самом деле он тонкий садовод и горит любовью к цветам. Происходит это, надо полагать, от несовершенства нашего социального строя, при котором люди сплошь и рядом попадают на свое место только к концу жизни. Козырь попал к сорока пяти годам. А до тех пор был плохим учителем, жестоким и скучным.
… Предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, как и мне, не пробовать заменить морфий кокаином. Кокаин — сквернейший и коварнейший яд.
Кухарка, простонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла: — Отрежу руку!
Ах ты, бродяга! Смертный прыщ!
Я сяду, — ответил кот, садясь, — но возражу относительно последнего. Речи мои представляют отнюдь не пачкотню, как вы изволите выражаться в присутствии дамы, а вереницу прочно увязанных силлогизмов, которые оценили бы по достоинству такие знатоки, как Секст Эмпирик, Марциан Капелла, а то, чего доброго, и сам Аристотель.
Поздравляю вас, гражданин, соврамши!
За мной, читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!
Гусляры (поют): А не сильная туча затучилася… А не сильные громы грянули… Куда едет собака крымский царь… Бунша: Какая это собака? Не позволю про царя такие песни петь! Он хоть и крымский, но не собака!
Наверно, сидит в учреждении и думает: ах, какой чудный замок я повесил на свою дверь! Но на самом деле замок служит только для одной цели: показать, что хозяина дома нет…
Предыдущие строки написаны во время воздержания, и в них много несправедливого.
— Ну, конечно, это не сумма, — снисходительно сказал Воланд своему гостю, — хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете? Тут уж буфетчик возмутился. — Это никому неизвестно и никого не касается, — ответил он.
После всех волшебств и чудес сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому именно в гости её везут, но это не пугало её. Надежда на то, что там ей удастся добиться возвращения своего счастья, сделала её бесстрашной.
После всех волшебств и чудес сегодняшнего вечера она уже догадывалась, к кому именно в гости её везут, но это не пугало её. Надежда на то, что там ей удастся добиться возвращения своего счастья, сделала её бесстрашной.
Что такое официальное лицо или неофициальное? Всё это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет, всё это, Никанор Иванович, условно и зыбко. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот, Никанор Иванович. И ещё как бывает!
Нестерпимо глупо!
Давно уже отмечено умными людьми, что счастье — как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь. Но когда пройдут годы, — как вспоминаешь о счастье, о, как вспоминаешь!
И — представьте себе, при этом обязательно ко мне проникает в душу кто-нибудь непредвиденный, неожиданный и внешне-то черт его знает на что похожий, и он-то мне больше всех и понравится.
Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из существ более сильных, чем они, – собаки и люди, – не причинили им какой-нибудь вред или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в этом, уверяю, нет никакой. Да, нет никакой!), да, так с вороватым видом кот собирался устремиться зачем-то в лопухи.
Ведь и мы хотим жить и летать!
Не надо задаваться большими планами, дорогой сосед, право! Я вот, например, хотел объехать весь земной шар. … оказывается, это не суждено. Я вижу только незначительный кусок этого шара. Думаю, это не самое лучшее, что есть на нем, но, повторяю, это не так уж худо.
Прокуратор никогда не ошибается, но на этот раз он ошибся…
На преступление не идите никогда, против кого бы оно ни было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
… и вообще не бывает так, чтобы всё стало, как было.
Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут.
Свистнуто, не спорю, — снисходительно заметил Коровьев, — действительно свистнуто, но, если говорить беспристрастно, свистнуто очень средне!
Тогда огонь! Огонь, с которого все началось и которым мы все заканчиваем!
Нет документа, нет и человека.
Сознаюсь в том, что я лгала и обманывала и жила тайною жизнью, скрытой от людей, но все же нельзя за это наказывать так жестоко. Что-то случится непременно, потому что не бывает так, чтобы что-нибудь тянулось вечно. А кроме того, мой сон был вещий, за это я ручаюсь.
Как же может управлять человек, если он не только лишен возможности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно короткий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже за свой собственный завтрашний день?
…я позволю себе смелость посоветовать вам, Маргарита Николаевна, ничего и никогда не бояться. Это неразумно.
Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти.
Я о милосердии говорю… Иногда совершенно неожиданно и коварно оно пролезает в самые узенькие щелки.
Ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязанность к собаке. Твоя жизнь скудна, игемон.
– Имя? – Мое? – торопливо отозвался арестованный, всем существом выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева. Прокуратор сказал негромко: – Мое – мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты есть.
Но лишь только исчез грязный снег с тротуаров и мостовых, лишь только потянуло в форточки гниловатым беспокойным ветром весны, Маргарита Николаевна затосковала пуще, чем зимой. Она плакала часто втайне долгим и горьким плачем. Она не знала, кого она любит: живого или мертвого? И чем дальше шли отчаянные дни, тем чаще, и в особенности в сумерки, ей приходила мысль о том, что она связана с мертвым. Нужно было или забыть его, или самой умереть. Ведь нельзя же влачить такую жизнь. Нельзя! Забыть его, чего бы ни стоило — забыть! Но он не забывается, вот горе в чем.
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его.
Ах, право, дьяволу бы я заложила душу, чтобы только узнать, жив он или нет!
Приятно разрушение, но безнаказанность, соединенная с ним, вызывает в человеке исступленный восторг.
Настоящее перед нашими глазами. Оно таково, что глаза эти хочется закрыть.
А не надо никаких точек зрения, просто он существовал, и больше ничего.
Единственное, что может спасти смертельно раненого кота, — это глоток бензина.
Рядом стояла спутница раздражительной бессонницы, с щетиной окурков, пепельница.
И вот она сперва долго плакала, а потом стала злая…
— Без драм, без драм, — гримасничая, отозвался Азазелло, — в мое положение тоже нужно входить. Надавать администратору по морде, или выставить дядю из дому, или подстрелить кого-нибудь, или какой-нибудь еще пустяк в этом роде, это моя прямая специальность, но разговаривать с влюбленными женщинами — слуга покорный. Ведь я вас полчаса уже уламываю. Так едете?
— Нет, это черт знает что такое, черт, черт, черт! <…> — Ты сейчас невольно сказал правду, — заговорила она, — черт знает, что такое, и черт, поверь мне, все устроит!
Трудный народ эти женщины!
В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат.
Маргарита щурилась на ярком солнце, вспоминала свой сегодняшний сон, вспоминала, как ровно год, день в день и час в час, на этой же самой скамье она сидела рядом с ним. И точно так же, как и тогда, черная сумочка лежала рядом с нею на скамейке. Его не было рядом в этот день, но разговаривала мысленно Маргарита Николаевна все же с ним: «Если ты сослан, то почему же ты не даешь знать о себе? Ведь дают же люди знать. Ты разлюбил меня? Нет, я почему-то этому не верю. Значит, ты был сослан и умер… Тогда, прошу тебя, отпусти меня, дай мне наконец свободу жить, дышать воздухом». Маргарита Николаевна сама отвечала себе за него: «Ты свободна… Разве я держу тебя?» Потом возражала ему: «Нет, что же это за ответ! Нет, ты уйди из моей памяти, тогда я стану свободна».
Азазелло просил не беспокоиться, уверял, что он видел не только голых женщин, но даже женщин с начисто содранной кожей.
— Во-первых, мы не господа! — Во-первых, вы мужчина или женщина?
… ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы. Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале?..
Когда люди совершенно ограблены, как мы с тобой, они ищут спасения у потусторонней силы.
Кто будет меня уважать, если я сам, сам себя не уважаю.
Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки!
…тот, кто еще недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи.
Первоначально он отнёсся ко мне неприязненно и даже оскорблял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой, – тут арестант усмехнулся, – я лично не вижу ничего дурного в этом звере, чтобы обижаться на это слово…
— Я напудрил усы, вот и все! Другой разговор был бы, если б я побрился! Бритый кот — это действительно уж безобразие, тысячу раз согласен признать это. … И кот от обиды так раздулся, что казалось, еще секунда, и он лопнет.
Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдёт, и я никогда её более не увижу…
… трусость, несомненно, один из самых страшных пороков. Нет, философ, я тебе возражаю. Это самый страшный порок.
— …Хороши ваши стихи, скажите сами? – Чудовищны! – вдруг смело и откровенно произнес Иван. – Не пишите больше! – попросил пришедший умоляюще. – Обещаю и клянусь! – торжественно произнес Иван.
