Лучшие цитаты из книги Двенадцать стульев (300 цитат)

Погоня за легкими деньгами иногда становится самым сложным действием в жизни и может привести к фатальным последствиям. Герои книги Двенадцать стульев знают об этом не понаслышке. Все дело в том, что информация о драгоценностях, находящихся в одном из стульев гостиного гарнитура, становится достоянием некоторых личностей, стремящихся успеть найти сокровища первыми. В данной подборке собраны лучшие цитаты из книги Двенадцать стульев.

Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может быть, даже ногами.
Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка.
Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча.
ДЕЛО ПОМОЩИ УТОПАЮЩИМ – ДЕЛО РУК САМИХ УТОПАЮЩИХ.
Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?
В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть.
Когда женщина стареет, с ней могут произойти многие неприятности: могут выпасть зубы, поседеть и поредеть волосы, развиться одышка, может нагрянуть тучность, может одолеть крайняя худоба, но голос у нее не изменится. Он останется таким же, каким был у нее гимназисткой, невестой или любовницей молодого повесы.
Лед тронулся, господа присяжные заседатели! Лед тронулся.
Словарь Вильяма Шекспира, по подсчету исследователей, составляет 12 000 слов. Словарь негра из людоедского племени «Мумбо-Юмбо» составляет 300 слов. Эллочка Щукина легко и свободно обходилась тридцатью.
Клавдия Ивановна была глупа, и ее преклонный возраст не позволял надеяться на то, что она когда-нибудь поумнеет.

ПОГРЕБАЛЬНАЯ КОНТОРА «Милости просим».
Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка.
Это – гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору.
Хотя дела своего мужчина в пиджаке еще и не начинал, но уйти ему уже хотелось.
Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает.
Его рост доходил до ста восьмидесяти пяти сантиметров, и с такой высоты ему легко и удобно было относиться к теще с некоторым пренебрежением.
Между тем как одни герои романа были убеждены в том, что время терпит, а другие полагали, что время не ждет, время шло обычным своим порядком.
Поэзия есть бог в святых мечтах земли.
У нас и считается. У мастеров. Вот вы, например, мужчина видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели, не дай Бог, помрете, что в ящик сыграли. А который человек торговый, бывшей купеческой гильдии, тот, значит, приказал долго жить. А если кто чином поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят: перекинулся или ноги протянул. Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что дуба дают. Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал».
Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не говорите, вы не можете этого знать. Это – гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору.
Умирает старый еврей. Тут жена стоит, дети. «А Моня здесь?» – еврей спрашивает еле-еле. «Здесь». – «А тетя Брана пришла?» – «Пришла». – «А где бабушка? Я ее не вижу». – «Вот она стоит». – «А Исак?» – «Исак тут». – «А дети?» – «Вот все дети». – «Кто же в лавке остался?!»
Белой акации, цветы эмиграции…
– Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?
Есть в Москве особая категория людей. Она ничего не понимает в живописи, не интересуется архитектурой и не любит памятников старины. Эта категория посещает музеи исключительно потому, что они расположены в прекрасных зданиях. Эти люди бродят по ослепительным залам, завистливо рассматривают расписные потолки, трогают руками то, что трогать воспрещено, и беспрерывно бормочут: – Эх! Люди жили!
Знойная женщина, – сказал Остап, – мечта поэта. Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах – еще встречаются.
Рост Эллочки льстил мужчинам. Она была маленькая, и даже самые плюгавые мужчины рядом с нею выглядели большими и могучими мужами.
Вы мне, в конце концов, не мать, не сестра и не любовница.
– Время, – сказал он, – которое мы имеем, – это деньги, которых мы не имеем.
Деньги вперед, – заявил монтер, – утром – деньги, вечером – стулья или вечером – деньги, а на другой день утром – стулья.
Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон.
– Бонжур! – пропел Ипполит Матвеевич самому себе, спуская ноги с постели. «Бонжур» указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в добром расположении. Сказанное при пробуждении «гут морген» обычно значило, что печень пошаливает, что пятьдесят два года – не шутка и что погода нынче сырая.
Как много жизни, полной пыла, страстей и мысли, глядит на нас со статистических таблиц!
Мужчина в суконном на вате пиджаке был совершенно подавлен служебной обстановкой, запахом ализариновых чернил, часами, которые часто и тяжело дышали, а в особенности строгим плакатом «Сделал свое дело – и уходи». Хотя дела своего мужчина в пиджаке еще и не начинал, но уйти ему уже хотелось.
Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
Трамвай построить, – сказал он, – это не ешака купить.
Между тем как одни герои романа были убеждены в том, что время терпит, а другие полагали, что время не ждет, время шло обычным своим порядком.
Любовь сушит человека. Бык мычит от страсти. Петух не находит себе места. Предводитель дворянства теряет аппетит.
Его нужно опередить, а морду ему мы всегда успеем пощупать.
Один еврей приходит домой и ложится спать рядом со своей женой. Вдруг он слышит – под кроватью кто-то скребется. Еврей опустил под кровать руку и спрашивает: «Это ты, Джек?» А Джек лизнул руку и отвечает: «Это я».
Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством. Не устраивайте преждевременной истерики. Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча.
– Вы довольно пошлый человек, – возражал Бендер, – вы любите деньги больше, чем надо.
Пан или пропал. Выбираю пана, хотя он и явный поляк.
В Москве любят запирать двери.
Елена Станиславовна, имевшая о плашках в три восьмых дюйма такое же представление, какое имеет о сельском хозяйстве слушательница хореографических курсов имени Леонардо да Винчи, предполагающая, что творог добывается из вареников, все же посочувствовала.
В уездном городе N было так много парикмахерских заведений и бюро похоронных процессий, что казалось, жители города рождаются лишь затем, чтобы побриться, остричься, освежить голову вежеталем и сразу же умереть.
От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина. До свидания, дефективный.
Вы, как представитель частного капитала, не можете остаться глухим к стонам народа.
Время, – сказал он, – которое мы имеем, – это деньги, которых мы не имеем.
Ипполит Матвеевич поглядел на тещу сверху вниз. Его рост доходил до ста восьмидесяти пяти сантиметров, и с такой высоты ему легко и удобно было относиться к теще с некоторым пренебрежением.
Эх, Киса, – сказал Остап, – мы чужие на этом празднике жизни.
Голос у нее был такой силы и густоты, что ему позавидовал бы Ричард Львиное Сердце, от крика которого, как известно, приседали кони.
Старые валенки стояли в углу и воздуха тоже не озонировали.
Хотя дела своего мужчина в пиджаке еще и не начинал, но уйти ему уже хотелось.
Пассажир очень много ест. Простые смертные по ночам не едят, но пассажир ест и ночью. Ест он жареного цыпленка, который для него дорог, крутые яйца, вредные для желудка, и маслины. Когда поезд прорезает стрелку, на полках бряцают многочисленные чайники и подпрыгивают завернутые в газетные кульки цыплята, лишенные ножек, с корнем вырванных пассажирами.
Интересная штука – полоса отчуждения. Самый обыкновенный гражданин, попав в нее, чувствует в себе некоторую хлопотливость и быстро превращается либо в пассажира, либо в грузополучателя, либо просто в безбилетного забулдыгу, омрачающего жизнь и служебную деятельность кондукторских бригад и перронных контролеров.
Звали молодого человека Остап Бендер. Из своей биографии он обычно сообщал только одну подробность: «Мой папа, – говорил он, – был турецко-подданный». Сын турецко-подданного за свою жизнь переменил много занятий. Живость характера, мешавшая ему посвятить себя какому-нибудь делу, постоянно кидала его в разные концы страны и теперь привела в Старгород без носков, без ключа, без квартиры и без денег.
– Эх, Киса, – сказал Остап, – мы чужие на этом празднике жизни.
Тяжелое копыто предчувствия ударило Грицацуеву в сердце.
Граждане! Уважайте пружинный матрац в голубых цветочках! Это – семейный очаг, альфа и омега меблировки, общее и целое домашнего уюта, любовная база, отец примуса! Как сладко спать под демократический звон его пружин! Какие чудесные сны видит человек, засыпающий на его голубой дерюге! Каким уважением пользуется каждый матрацевладелец!
Завхоз 2-го дома Старсобеса был застенчивый ворюга. Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно.
– Кто, по-вашему, этот мощный старик? Не говорите, вы не можете этого знать. Это – гигант мысли, отец русской демократии и особа, приближенная к императору.
Остап со вчерашнего дня еще ничего не ел. Поэтому красноречие его было необыкновенно.
Мадемуазель Собак слыла культурной девушкой: в ее словаре было около ста восьмидесяти слов. При этом ей было известно одно такое слово, которое Эллочке даже не могло присниться. Это было богатое слово: гомосексуализм. Фима Собак, несомненно, была культурной девушкой.
Что вы на меня смотрите такими злыми глазами, как солдат на вошь?
Дворник замычал низким и страстным голосом, каким иногда среди ночной тишины вдруг горячо и хлопотливо начинает бормотать унитаз.
– Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством. Не устраивайте преждевременной истерики. Если вы уже не можете не переживать, то переживайте молча.
Но конец, который бывает всему, пришел.
Жить телом на земле, а душой на небесах оказалось невозможным.
Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет. Смерть всем владеет.
Пролетарий умственного труда! Работник метлы!
По сравнению с нашей концессией это деяние, хотя и предусмотренное Уголовным кодексом, все же имеет невинный вид детской игры в крысу.
Поэзия есть бог в святых мечтах земли.
Вы довольно пошлый человек, – возражал Бендер, – вы любите деньги больше, чем надо.
Один еврей приходит домой и ложится спать рядом со своей женой. Вдруг он слышит – под кроватью кто-то скребется. Еврей опустил под кровать руку и спрашивает: «Это ты, Джек?» А Джек лизнул руку и отвечает: «Это я».
За ночь на щеке огорченного до крайности Ипполита Матвеевича выскочил вулканический прыщ. Все страдания, все неудачи, вся мука погони за брильянтами – все это, казалось, ушло в прыщ и отливало теперь перламутром, закатной вишней и синькой.
Отдай колбасу, дурак! Я все прощу!
Львы из тиражной комиссии спали. Спали ягнята из личного стола, козлы из бухгалтерии, кролики из отдела взаимных расчетов, гиены и шакалы звукового оформления и голубицы из машинного бюро.
Он любил и страдал. Он любил деньги и страдал от их недостатка.
У меня гроб – огурчик, отборный, любительский…
Действовать смело. Никого не расспрашивать. Побольше цинизма. Людям это нравится. Через третьих лиц ничего не предпринимать. Дураков больше нет. Никто для вас не станет таскать брильянты из чужого кармана. Но и без уголовщины. Кодекс мы должны чтить.
Набил бы я тебе рыло, – мечтательно сообщил Остап, – только Заратустра не позволяет. Ну, пошел к чертовой матери.
Весенние вечера были упоительны, грязь под луною сверкала, как антрацит, и вся молодежь города до такой степени была влюблена в секретаршу месткома коммунальников, что это мешало ей собирать членские взносы.
Еще никогда Варфоломей Коробейников не был так подло обманут. Он мог обмануть кого угодно, но здесь его надули с такой гениальной простотой, что он долго еще стоял, колотя по толстым ножкам обеденного стола.
Отсутствие женской ласки сказывается на жизненном укладе.
Не уходи! Твои лобзанья жгучи, я лаской страстною еще не утомлен. В ущельях гор не просыпались тучи, звездой жемчужною не гаснул небосклон…
Носит людей по стране. Один за десять тысяч километров от места службы находит себе сияющую невесту. Другой в погоне за сокровищами бросает почтово-телеграфное отделение и, как школьник, бежит на Алдан. А третий так и сидит себе дома, любовно поглаживая созревшую грыжу и читая сочинения графа Салиаса, купленные вместо рубля за пять копеек.
Васюкинские шахматисты внимали Остапу с сыновней любовью. Остапа понесло. Он почувствовал прилив новых сил и шахматных идей.
Человек, лишенный матраца, жалок. Он не существует. Он не платит налогов, не имеет жены, знакомые не дают ему взаймы денег «до среды», шоферы такси посылают ему вдогонку оскорбительные слова, девушки смеются над ним: они не любят идеалистов.
Сказанное при пробуждении «гут морген» обычно значило, что печень пошаливает, что пятьдесят два года – не шутка и что погода нынче сырая.
Среди них двигался Никифор Ляпис, очень молодой человек с бараньей прической и нескромным взглядом.
У вас талант к нищенству заложен с детства.
– Деньги вперед, – заявил монтер, – утром – деньги, вечером – стулья или вечером – деньги, а на другой день утром – стулья.
Мы разошлись, как в море корабли.
Живость характера, мешавшая ему посвятить себя какому-нибудь делу, постоянно кидала его в разные концы страны и теперь привела в Старгород без носков, без ключа, без квартиры и без денег.
– Ваше политическое кредо? – Всегда! – восторженно ответил Полесов.
Муза дальних странствий манит человека.
В нудной очереди, стоящей у магазина, всегда есть один человек, словоохотливость которого тем больше, чем дальше он стоит от магазинных дверей.
Общее мнение собравшихся горожан сводилось к тому, что «все там будем» и что «Бог дал, Бог и взял».
Нас никто не любит, если не считать Уголовного розыска, который тоже нас не любит.
Скупа она была до чрезвычайности, и только бедность Ипполита Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему чувству.
После сегодняшнего свидания министров на яхте никакое сближение невозможно. Он меня боится.
Завхоз 2-го дома Старсобеса был застенчивый ворюга. Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно, постоянно стыдился, и поэтому его хорошо бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза.
С той минуты, когда гражданин вступает в полосу отчуждения, которую он по-дилетантски называет вокзалом или станцией, жизнь его резко меняется. Сейчас же к нему подскакивают Ермаки Тимофеевичи в белых передниках с никелированными бляхами на сердце и услужливо подхватывают багаж. С этой минуты гражданин уже не принадлежит самому себе. Он – пассажир и начинает исполнять все обязанности пассажира. Обязанности эти многосложны, но приятны.
Обниматься некогда, – сказал он, – прощай, любимая! Мы разошлись, как в море корабли.
Ипполит Матвеевич не боялся геморроя, он боялся протереть брюки и потому пользовался синим войлоком.
Придется отложить опрос свидетелей до утра.
Воробьянинову привиделись сны черные: микробы, угрозыск, бархатные толстовки и гробовых дел мастер Безенчук в смокинге, но небритый. Остап видел вулкан Фудзияму, заведующего Маслотрестом и Тараса Бульбу, продающего открытки с видами Днепростроя.
Так, может быть, вы, святой отец, партийный?
Перед этими ботиночками ни один стул не устоит.
– Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон
Контора пишет, – сказал Остап.
Остапа понесло. Он почувствовал прилив новых сил и шахматных идей.
Теперь только очереди, а магазинов нет.
Спокойно, спокойно. За дело берусь я. Заседание продолжается.
Заседание продолжается! Нервных просят не смотреть!
– От мертвого осла уши. Получишь у Пушкина. До свидания, дефективный.
Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет. Смерть всем владеет.
Муза дальних странствий манит человека. Уже вырвала она отца Федора из тихой уездной обители и бросила невесть в какую губернию. Уже и бывший предводитель дворянства, а ныне делопроизводитель загса Ипполит Матвеевич Воробьянинов потревожен в самом нутре своем и задумал черт знает что такое.
Вечернее небо леденело над опустевшей площадью.
По голове больше не бейте. Это самое слабое его место.
Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что дуба дают. Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал».
Знойная женщина, – сказал Остап, – мечта поэта.
Боборыкина, известного автора-куплетиста.
Начинать полуторастотысячное дело и ссориться из-за восьми рублей! Учитесь жить широко!
Согласие есть продукт при полном непротивлении сторон.
Мальчик, – сказал Остап, – разве плох? Кто скажет, что это девочка, пусть первый бросит в меня камень.
Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно, постоянно стыдился, и поэтому его хорошо бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза.
Контрабандный? Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице.
Ипполит Матвеевич во всем покорился мадам Кузнецовой, чувствуя ее неоспоримое превосходство в подобных делах.
От систематических крахов своих коммерческих начинаний и от долговременного употребления внутрь горячительных напитков глаза мастера были ярко-желтыми, как у кота, и горели неугасимым огнем.
Остановились они в меблированных комнатах «Сорбонна».
В половине двенадцатого с северо-запада, со стороны деревни Чмаровки, в Старгород вошел молодой человек лет двадцати восьми. За ним бежал беспризорный.
Вид ее ясно говорил, что неудача с кроликами – дело пустое.
Время, – сказал он, – которое мы имеем, – это деньги, которых мы не имеем.
Хотя дела своего мужчина в пиджаке еще и не начинал, но уйти ему уже хотелось.
За дело взялся великий комбинатор.
У меня есть все основания думать, что я и один справлюсь со своим делом.
На час оба исчезли, а когда вернулись назад, дворник был уже вернейшим другом молодого человека.
Ну, ты, жертва аборта, – высокомерно сказал Остап, – отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что, блондин, брюнет?
Позвольте, товарищи, у меня все ходы записаны!
Тише, дурак, – сказал Остап грозно, – говорят тебе русским языком – завтра, значит, завтра. Ну, пока! Пишите письма!..
Привычка тратить деньги легко и помпезно была ему присуща.
Великий комбинатор очень старался, но отсутствие способностей все-таки сказывалось.
Иногда яйцам приходится учить зарвавшуюся курицу…
Вот тебе милиция! Вот тебе дороговизна стульев для трудящихся всех стран! Вот тебе ночные прогулки по девочкам! Вот тебе седина в бороду! Вот тебе бес в ребро!
Может быть, вам еще дать ключ от квартиры, где деньги лежат?
Утрите ваши глазки, гражданка. Каждая ваша слезинка – это молекула в космосе.
Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть.
Кому и кобыла невеста, – ответил он, охотно ввязываясь в разговор.
То Ипполиту Матвеевичу казалось, что он никогда не покидал Старгорода, то Старгород представлялся ему местом совершенно незнакомым.
Люди в городе N умирали редко, и Ипполит Матвеевич знал это лучше кого бы то ни было, потому что служил в загсе, где ведал столом регистрации смертей и браков.
Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно горячим светом по чему-то там затрепетало.
На голодный желудок нельзя говорить такие глупые вещи.
В таком случае наши взгляды на жизнь диаметрально противоположны.
Но все так привыкли говорить, что не могли остановиться.
Предоставим небо птицам, а сами обратимся к стульям.
Посвящается Валентину Петровичу Катаеву.
Скупа она была до чрезвычайности, и только бедность Ипполита Матвеевича не давала развернуться этому захватывающему чувству.
Его как будто бы и не было. А между тем он был, и в нем жили люди.
– Но ведь это же лавочничество! – закричал он. – Начинать полуторастотысячное дело и ссориться из-за восьми рублей! Учитесь жить широко!
– И какого черта я с вами связался? Зачем вы мне, собственно говоря? Поехали бы себе домой, в загс. Там вас покойники ждут, новорожденные. Не мучьте младенцев. Поезжайте!
Все, что имело родиться в этот день, родилось и было записано в толстые книги.
В этот день Бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом первого сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок.
Что, усы дороги вам как память?


Он целыми днями шатался по городу, выпытывая, не умер ли кто.
У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему шалашу.
А мне моя жизнь дорога как память!
Отдай колбасу! – взывал Остап. – Отдай колбасу, дурак! Я все прощу!
Слишком много шику, – сказал он. – Дикая красота. Воображение идиота. Никчемная вещь.
Долгие лишения, которые испытал Остап Бендер, требовали немедленной компенсации. Поэтому в тот же вечер великий комбинатор напился на ресторанной горе до столбняка и чуть не выпал из вагона фуникулера на пути в гостиницу.
Ему казалось, что со смертью тещи исчезнут те маленькие удобства и привычки, которые он с усилиями создал себе после революции, похитившей у него большие удобства и широкие привычки.
Всем троим снились сны. Воробьянинову привиделись сны черные: микробы, угрозыск, бархатные толстовки и гробовых дел мастер Безенчук в смокинге, но небритый. Остап видел вулкан Фудзияму, заведующего Маслотрестом и Тараса Бульбу, продающего открытки с видами Днепростроя. А дворнику снилось, что из конюшни ушла лошадь. Во сне он искал ее до самого утра и, не найдя, проснулся разбитый и мрачный. Долго, с удивлением, смотрел он на спящих в его постели людей. Ничего не поняв, он взял метлу и направился на улицу исполнять свои прямые обязанности: подбирать конские яблоки и кричать на богаделок.
Ипполит Матвеевич с неудовольствием сел, вглядываясь в похудевшее усатое лицо тещи. Он попытался улыбнуться и сказать что-нибудь ободряющее. Но улыбка получилась дикая, а ободряющих слов совсем не нашлось. Из горла Ипполита Матвеевича вырвалось лишь неловкое пиканье.
Хотя дела своего мужчина в пиджаке еще и не начинал.
Кислярский сделался мраморным. Еще сегодня он так вкусно и спокойно обедал, ел куриные пупочки, бульон с орешками и ничего не знал о страшном «союзе меча и орала». Он остался: «длинные руки» произвели на него невыгодное впечатление.
Потеря качества при выигрыше темпа.
Когда женщина стареет, с ней могут произойти многие неприятности: могут выпасть зубы, поседеть и поредеть волосы, развиться одышка, может нагрянуть тучность, может одолеть крайняя худоба, но голос у нее не изменится. Он останется таким же, каким был у нее гимназисткой, невестой или любовницей молодого повесы.
Такие девушки никогда не бывают деловыми знакомыми – для этого у них слишком голубые глаза и чистая шея. Это любовницы или, еще хуже, это жены – и жены любимые. И действительно, Коля называл создание Лизой, говорил ей «ты» и показывал ей рожки.
Сволота всякая! Гадюка семибатюшная! Среднее образование имеет!.. Я не посмотрю на среднее образование!.. Гангрена проклятая!.. В это время семибатюшная гадюка со средним образованием сидела за мусорным ящиком на бидоне и тосковала.
Через некоторое время по деревянным мосткам осторожно прошел мастер Безенчук. Он целыми днями шатался по городу, выпытывая, не умер ли кто.
Линия жизни простиралась так далеко, что конец ее заехал в пульс, и если линия говорила правду, вдова должна была бы дожить до Страшного суда.
Муза дальних странствий манит человека.
Жизнь сразу почернела в глазах Ипполита Матвеевича. Полный негодования и отвращения ко всему на свете, он снова вернулся в дом.
Вы меня озлобляете. Я человек, измученный нарзаном.
Был четвертый час утра. Горные вершины осветились темно-розовым солнечным светом. Горы не понравились Остапу. – Слишком много шику, – сказал он. – Дикая красота. Воображение идиота. Никчемная вещь.
Сущность его жизни и деятельности заключалась в том, что он органически не мог заняться каким-нибудь делом, предметом или мыслью больше чем на минуту.
– Что, больно? – осведомился Остап. – Это еще ничего. Это – физические мучения. Зато сколько здесь было моральных мучений – жутко вспомнить.
Живем мы, знаете, как на вулкане… все может произойти…
Сим молитву деет, Хам пшеницу сеет, Яфет власть имеет. Смерть всем владеет.
Лужи снова затянуло ломким вафельным льдом.
Нас никто не любит, если не считать Уголовного розыска.
Не учите меня жить. Я теперь злой. У меня есть деньги. Но я великодушен. Даю вам двадцать рублей и три дня на разграбление города! Я – как Суворов!.. Грабьте город, Киса! Веселитесь!
Шумели краны. Вода в столовой образовала водоворот. В спальне она стояла спокойным прудом, по которому тихо, лебединым ходом, плыли ночные туфли. Сонной рыбьей стайкой сбились в угол окурки.
Он пуще огня боится того, что выиграют они, а он, всегдашний неудачник, снова останется на бобах.
Остап прошел в комнату, которая могла быть обставлена только существом с воображением дятла.
– Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством.
– Ваше политическое кредо? – Всегда!
– Знойная женщина, – сказал Остап, – мечта поэта.
Сколько вся эта музыка стоила?
Но в душе великий комбинатор привязался к одичавшему предводителю. «Без него не так смешно жить», – думал Остап.
Иногда яйцам приходится учить зарвавшуюся курицу.
Жизнь, господа присяжные заседатели, это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта сложная штука открывается просто, как ящик. Надо только уметь его открыть. Кто не может открыть, тот пропадает.
– Но ведь это же… обман. – Кто это говорит? Это говорит граф Толстой? Или Дарвин? Нет. Я слышу это из уст человека, который еще вчера только собирался забраться ночью в квартиру Грицацуевой и украсть у бедной вдовы мебель. Не задумывайтесь. Молчите. И не забывайте надувать щеки.
Общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца.
Ипполит Матвеевич леопардовым скоком приблизился к возмутительному незнакомцу и молча дернул стул к себе.
Дверь, снабженная могучим прибором, с натугой растворилась и дала Остапу под зад толчок в полторы тонны весом. – Удар состоялся, – сказал Остап, потирая ушибленное место, – заседание продолжается!
– А! Пролетарий умственного труда! Работник метлы! – воскликнул Остап, завидя согнутого в колесо дворника.
Только вы, дорогой товарищ из Парижа, плюньте на все это. – Как плюнуть? – Слюной, – ответил Остап.
– У нас хотя и не Париж, но милости просим к нашему шалашу.
Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно.
Хилые его ножки тряслись под тяжестью пухлых папок табачного цвета с записями, из которых можно было почерпнуть все сведения о родословных жителей города N и о генеалогических древах, произросших на скудной уездной почве.
«Бонжур» указывало на то, что Ипполит Матвеевич проснулся в добром расположении. Сказанное при пробуждении «гут морген» обычно значило, что печень пошаливает, что пятьдесят два года – не шутка и что погода нынче сырая.
Завхоза звали Александром Яковлевичем, а жену его – Александрой Яковлевной. Он называл ее Сашхен, она звала его Альхен. Свет не видывал еще такого голубого воришки, как Александр Яковлевич.
С той минуты, когда гражданин вступает в полосу отчуждения, которую он по-дилетантски называет вокзалом или станцией, жизнь его резко меняется.
Но секретарь был уже лысоват, много работал, находился во власти семьи и квартиры, любил полежать после обеда на диване и почитать перед сном «Правду». Он подумал и отказался.
Старушки, они всегда преставляются… Или Богу душу отдают, – это смотря какая старушка. Ваша, например, маленькая и в теле, – значит, преставилась. А, например, которая покрупнее да похудее – та, считается, Богу душу отдает… – То есть как это считается? У кого это считается? – У нас и считается. У мастеров. Вот вы, например, мужчина видный, возвышенного роста, хотя и худой. Вы, считается, ежели, не дай Бог, помрете, что в ящик сыграли. А который человек торговый, бывшей купеческой гильдии, тот, значит, приказал долго жить. А если кто чином поменьше, дворник, например, или кто из крестьян, про того говорят: перекинулся или ноги протянул. Но самые могучие когда помирают, железнодорожные кондуктора или из начальства кто, то считается, что дуба дают. Так про них и говорят: «А наш-то, слышали, дуба дал».
Ближе к телу, как говорит Мопассан. Сведения будут оплачены.
Пассажир очень много ест. Простые смертные по ночам не едят, но пассажир ест и ночью.
Для окраски есть замечательное средство «Титаник». Получено с таможни. Контрабандный товар. Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни керосином. Радикальный черный цвет. Флакон на полгода стоит три рубля двенадцать копеек. Рекомендую как хорошему знакомому.
За ночь холод был съеден без остатка. Стало так тепло, что у ранних прохожих ныли ноги. Воробьи несли разный вздор. Даже курица, вышедшая из кухни в гостиничный двор, почувствовала прилив сил и попыталась взлететь. Небо было в мелких облачных клецках, из мусорного ящика несло запахом фиалки и супа пейзан. Ветер млел под карнизом. Коты развалились на крыше и, снисходительно сощурясь, глядели на двор, через который бежал коридорный Александр с тючком грязного белья.
– А что, отец, – спросил молодой человек, затянувшись, – невесты у вас в городе есть? Старик дворник ничуть не удивился. – Кому и кобыла невеста, – ответил он, охотно ввязываясь в разговор.
Многое представлялось Ипполиту Матвеевичу: и оранжевые, упоительно дорогие кальсоны, и лакейская преданность, и возможная поездка в Канны.
Как плюнуть? – Слюной, – ответил Остап, – как плевали до эпохи исторического материализма. Ничего не выйдет.
Жизнь города N была тишайшей. Весенние вечера были упоительны, грязь под луною сверкала, как антрацит, и вся молодежь города до такой степени была влюблена в секретаршу месткома коммунальников, что это мешало ей собирать членские взносы.
Ну вас к черту! Пропадайте здесь с вашим стулом! А мне моя жизнь дорога как память!
До отхода поезда сидели в уборной, опасаясь встречи с любимой женщиной.
Пустая старуха была Клавдия Ивановна.
У вас талант к нищенству заложен с детства.
На голодный желудок нельзя говорить такие глупые вещи. Это отрицательно влияет на мозг.
– А вы не любите денег? – взвыл Ипполит Матвеевич голосом флейты. – Не люблю. – Зачем же вам шестьдесят тысяч? – Из принципа!
Лед тронулся, господа присяжные заседатели!
Вам, предводитель, пора уже лечиться электричеством.
Пили за народное просвещение и ирригацию Узбекистана.
– Что же вы молчите, как архиерей на приеме?
– Знойная женщина, – сказал Остап, – мечта поэта. Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах – еще встречаются.
Как же насчет штанов, многоуважаемый служитель культа? Берете? Есть еще от жилетки рукава, круг от бублика и мертвого осла уши. Оптом всю партию – дешевле будет. И в стульях они не лежат, искать не надо! А?!
Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может быть, даже ногами.
На стене клопы сидели И на солнце щурились, Фининспектора узрели – Сразу окочурились…
И Остап поступил так, как подсказывали ему разум, здоровый инстинкт и создавшаяся ситуация.
После недолгих уговоров Ипполит Матвеевич повез Лизу в «Прагу», образцовую столовую МСПО – «лучшее место в Москве», как говорил ему Бендер.
Мистер Щукин, давно лелеявший мечту о покупке новой чертежной доски, несколько приуныл.
Завхоза звали Александром Яковлевичем, а жену его – Александрой Яковлевной. Он называл ее Сашхен, она звала его Альхен.
В дворницкой стоял запах гниющего навоза, распространяемый новыми валенками Тихона. Старые валенки стояли в углу и воздуха тоже не озонировали.
Лежа в теплой до вонючести дворницкой.
Не человек, а какой-то конек-горбунок!
В нудной очереди, стоящей у магазина, всегда есть один человек, словоохотливость которого тем больше, чем дальше он стоит от магазинных дверей. А дальше всех стоял Полесов.
Однако для предводителя дворянства у вас слишком мелкие масштабы. А технику этого дела вы знаете? Может быть, у вас в чемодане запрятан походный несессер с набором отмычек? Выбросьте из головы! Это типичное пижонство – грабить бедную вдову.
Тяжелое наследие царского режима?
Один за десять тысяч километров от места службы находит себе сияющую невесту. Другой в погоне за сокровищами бросает почтово-телеграфное отделение и, как школьник, бежит на Алдан. А третий так и сидит себе дома, любовно поглаживая созревшую грыжу и читая сочинения графа Салиаса, купленные вместо рубля за пять копеек.
Стол, за которым работал Ипполит Матвеевич, походил на старую надгробную плиту.
– А!.. Белой акации, цветы эмиграции… Он, значит, эмигрант? – Сам ты эмигрант… В Париж, люди говорят, уехал. А дом под старух забрали… Их хоть каждый день поздравляй.
Молодой человек вынул из кармана нагретое яблоко и подал его беспризорному, но тот не отставал. Тогда пешеход остановился, иронически посмотрел на мальчика и тихо сказал: – Может быть, тебе дать еще ключ от квартиры, где деньги лежат?
Матвеевича Воробьянинова, хотя этими вопросами по роду своей службы он ведал с девяти утра до пяти вечера ежедневно с получасовым перерывом для завтрака. По утрам, выпив из морозного…
Медленно, словно бы он подходил к классной доске, чтобы доказать не выученную им теорему, Ипполит Матвеевич приблизился к комнате № 41.
Хочется ведь скорее, – сказал он умоляюще. – Скоро только кошки родятся, – наставительно заметил Остап.
Белая лошадь громко просила извинения. Остап живо поднялся. Его могучее тело не получило никакого повреждения. Тем больше было причин и возможностей для скандала.
Но вода лилась теплая, как скверный чай.
– Это, – сказал Остап, – гигант мысли, отец русской демократии, особа, приближенная к императору. «В лучшем случае – два года со строгой изоляцией, – подумал Кислярский, начиная дрожать. – Зачем я сюда пришел?»– Тайный союз меча и орала! – зловеще прошептал Остап. «Десять лет», – мелькнула у Кислярского мысль.
Это – гигант мысли, отец русской демократии.
Воздушный тормоз работает неважно, – заявил Полесов, с торжеством поглядывая на пассажиров, – не всасывает. – Тебя не спросили, – ответил вагоновожатый, – авось засосет.
Закатывающееся солнце посылало мягкий абрикосовый свет.
И как представители полиции, а впоследствии милиции ни старались, хулительная надпись аккуратно возобновлялась каждый день.
Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни керосином.
А третий так и сидит себе дома, любовно поглаживая созревшую грыжу и читая сочинения графа Салиаса, купленные вместо рубля за пять копеек.
Ипполит Матвеевич преобразился. Грудь его выгнулась, как Дворцовый мост в Ленинграде, глаза метнули огонь, и из ноздрей, как показалось Остапу, повалил густой дым.
Берегите пенсне, Киса! – в отчаянии крикнул Остап, бросая весла. – Сейчас начнется!
Когда будут бить, будете плакать, а пока что не задерживайтесь!
А там, как знать, может быть, лет через восемь в Васюках состоится первый в истории мироздания междупланетный шахматный конгресс!
Просто и убедительно, в стиле чемпиона!
Мальчик, – сказал Остап, – разве плох? Кто скажет, что это девочка, пусть первый бросит в меня камень!
– Что же ты молчишь, как Лига наций? – Очевидно, я Чемберлена испужался, – ответил Степан, почесывая шкуру.
Киса, вы пошляк. В каждом благоустроенном театре есть два окошечка. В окошечко кассы обращаются только влюбленные и богатые наследники. Остальные граждане (их, как можете заметить, подавляющее большинство) обращаются непосредственно в окошечко администратора.
Я писал. – Это, кажется, ваш первый опыт в прозе? Поздравляю вас! «Волны перекатывались через мол и падали вниз стремительным домкратом…»
– Не обязательно всюду быть! – кричал Ляпис. – Пушкин писал турецкие стихи и никогда не был в Турции. – О да, Эрзерум ведь находится в Тульской губернии.
Поэма носила длинное и грустное название: «О хлебе, качестве продукции и о любимой».
Гаврила шел кудрявым лесом, Бамбук Гаврила порубал.
Как-никак, а она все-таки была матрацевладелицей и тонко разбиралась в жизни.
– Что вы хотели? – Средство для волос. – Для ращения, уничтожения, окраски?
Он пуще огня боится того, что выиграют они, а он, всегдашний неудачник, снова останется на бобах.
Там вас покойники ждут, новорожденные.
Мадемуазель Собак слыла культурной девушкой: в ее словаре было около ста восьмидесяти слов. При этом ей было известно одно такое слово, которое Эллочке даже не могло присниться. Это было богатое слово: гомосексуализм. Фима Собак, несомненно, была культурной девушкой.
Фигура, изображающая правосудие! – провозгласил аукционист. – Бронзовая.
– За баллотированного двух небаллотированных дают.
– Впрочем, вы можете уйти, но у нас, предупреждаю, длинные руки!
Заграница нам поможет. Остановка за общественным мнением.
Россия вас не забудет! – рявкнул Остап.
Я думаю, – сказал Ипполит Матвеевич, – что торг здесь неуместен!
Отдай колбасу! – взывал Остап. – Отдай колбасу, дурак! Я все прощу!
– Слишком много шику, – сказал он. – Дикая красота. Воображение идиота. Никчемная вещь.
– Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя супруги!
«А маслом, – почему-то вертелось у него в голове, – каши не испортишь». Между тем каша заваривалась большая.
– Это сто четырнадцатая статья Уголовного кодекса, – сказал Остап, – дача взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей. Но деньги взял.
– Новая партия старушек? – спросил Остап. – Это сироты, – ответил Альхен, выжимая плечом инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком.– Дети Поволжья?Альхен замялся.– Тяжелое наследие царского режима? Альхен развел руками: мол, ничего не поделаешь, раз такое наследие.
Все эти святые слова будили в старухах воспоминания об исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе, которому они были лишены возможности помогать, тщательно пережевывая пищу.
Деньги – после реализации нашего клада.
Не извольте беспокоиться, господин Воробьянинов, – сказал он горячо, как бы продолжая начатый давеча разговор. – Гроб – он работу любит. – Умерла Клавдия Ивановна, – сообщил заказчик. – Ну, царствие небесное, – согласился Безенчук. – Преставилась, значит, старушка… Старушки, они все.
– А это ничего, что я золотыми десятками? – заторопился отец Федор, разрывая подкладку пиджака. – По курсу приму. По девять с половиной. Сегодняшний курс.
На стене клопы сидели Сразу окочурились…
– Но ведь мне аптекарь говорил, что это будет радикально черный цвет. Не смывается ни холодной, ни горячей водой, ни мыльной пеной, ни керосином… Контрабандный товар. – Контрабандный? Всю контрабанду делают в Одессе, на Малой Арнаутской улице.
После этого Остап заснул беззвучным детским сном. А Ипполит Матвеевич снял с себя шерстяные напульсники, баронские сапоги и, оставшись в заштопанном егерском белье, посапывая, полез под одеяло. Ему было очень неудобно. С внешней стороны, где не хватало одеяла, было холодно, а с другой стороны его жгло молодое, полное трепетных идей тело великого комбинатора. Всем троим снились сны.

Все афоризмы для вас
Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии
0
ТЕПЕРЬ НАПИШИ КОММЕНТАРИЙ!x