Самые известные цитаты Маяковского (300 цитат)

Лошади никогда не кончают самоубийством, потому что, будучи лишены дара речи, они не имеют возможности выяснять отношения.

Довольно ползать, как вошь! Найдем — разгуляться где бы! Даешь небо!

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.

— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
— А среди дураков я впервые!

Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают —
Значит — это кому-нибудь нужно?
Значит — это необходимо,
Чтобы каждый вечер
Над крышами
Загоралась хоть одна звезда?!

Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.

— Не спорьте с Лилей. Лиля всегда права.
— Даже если она скажет, что шкаф стоит на потолке?
— Конечно.
— Но ведь шкаф стоит на полу!
— Это с вашей точки зрения. А что бы сказал ваш сосед снизу?

«Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге

— Маяковский! Ваши стихи не греют, не волнуют, не заражают!
— Мои стихи не печка, не море и не чума!

Землю попашет,

Попишет стихи.

Сегодня у меня очень «хорошее» настроение. Еще позавчера я думал, что жить сквернее нельзя. Вчера я убедился, что может быть еще хуже — значит, позавчера было не так уж плохо.

Ленин — жил. Ленин — жив. Ленин — будет жить.

Надеюсь, верую, во веки не придет ко мне позорное благоразумье!

Слов моих сухие листья ли
заставят остановиться,
жадно дыша?
Дай хоть
последней нежностью выстелить
твой уходящий шаг.

Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Если ты меня любишь, значит ты со мной, за меня, всегда, везде и при всяких обстоятельствах.

Красивая женщина — рай для глаз, ад для души и чистилище для кармана.

Люблю ли я тебя?
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Всё равно люблю.

Кроме любви твоей,
мне
нету солнца,
а я и не знаю, где ты и с кем.

В моде
в каждой
так положено,
что нельзя без пуговицы,
а без головы можно.

Делай что хочешь.
Хочешь, четвертуй.
Я сам тебе, праведный, руки вымою.
Только —
слышишь! —
убери проклятую ту,
которую сделал моей любимою!

То, что тебе хоть месяц, хоть день без меня лучше, чем со мной, это удар хороший.

Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Интеллигенция есть ругательное слово.

Как ужасно расставаться, если знаешь, что любишь и в расставании сам виноват.

Какого же черта, звезда, еще праздновать, если не день рождения человека?

Иди сюда,
иди на перекрёсток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счёт нанижем.
Я всё равно
тебя
когда-нибудь возьму —
одну
или вдвоём с Парижем.

Увидев безобразие,
Не проходите мимо.

Лошадь
сказала,
взглянув на верблюда:
«Какая
гигантская
лошадь-ублюдок».

Люблю ли я тебя?
Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Всё равно люблю.

Не человек, а двуногое бессилие.

Тот, кто всегда ясен, тот, по-моему, просто глуп.

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.

Это время — трудновато для пера, но скажите вы, калеки и калекши, где, когда, какой великий выбирал путь, чтобы протоптанней и легче?

Ты прочтешь это письмо обязательно и минутку подумаешь обо мне. Я так бесконечно радуюсь твоему существованию, всему твоему, даже безотносительно к себе, что не хочу верить, что я сам тебе совсем не важен.

Мир
опять
цветами оброс,
у мира
весенний вид.
И вновь
встает
нерешенный вопрос —
о женщинах
и о любви.

Значит — опять
темно и понуро
сердце возьму,
слезами окапав,
нести,
как собака,
которая в конуру
несет
перееханную поездом лапу.

Что кипятитесь? Обещали и делим поровну: одному — бублик, другому — дырку от бублика. Это и есть демократическая республика.

— Не спорьте с Лилей. Лиля всегда права.
— Даже если она скажет, что шкаф стоит на потолке?
— Конечно.
— Но ведь шкаф стоит на полу!
— Это с вашей точки зрения. А что бы сказал ваш сосед снизу?

Всё меньше любится,
всё меньше дерзается,
и лоб мой
время
с разбега крушит.
Приходит
страшнейшая из амортизаций —
амортизация
сердца и души.

Надо жизнь сначала переделать, переделав — можно воспевать.

Я пишу потому, что я больше не в состоянии об этом думать.

Всё равно
любовь моя —
тяжкая гиря ведь —
висит на тебе,
куда ни бежала б.
Дай в последнем крике выреветь
горечь обиженных жалоб.

Я любил.
Не стоит в старом рыться.

И в пролёт не брошусь,
и не выпью яда,
и курок не смогу над виском нажать.
Надо мною,
кроме твоего взгляда,
не властно лезвие ни одного ножа.

— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.

Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Маузер.

— Вот вы писали, что «среди грузинов я грузин, среди русских я русский», а среди дураков вы кто?
— А среди дураков я впервые!

Кроме любви твоей, мне нету солнца, а я и не знаю, где ты и с кем.

— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.

Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!

Светить всегда,
светить везде,
до дней последних донца,
светить —
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой
и солнца!

Если б так поэта измучила,
он
любимую на деньги б и славу выменял,
а мне
ни один не радостен звон,
кроме звона твоего любимого имени.

Увидев безобразие, не проходите мимо.

Как говорят инцидент испорчен, любовная лодка разбилась о быт с тобой мы в расчете и не к чему перечень взаимных болей бед и обид.

И когда мое количество лет выпляшет до конца — миллионом кровинок устелется след к дому моего отца.

Лучше умереть от водки, чем от скуки!

Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек.

Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?

Не поймать
меня
на дряни,
на прохожей
паре чувств.
Я ж
навек
любовью ранен —
еле-еле волочусь.

Что кипятитесь?
Обещали и делим поровну:
одному — бублик,
другому — дырку от бублика.
Это и есть демократическая республика.

… это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Погибнет все.
Сойдет на нет.
И тот,
кто жизнью движет,
последний луч
над тьмой планет
из солнц последних выжжет.
И только
боль моя
острей —
стою,
огнем обвит,
на несгорающем костре
немыслимой любви.

Радость ползет улиткой, у горя — бешеный бег.

Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Еще бы — такое не увидишь и в века! И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою!

Друг лучше или брат?.- Брат, когда он и друг, — лучше.

— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.

Но мне — люди,
И те, что обидели —
Вы мне дороже и ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?!

Нести не могу —
И несу мою ношу.
Хочу её бросить —
И знаю,
Не брошу!

Гвоздями слов прибит к бумаге я.

Нет на свете прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи.

Ведь если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно?

Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.

Одна напечатанная ерунда создает еще у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырех.

Море уходит вспять.
Море уходит спать.

Вошла ты,
резкая, как «нате!»,
муча перчатки замш,
сказала:
«Знаете —
я выхожу замуж».

Я в Париже живу как денди,
Женщин имею до ста.
Мой член как сюжет в легенде,
Из уст переходит в уста.

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
Характер — как из кости слоновой точен,
А этому взял бы да и дал по роже:
Не нравится он мне очень.

Любит? не любит? Я руки ломаю
и пальцы разбрасываю разломавши
так рвут загадав и пускают по маю
венчики встречных ромашек

В мутной передней долго не влезет
сломанная дрожью рука в рукав…
Выбегу,
тело в улицу брошу я.
Дикий,
обезумлюсь,
отчаяньем иссечась.
Не надо этого,
дорогая,
хорошая,
дай простимся сейчас.

… Завтра забудешь, что тебя короновал,
Что душу цветущую любовью выжег,
И суетных дней взметённый карнавал
Растреплет страницы моих книжек…

Театр — не отображающее зеркало, а увеличительное стекло.

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.

Кроме любви твоей,
мне
нету моря,
а у любви твоей и плачем не вымолишь отдых.

Я себя смирял, становясь на горло собственной песне.

— Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишите: я, я, я…
— А как вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый…» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?»

Юридически — куда хочешь идти можно, но фактически — сдвинуться никакой возможности.

Я счёт не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времён,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имён.

Пришла —
деловито,
за рыком,
за ростом,
взглянув,
разглядела просто мальчика.
Взяла,
отобрала сердце
и просто
пошла играть —
как девочка мячиком.

Всемогущий, ты выдумал пару рук,
сделал,
что у каждого есть голова, —
отчего ты не выдумал,
чтоб было без мук
целовать, целовать, целовать?!

Если бы я был
маленький,
как океан, —
на цыпочки волн встал,
приливом ласкался к луне бы.
Где любимую найти мне,
Такую, как и я?
Такая не уместилась бы в крохотное небо!

Нет на свете прекраснее одежды, чем бронза мускулов и свежесть кожи.

Брошки — блещут…
на тебе! —
с платья
с полуголого.
Эх,
к такому платью бы
да ещё бы…
голову.

От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?

Ну, а класс-то жажду заливает квасом? Класс — он тоже выпить не дурак.

Женщины, любящие мое мясо, и эта девушка, смотрящая на меня, как на брата.

Я люблю! Потревоженные птицы
Взметнутся в перламутровое небо.
Как же глупо молчать об этом,
Ощущая себя Тебя частицей!
Я люблю! Об улицы города
Тысячекратно отразится,
Срезонирует завистливое эхо.
Так вот оно какое, сверхчувство,
Охватившее сверхчеловека!
Вызывайте скорую, пожарных, милицию!
Хватайте, лечите, тушите… Слышите?
Я ЛЮБЛЮ!!!!

Уходите, мысли, восвояси,
Обнимись,
души и моря глубь.
Тот,
кто постоянно ясен —
тот,
по-моему,
просто глуп.

Хотите —
буду от мяса бешеный
— и, как небо, меняя тона —
хотите —
буду безукоризненно нежный,
не мужчина, а — облако в штанах!

Что мне до Фауста, феерией ракет скользящего с Мефистофелем в небесном паркете! Я знаю — гвоздь у меня в сапоге кошмарней, чем фантазия у Гете!

— Бессмертие — не ваш удел!
— Зайдите через тысячу лет. Там поговорим.

– Маяковский, что вы все подтягиваете штаны? Смотреть противно!..
– А если они у меня свалятся?

Я спокоен, вежлив, сдержан тоже,
Характер — как из кости слоновой точен,
А этому взял бы да и дал по роже:
Не нравится он мне очень.

Имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу.

Как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете
И не к чему перечень
взаимных болей бед и обид.

— Бессмертие — не ваш удел!
— Зайдите через тысячу лет. Там поговорим.

Что такое дождь? Это — воздух с прослойкой воды.

Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.

— Маяковский, каким местом вы думаете, что вы поэт революции?
— Местом, диаметрально противоположным тому, где зародился этот вопрос.

Не смоют любовь
ни ссоры,
ни вёрсты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкопёрстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!

Помните?
Вы говорили:
«Джек Лондон,
деньги,
любовь,
страсть», —
а я одно видел:
вы — Джоконда,
которую надо украсть!
И украли.

Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится.

А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…

Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
не шагает
рядом.

Нет людей.
Понимаете
крик тысячедневных мук?
Душа не хочет немая идти,
а сказать кому?

Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
не шагает
рядом.

Но мне — люди,
И те, что обидели —
Вы мне дороже и ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?!

… это сквозь жизнь я тащу
миллионы огромных чистых любовей
и миллион миллионов маленьких грязных любят.

Любовь поцветёт,
поцветёт —
и скукожится.

– Маяковский, что вы все подтягиваете штаны? Смотреть противно!..
– А если они у меня свалятся?

Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.

От тебя ни одного письма, ты уже теперь не Киса, а гусь лапчатый. Как это тебя так угораздило?

Лошади никогда не кончают самоубийством, потому что, будучи лишены дара речи, они не имеют возможности выяснять отношения.

Уже второй
должно быть ты легла
А может быть
и у тебя такое
Я не спешу
и молниями телеграмм
мне незачем
тебя
будить и беспокоить.

Надо вырвать радость у грядущих дней.

Людям страшно — у меня изо рта
шевелит ногами непрожеванный крик.

Если рассматривать меня как твоего щененка, то скажу тебе прямо — я тебе не завидую, щененок у тебя неважный: ребро наружу, шерсть, разумеется, клочьями, а около красного глаза, специально, чтоб смахивать слезу, длинное облезшее ухо. Естествоиспытатели утверждают, что щененки всегда становятся такими, если их отдавать в чужие нелюбящие руки.

А сердце рвётся к выстрелу, а горло бредит бритвою…

Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре ***ям буду
подавать ананасовую воду.

— Маяковский, вы считаете себя пролетарским поэтом, коллективистом, а всюду пишите: я, я, я…
— А как вы думаете, Николай Второй был коллективистом? А он всегда писал: «Мы, Николай Вторый…» И нельзя везде во всем говорить «мы». А если вы, допустим, начнете объясняться в любви к девушке, что же, вы так и скажете: «Мы вас любим»? Она же спросит: «А сколько вас?»

Я счёт не веду неделям.
Мы,
хранимые в рамах времён,
мы любовь на дни не делим,
не меняем любимых имён.

На сердце тело надето,
на тело — рубаха.
Но и этого мало!

Иеатр не отображающее зеркало, а — увеличительное стекло.

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

И любишь стихом, а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
Не умею.

Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.

Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.

Ешь ананасы и рябчиков жуй!!!
День твой последний приходит, буржуй.

Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека.

– Я должен напомнить товарищу Маяковскому, – горячится коротышка, – старую истину, которая была ещё известна Наполеону: от великого до смешного – один шаг…
Маяковский вдруг, смерив расстояние, отделяющее его от говоруна, соглашается: – От великого до смешного – один шаг.

Имя любимое оберегая, тебя в проклятьях моих обхожу.

Солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи.

Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никакими «должен», никакими «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.

Одна печатаемая ерунда создает ещё у двух убеждение, что и они могут написать не хуже. Эти двое, написав и будучи напечатанными, возбуждают зависть уже у четырёх.

Все чаще думаю —
Не поставить ли лучше
Точку пули в своем конце.
Сегодня я
На всякий случай
Даю прощальный концерт.

Да здравствует — снова! — моё сумасшествие!

А во рту
умерших слов разлагаются трупики,
только два живут, жирея —
«сволочь»
и ещё какое-то,
кажется, «борщ».

Что ж, выходите,
Ничего.
Покреплюсь.
Видите — спокоен как!
Как пульс
покойника.

а самое страшное
видели —
лицо мое,
когда
я
абсолютно спокоен?

Но за что ни лечь —
смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
ужас — не сметь.

Я учёный малый, милая,
громыханья оставьте ваши,
Если молния меня не убила —
то гром мне,
ей-богу, не страшен.

Знаю,
каждый за женщину платит.
Ничего,
если пока
тебя вместо шика парижских платьев
одену в дым табака.

Где, когда, какой великий выбирал
Путь, чтобы протоптанней и легше?

Так что ж?!
Любовьзаменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?

Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!

Мойте окна,
запомните это,
окна — источник
жизни и света.

Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.

Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался на ней.

Вы думаете, это бредит малярия?
Это было. Было в Одессе.
«Приду в четыре,» — сказала Мария.
Восемь.
Девять.
Десять.

Солнце померкло б, увидев наших душ золотые россыпи.

Борису Пастернаку: «Вы любите молнию в небе, а я — в электрическом утюге».

Если буду совсем тряпка – вытрите мною пыль с вашей лестницы.

А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.

У прочих знаю сердца дом я.
Оно в груди — любому известно!
На мне ж
С ума сошла анатомия.
Сплошное сердце —
Гудит повсеместно.

Этот вечер решал —
не в любовники выйти ль нам? —
темно,
никто не увидит нас.
Я наклонился действительно,
и действительно
я,
наклонясь,
сказал ей,
как добрый родитель:
«Страсти крут обрыв —
будьте добры,
отойдите.
Отойдите,
будьте добры».

В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.

Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.

То лезут к любой,
была бы с ногами.
Пять баб
переменит
в течении суток.
У нас, мол,
свобода,
а не моногамия.
Долой мещанство и предрассудок!
С цветка на цветок
молодым стрекозлом
порхает, летает и мечется.
Одно ему в мире кажется злом —
это алиментщица.
Он рад умереть,
экономя треть,
три года судиться рад:
и я, мол, не я,
и она не моя,
и я вообще кастрат.

Деточка,
все мы немножко лошади,
каждый из нас по-своему лошадь.

В небе вон луна такая молодая, что ее без спутников и отпускать рискованно.

Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.

Надо жизнь сначала переделать,
переделав — можно воспевать.

Где, когда, какой великий выбирал
Путь, чтобы протоптанней и легше?

Любовь!
Только в моём
воспалённом
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите —
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!

Любовь — это с простынь
Бессонницей рваных
Срываться, ревнуя к Копернику,
Его, а не мужа Марьи Ивановны,
Считая своим соперником.

Тише, ораторы! Ваше слово, товарищ Маузер.

И Бог заплачет над моею книжкой!
Не слова — судороги, слипшиеся комом;
и побежит по небу с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым.

Я душу над пропастью натянул канатом,
жонглируя словами, закачался на ней.

Но за что ни лечь —
смерть есть смерть.
Страшно — не любить,
ужас — не сметь.

И любишь стихом, а в прозе немею.
Ну вот, не могу сказать,
Не умею.

Упал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.

Уже сумасшествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.

Не знаю, плачут ли, нет медведи,
Но если плачут, то именно так.
То именно так: без сочувственной фальши,
Скулят, заливаясь ущельной длиной.

Вот так медведи именно могут:
Недвижно, задравши морду, как те,
Повыть, извыться и лечь в берлогу,
Царапая логово в двадцать когтей.

Знаете что, скрипка?
Мы ужасно похожи:
я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!

У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый,
двадцатидвухлетний.

Грядущие люди!
Кто вы?
Вот — я,
весь
боль и ушиб.
Вам завещаю я сад фруктовый
моей великой души.

Себя до последнего стука в груди,
как на свиданье, простаивая,
прислушиваюсь:
любовь загудит —
человеческая, простая.
Ураган, огонь, вода
подступают в ропоте.
Кто сумеет совладать?
Можете? Попробуйте…

Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?

Так что ж?!
Любовь заменяете чаем?
Любовь заменяете штопкой носков?

И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.

— Что?.. Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.

Вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.

Флоты — и то стекаются в гавани.
Поезд — и то к вокзалу гонит.
Ну а меня к тебе и подавно —
я же люблю! —
тянет и клонит.

Затхлым воздухом —
жизнь режем.
Товарищи,
отдыхайте
на воздухе свежем.

Убирайте комнату,
чтоб она блестела.
В чистой комнате —
чистое тело.

Пиджак сменить снаружи —
мало, товарищи!
Выворачивайтесь нутром!

Семей идеальных нет, все семьи лопаются, может быть только идеальная любовь. А любовь не установишь никакими «должен», никакими «нельзя» — только свободным соревнованием со всем миром.

Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
глупа и болтлива, как юнкер.

Мне,
чудотворцу всего, что празднично,
самому на праздник выйти не с кем.
Возьму сейчас и грохнусь навзничь
и голову вымозжу каменным Невским!

И чувствую —
«я»
для меня мало.
Кто-то из меня вырывается упрямо.

Причесываться?! Зачем же?!
На время не стоит труда,
а вечно
причёсанным быть
невозможно.

Айда, Маяковский!
Маячь на юг!
Сердце
рифмами вымучь —
вот
и любви пришел каюк,
дорогой Владим Владимыч.

Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно.

Смерть не умеет извиняться.
Если ж с часами плохо,
Мала календарная мера.
Мы говорим — «эпоха»,
Мы говорим — «эра».
Мы спим ночь.
Днем совершаем поступки.
Любим свою толочь воду в своей ступке.
А если за всех смог
Направлять потоки явлений,
Мы говорим — «пророк»,
Мы говорим — «гений».

Если из меня вытряхнуть прочитанное, что останется?

Музыканты смеются:
«Влип как!
Пришел к деревянной невесте!
Голова!»
А мне — наплевать!
Я — хороший.
«Знаете что, скрипка?
Давайте —
будем жить вместе!
А?»

Губы дала.
Как ты груба ими.
Прикоснулся и остыл.
Будто целую покаянными губами
в холодных скалах высеченный монастырь.

Город зимнее снял.
Снега распустили слюнки.
Опять пришла весна,
глупа и болтлива, как юнкер.

Чтоб не было даже дрожи!
В конце концов —
всему конец.
Дрожи конец тоже.

Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.

Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.

Прости меня,
Лиленька,
миленькая,
за бедность
словесного мирика.
Книга должна называться «Лиленька»,
а называется «Лирика».

Уже сумашествие.
Ничего не будет.
Ночь придёт,
перекусит
и съест.

Вы ж такое загибать умели, что другой на свете не умел?

Слабосильные топчутся на месте и ждут, пока событие пройдет, чтоб его отразить; мощные забегают вперед, чтоб тащить понятое время.

Смотрю,
смотрю —
и всегда одинаков,
любим,
близок мне океан.

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста.
Рубликов за сто.

Москва белокаменная,
Москва камнекрасная
всегда
была мне
мила и прекрасна.

После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь.

Нельзя человека
закупорить в ящик,
жилище проветривай
лучше и чаще.

Мягко с лапы на лапу ступая,
Грузная, как автобус,
Тащит ночь к берегам Дуная
Свою лунную грусть.

Слово —
полководец
человечьей силы.

Брошусь на землю,
камня корою
в кровь лицо изотру, слезами асфальт омывая.
Истомившимися по ласке губами
тысячью поцелуев покрою
умную морду трамвая.

Поэзия — та же добыча радия.
В грамм добыча, в год труды.
Изводишь единого слова ради
Тысячи тонн словесной руды.

…И разве,
Если захочется очень,
Улыбку возьму,
Пол-улыбки
И мельче,
С другими кутя,
Потрачу в полночи
Рублей пятнадцать лирической мелочи.

Арифметика казалась неправдоподобной. Приходится рассчитывать яблоки и груши, раздаваемые мальчикам. Мне ж всегда давали, и я всегда давал без счета. На Кавказе фруктов сколько угодно.

Что?… Ну, вы, товарищ, возражаете, как будто воз рожаете… А вы, я вижу, ровно ничего не поняли. Собрание постановило считать вас отсутствующим.

Вашу мысль,
мечтающую на размягченном мозгу,
как выжиревший лакей на засаленной кушетке,
буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;
досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

Страх орёт из сердца,
Мечется по лицу, безнадёжен и скучен.

Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!

Одному из своих неуклюжих бегемотов-стихов я приделал такой райский хвостик:
Я хочу быть понят моей страной,
а не буду понят —
что ж?!
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.

Несмотря на всю романсовую чувствительность (публика хватается за платки), я эти красивые, подмоченные дождём пёрышки вырвал.

Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет,
как прошли Азорские
острова.

Не знаю,
кто и что виной
(история эта —
длинна),
но фильмы
уже
догоняют вино
и даже
вреднее вина.
И скоро
будет всякого
от них
тошнить одинаково.

Смотрю,
смотрю —
и всегда одинаков,
любим,
близок мне океан.

Не ругайте меня мерзавцем за то, что редко пишу. Ей-богу же, я, в сущности, очень милый человек.

Думаю.
Мысли, крови сгустки,
больные и запекшиеся, лезут из черепа.

Отечество славлю, которое есть, но трижды — которое будет.

Халтура, конечно, всегда беспринципна. Она создает безразличное отношение к теме — избегает трудную.

Бумаги
гладь
облевывая
пером,
концом губы —
поэт,
как ***ь рублевая,
живёт с словцом любым.

Из тела в тело веселье лейте.
Пусть не забудется ночь никем.
Я сегодня буду играть на флейте.
На собственном позвоночнике.

Вошёл к парикмахеру, сказал — спокойный:
«Будьте добры́, причешите мне уши».
Гладкий парикмахер сразу стал хвойный.

Изругивался,
вымаливался,
резал,
лез за кем-то
вгрызаться в бока.

На небе, красный, как марсельеза,
вздрагивал, околевая, закат.

Любовь любому рожденному дадена, —
но между служб,
доходов
и прочего
со дня на день
очерствевает сердечная почва.

Лезу — стотысячный случай — на стол.
Давно посетителям осточертело.
Знают заранее всё, как по нотам:
Буду звать (новое дело!),
Куда-то идти, спасать кого-то.
В извинение пьяной нагрузки
Хозяин гостям объясняет:
— Русский!

Ах, закройте, закройте глаза газет!

У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.

Костюмов у меня не было никогда. Были две блузы — гнуснейшего вида. Испытанный способ — украшаться галстуком. Нет денег. Взял у сестры кусок желтой ленты. Обвязался. Фурор. Значит, самое заметное и красивое в человеке — галстук. Очевидно — увеличишь галстук, увеличится и фурор. А так как размеры галстуков ограничены, я пошел на хитрость: сделал галстуковую рубашку и рубашковый галстук.
Впечатление неотразимое.

Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста
Где-то недокушанных, недоеденных щей..

Все
с уважением
относятся к коту
за то, что кот
любит чистоту.

И пускай перекладиной кисти раскистены — только вальс под нос мурлычешь с креста.

Вот вы, женщина, на вас белила густо,
вы смотрите устрицей из раковин вещей.

Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле, —
ему уже некуда деться.

И вот,
громадный,
горблюсь в окне,
плавлю лбом стекло окошечное.
Будет любовь или нет?
Какая —
большая или крошечная?
Откуда большая у тела такого:
должно быть, маленький,
смирный любеночек.
Она шарахается автомобильных гудков.
Любит звоночки коночек.

Мойте окна,
запомните это,
окна — источник
жизни и света.

Эй! Россия, нельзя ли чего поновее?

Все, чем владеет моя душа,
— а её богатства пойдите смерьте ей! —
великолепие,
что в вечность украсит мой шаг,
и самое мое бессмертие,
которое, громыхая по всем векам,
коленопреклоненных соберет мировое вече, —
все это — хотите? —
сейчас отдам
за одно только слово
ласковое,
человечье.

За человечье слово —
не правда ли, дёшево?
Пойди,
попробуй, —
как же,
найдёшь его!

Меня сейчас узнать не могли бы:
жилистая громадина
стонет,
корчится.
Что может хотеться этакой глыбе?
А глыбе многое хочется!

пал двенадцатый час, как с плахи голова казненного.

Я был на юге и читал стихотворение в газете. Целиком я его не запомнил, только лишь одну строфу:
В стране советской полуденной,
Среди степей и ковылей,
Семен Михайлович Буденный
Скакал на сером кобыле́.

Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть его на ней скачет, и пусть она невредимым выносит его из боев. Я не удивляюсь, отчего кобыла приведена в мужском роде, так как это тоже после профессора Воронова операция мыслимая, но если по кобыле не по месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется.

Помни
это
каждый сын.
Знай
любой ребёнок:
вырастет
из сына
свин,
если сын —
свинёнок.

Любовь — это сердце всего.

Не болей ты, Христа ради! Если Оська не будет смотреть за тобой и развозить твои легкие (на этом месте пришлось остановиться и лезть к тебе в письмо, чтоб узнать, как пишется: я хотел «лехкия») куда следует, то я привезу к вам в квартиру хвойный лес и буду устраивать в оськином кабинете море по собственному усмотрению. Если же твой градусник будет лазить дальше, чем тридцать шесть градусов, то я ему обломаю все лапы.

Затхлым воздухом —
жизнь режем.
Товарищи,
отдыхайте
на воздухе свежем.

Мальчик шел, в закат глаза уставя.
Был закат непревзойдимо желт.
Даже снег желтел к тверской заставе.
Ничего не видя, мальчик шел.
Шел,
Вдруг
Встал.
В шелк
Рук
Сталь.

Книгу переворошив,
намотай себе на ус —
все работы хороши,
выбирай
на вкус!

Пароход подошел, завыл, погудел – и скован, как каторжник беглый. На палубе 700 человек людей, остальные – негры.

В Гаване все разграничено четко: у белых доллары, у черных – нет.

По-моему, стихи «Выхожу один я на дорогу…» — это агитация за то, чтобы девушки гуляли с поэтами. Одному, видите ли, скучно. Эх, дать бы такой силы стих, зовущий объединяться в кооперативы!

О, хотя бы еще одно заседание относительно искоренения всех заседаний!

У взрослых дела.
В рублях карманы.
Любить?
Пожалуйста.
Рубликов за сто.

Обшаркан мильоном ног.
Исшелестен тыщей шин.
Я борозжу Париж –
до жути одинок,
до жути ни лица,
до жути ни души.

Ненавижу
всяческую мертвечину!
Обожаю
всяческую жизнь!

Слово —
полководец
человечьей силы.

Надо жизнь сначала переделать,
переделав — можно воспевать.

Я знаю, надо и двести и триста вам —
возьмут, всё равно, не те, так эти.

Я не знаю ни ямбов, ни хореев, никогда не различал их и различать не буду. Не потому, что это трудное дело, а потому, что мне в моей поэтической работе никогда с этими штуками не приходилось иметь дело. Я много раз брался за это изучение, понимал эту механику, а потом забывал опять. Эти вещи, занимающие в поэтических учебниках 90%, в практической работе моей не встречаются и в трех.
В поэтической работе есть только несколько общих правил для начала поэтической работы. И то эти правила — чистая условность. Как в шахматах. Первые ходы почти однообразны. Но уже со следующего хода вы начинаете придумывать новую атаку.

Был я весел —
толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
обнажают зубы если,
только, чтоб хватить,
чтоб лязгнуть.

Поэты,
покайтесь,
пока не поздно,
во всех отглагольных рифмах.

В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть.

Привяжи меня к кометам, как к хвостам лошадиным, и вымчи, рвя о звездные зубья.

Все женщины меня любят. Все мужчины меня уважают. Все женщины липкие и скучные. Все мужчины прохвосты. Лева, конечно, не мужчина и не женщина.

У меня из десяти стихов — пять хороших, три средних и два плохих. У Блока из десяти стихотворений — восемь плохих и два хороших, но таких хороших, мне, пожалуй, не написать.

Дым табачный воздух выел.
Комната —
глава в крученыховском аде.
Вспомни —
за этим окном
впервые
руки твои, исступлённый, гладил.

Мольбой не проймешь поповское пузо.

Но пока доллар всех поэм родовей. Обирая, лапя, хапая, выступает, порфирой надев Бродвей, капитал — его препохабие.

Я сам расскажу о времени и о себе.

Поэзия начинается там, где есть тенденция.

Курить —
бросим.
Яд в папиросе!

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек.

… Женщины, любящие мое мясо, и эта
девушка, смотрящая на меня, как на брата…

Моих желаний разнузданной орде
не хватит золота всех Калифорний.

Нежные!
Вы любовь на скрипки ложите.
Любовь на литавры ложит грубый.
А себя, как я, вывернуть не можете,
чтобы были одни сплошные губы!

Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!

Мария!
Имя твоё я боюсь забыть,
как поэт боится забыть
какое-то
в муках ночей рождённое слово,
величием равное богу.
Тело твоё
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережёт свою единственную ногу.

Во имя чего
сапог
землю растаптывает скрипящ и груб?
Кто над небом боев —
свобода?
бог?
Рубль!
Когда же встанешь во весь свой рост
ты,
отдающий жизнь свою им?
Когда же в лицо им бросишь вопрос:
за что воюем?

Страх орёт из сердца,
Мечется по лицу, безнадёжен и скучен.

Будет луна.
Есть уже
немножко.
А вот и полная повисла в воздухе.
Это Бог, должно быть,
дивной
серебряной ложкой
роется в звезд ухе.