Тоору Ватанабэ-главный герой произведения и фильма Норвежский лес. Сюжет романа рассказывает о жизни японского подростка. В нем он проходит через беспорядки в колледже и других бедах, произошедших на его пути. Вся его жизнь — это драма, от чего он и сам обожает этот жанр. Он теряет друга и любимую девушку, от чего много страдает и не может найти себе места в этом мире. В данной подборке представлены цитаты персонажа Тоору Ватанабэ.
Не моя рука была ей нужна, а кого-то другого. Не мое тепло ей было нужно, а кого-то другого. Я не мог отделаться от непонятной досады на то, что я — это я.
Время текло неравномерно, под стать моим шагам. Все двигались вперед, и только я и мое время ползли по кругу в этой жиже. Менялся мир вокруг меня. Люди призывали к переменам. И перемены, казалось, уже поджидали за углом. Но все эти события — не более чем бессмысленный и нереальный фон.
Только мертвец навсегда остался семнадцатилетним.
И я провожу день за днем, почти не поднимая лица. В моих глазах отражается лишь бескрайняя трясина. Ставлю вперед правую ногу, поднимаю левую, ставлю ее и опять поднимаю правую. Я не могу определить, где нахожусь сейчас, не могу проверить, туда ли вообще я иду. Просто нужно куда-нибудь идти — и я иду. Шаг за шагом.
— Любишь одиночество? — спросила она, подпирая руками щеки. — В одиночку путешествуешь, в одиночку ешь, сидишь на занятиях в стороне от всех. — Я не люблю одиночество. Просто не завожу лишних знакомств, — сказал я. — Чтобы в людях лишний раз не разочаровываться.
Ничто не способно излечить нас от потери любимого человека. Ни правда, ни искренность, ни сила, ни доброта. Все, что мы можем, это выживать в обнимку с этой трагедией и учиться тому, что никакая очередная потеря не будет менее горькой.
Не обращай ни на кого внимания и если думаешь, что можешь стать счастливым, не упускай этого шанса и будь счастлив. Как я могу судить по своему опыту, в жизни таких шансов бывает раз, два – и обчелся, а упустив их, жалеешь потом всю жизнь.
Была у меня еще с детства такая черта. Стоило мне увлечься каким-то делом, и я переставал замечать все остальное вокруг.
Один быть никто не любит. Просто насильно никого с собой общаться не заставляю. От этого одни разочарования.
Она мне увиделась ещё красивее, чем казалась до сих пор. Я что-то хотел ей сказать об этом, но не знал, как это выразить, и в итоге ничего не сказал.
Каждый хочет высказаться, а когда точно выразиться не может, злится.
Обычный полдень в институте. Однако, созерцая этот пейзаж, я вот о чем подумал. Люди выглядят счастливыми, каждый по-своему. Я не знаю, счастливы они на самом деле или просто выглядят такими. В любом случае, посреди славного полдня в конце сентября люди казались счастливыми, и мне было грустно как никогда. Казалось, я один не вписываюсь в этот пейзаж.
— Получается, больные и персонал могут запросто поменяться местами. — Именно. Кажется, ты начинаешь понимать структуру этого мира.
Серьезность не обязательно означает приближение к истине.
Я, бывало, говорил друзьям : «Этот тип даже занавески стирает!», а мне и не верил никто. Никто и не знал, что занавески иногда стирать надо. Считали, что занавеска — это не более чем неотъемлемый придаток самого окна.
Светлячок исчез, но во мне еще долго жила дуга его света. В толще мрака едва заметное бледное мерцание мельтешило, словно заблудшая душа.
В том странном месте я жил вместе с мертвецами. Там жила Наоко, и мы даже могли с ней говорить и обниматься. В том месте смерть была лишь одной из множества вещей, составляющих жизнь. Наоко продалжала жить там умершей. И говорила мне: » Все в порядке, Ватанабе, это просто смерть. Не обращай внимания.»
Все было слишком ярко, и я не мог определить, с чего надо начать. Вроде как слишком подробная карта порой из-за переизбытка деталей оказывается бесполезной.
Наверное, лучше чаще выплескивать чувства наружу. И тебе, и мне. Если надо будет их на кого-нибудь обрушить, пусть уж лучше на меня. Так мы и узнаем друг друга.
А что письма — бумага, — сказал я. — Сожжешь их, а что в душе осталось, все равно останется, а что не осталось, все равно не останется, сколько их у себя ни держи.
— Скажи чего-нибудь, — сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди. — О чем? — О чем хочешь. Чтобы мне приятно было. — Ты ужасно милая. — Мидори, — сказала она. — Назови меня по имени. — Ты ужасно милая, Мидори, — поправился я. — Насколько ужасно? — Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют.
И еще я был влюблен. Эта любовь затягивала меня в жуткие дебри. Было совершенно не до окружающих меня красот природы.
Это, конечно, сугубо моя проблема, и тебе, пожалуй, все равно, только я больше ни с кем не сплю. Потому что не хочу забыть твое прикосновение.
Самая простая девушка думает больше не о том, что справедливо, а что нет, а о том, что такое красота, или о том, как ей стать счастливой. Слово «справедливость» все-таки используют мужчины.
В такой ненадежный сосуд, как текст на бумаге, можно вложить только ненадежные воспоминания или ненадежные мысли.
Такое чувство, что благодаря тому, что тебя встретил, смог немножко полюбить этот мир.
— Как ты думаешь, в чем главное преимущество у богатых? — Не знаю, в чем? — Они могут сказать, что у них денег нет. Вот, например, я предложила однокласснице что-нибудь сделать. Тогда она может мне сказать: «Сейчас не могу, у меня денег нет». А если наоборот, то я так сказать никак не могу. Если я скажу, что у меня нет денег, это ведь значит, что у меня правда их нет. Только на посмешище себя выставлю. Это все равно как если красивая девушка скажет : «Я сегодня плохо накрашена, так что никуда идти не хочу». Если некрасивая девушка так скажет, все над ней только смеяться будут. Вот в таком мире я жила. До прошлого года, шесть лет подряд.
— А знаешь, что мне больше всего нравится в порно-кинотеатрах? — Даже представить себе не могу. — Когда начинается сексуальная сцена, слышно, как на соседних местах сглатывают слюну, — сказала Мидори. — Вот этот самый звук. Он такой милый. (— Знаешь, Ватанабэ, что мне в порно-кинотеатре больше всего нравится? — Не знаю. — Когда секс показывают, люди вокруг, знаешь, слюну сглатывают вот так, да? — сказала она. — Вот мне этот звук, как они слюнки глотают, нравится до безумия. Так прикольно!)
Весна — это такое время года, когда очень хорошо начинать что-то новое.
Сознание мое было неуместно вялым и разбухшим, точно корни тенелюбивого растения. Так не пойдет, оцепенело подумал я. Тут я внезапно вспомнил слова Нагасавы: «Не сочувствуй самому себе. Самим себе сочувствуют только примитивные люди.»
Одиночество — это действительно тяжело.
По эту сторону — жизнь, по ту — смерть. Я на этой стороне, на той меня нет.
Смерть существует не как противоположность жизни, а как её часть.
Она, бывало, приглашала меня зайти к ней домой и готовила что-нибудь поесть, но хоть мы и оставались там с ней наедине вдвоем, она, казалось, этого даже не замечает. Комната была чистенькая, в ней не было ничего лишнего, и если бы не ее чулки, висевшие для просушки в углу рядом с окном, и не сказать было, что здесь живет девушка.
Такое чувство, что у меня в душе твердый панцирь, и лишь очень немногие могут его пробить и забраться внутрь.
Я в очередной раз поразился, какие все-таки разные в мире бывают мечты и цели в жизни.
Видимо, сердце прячется в твердой скорлупе, и расколоть ее дано немногим. Может, поэтому у меня толком не получается любить.
Грязные вещи все до одного запихивают под кровать. Никто из студентов никогда не просушивает одеяло на солнце, так что оно, пропитавшись потом, всегда распространяет мерзкий запах, от которого нет спасенья. До сих пор поражаюсь, как в таком хаосе не распространялись какие-нибудь смертельные болезни.
Однако как ни пытался я всё забыть, внутри меня оставалось нечто похожее на сгусток мутного воздуха.
Мы всего лишь делимся друг с другом своим несовершенством.
Смерть человека оставляет после себя маленькие удивительные воспоминания.
Что если где-то в моем теле есть некое место, назовем его, скажем, задворками моей памяти, и важные воспоминания там свалены в кучу и превратились в невесомую пыль?
«Тихое мирное одинокое воскресенье», — попробовал сказать я вслух. По воскресеньям я не завожу пружину.
— Кстати, а где твои сегодня? — Мать — в могиле. Уже два года.
Все-таки странная вещь — память.
— Где это мы? — спросила Наоко, точно вдруг пришла в себя. — Комагоме. Ты не знала, что ли? Мы вот такой крюк сделали. — Почему мы сюда пришли? — Это ты сюда пришла. Я просто следом шел.
— Из всех людей, кого я встречал, ты самый особенный. — А ты из всех людей, кого я встречал, самый настоящий человек, — сказал он. (— Ты — самый странный человек из всех кого я встречал до сих пор. — А ты — самый серьезный из всех, кого встречал я, — сказал он и сам заплатил по счету.)
У него такие сильные убеждения, каких мы себе представить не можем, и он их изо дня в день все усиливает. Если где-то ему достается, он от этого старается стать еще сильнее. Чем кому-то спину показать, он скорее слизняка готов проглотить.
Все люди вокруг были каждый по-своему счастлив. Не знаю, правда ли они были счастливы, или только так казалось.
Не жизнь, а сплошные потемки.
Мы не измеряем длину линейкой, а угла транспортиром, мы не существуем наподобие сухого банковского вклада.
Я впервые испытал на себе такую тяжкую и грустную весну. Чем так, уж лучше бы февраль повторился три раза.
— Ты правда меня никогда не забудешь? — тихо, почти шепотом спросила она. — Никогда, — ответил я. — Мне незачем тебя забывать.
Она-то знала, что когда-нибудь воспоминания о ней померкнут во мне.
— Ну а идеалы, ничего такого, выходит, нет? — Нет, конечно, — продолжал он говорить, — в жизни они не нужны. Все, что нужно, это размах, вот и все.
По мере того, как мы живем, мы одновременно растим и свою смерть.
Пожалуй, мы нуждались друг в друге даже больше, чем думали сами. Из-за этого мы сделали большой крюк, и в каком-то смысле все исказилось. Может, я не должен был так поступать. Но иного выбора не оставалось. И то тепло и близость, что я тогда к тебе испытал, мне до сих пор не приходилось испытывать ни разу. Хочу, чтобы ты ответила. Каким бы ни был твой ответ.
Расстались. Окончательно, — сказала Мидори, достала «Мальборо» и, прикрывая от ветра огонь, прикурила. — Почему? — Почему? — закричала Мидори. — Ты что, чокнутый?! Знаешь правила сослагательного наклонения, разбираешься в математической прогрессии, можешь читать Маркса, но не понимаешь таких вещей? Почему переспрашиваешь? Почему заставляешь девушку говорить об этом? Потому что люблю тебя больше, чем его, разве не ясно? Я, может, хотела бы полюбить и более симпатичного парня, но что поделаешь, если полюбила именно тебя? Я хотел что-нибудь сказать, но горло будто чем-то забилось, и я не смог произнести ни слова.
— Извини? — И Наоко нежно сжала мою руку. Несколько раз кивнула. — Я не хотела тебя обидеть. Не принимай мои слова близко к сердцу. Нет, правда, извини. Я просто злюсь на саму себя. — Пожалуй, ты права — я действительно еще плохо знаю тебя. Я, конечно, не дурак, но чтобы понять некоторые вещи, требуется время. Было б у меня это время, я смог бы в тебе разобраться. И понимал бы тебя лучше всех в этом мире.
Не думай о пустом. Если что-то случается или, наоборот, не случается, мне кажется, что в конечном итоге оно все предопределено заранее.
Мы не виделись на занятиях, она не отвечала на мои звонки. Каждый раз, возвращаясь в общежитие, я проверял, нет ли каких-нибудь сообщений. Но никто не звонил.
Почему флаг спускают на ночь, причину этого никак я понять не мог. Разве ночью государство перестает существовать, разве никто не работает ночью? Строители железной дороги, таксисты, официантки в барах, вечерня смена пожарников, охрана в офисных зданиях… Думалось, что как-то все же несправедливо, что людей, которые вот так работают по ночам, государство, получается, не оберегает.
Лишь карты были скромной мечтой его скромной жизни. Кто вправе над этим смеяться?
До этого я ее не видел почти год. За год она сильно отощала. Аппетитные когда-то щечки почти впали, шея стала тонкой. Отощать отощала, но вовсе не казалась костлявой или нездоровой. Настолько похудевшая, она смотрелась совершенно естественно и мирно. Как если бы, например, она пряталась в каком-то тесном углу, и ее тело само по себе от этого истончилось.
Я думаю, куда же это мы подевались? Как так может быть? Она, которая столько тогда для меня значила, и я, и мой мир — куда это все подевалось?
— Алло. — Мидори, это я. Мидори, я хочу тебя видеть и говорить с тобой. Хочу, чтобы мы с тобой начали всё с начала. Кроме тебя мне в жизни больше нечего хотеть. Я люблю тебя.
— Умрёшь вместе со мной? — сказала она, сверкая глазами. — Ну вот ещё. Опасно станет, я уйду. Хочешь умереть, можешь помирать одна. — Какой ты эгоист! — Не могу же я с тобой вместе умереть из-за того, что ты меня обедом накормила. Вот если бы ужином, тогда, может, другое дело.
— В мире есть люди, которые изучают железнодорожные расписания и делают это дни напролет. Другие строят из спичек метровые корабли. И нет ничего удивительного, что в этом мире кому-то захотелось узнать тебя ближе. — Из любопытства? — странно спросила Наоко. — Может, и так. Нормальные люди называют это дружелюбием или чувством любви. Тебе нравится называть это чувство любопытством — я не против.
До того момента я считал смерть чем-то самостоятельным, совершенно отделенным от жизни. Навроде того, что «когда-то смерть непременно заполучит нас в свои когти. Однако, с другой стороны, мы никогда не попадемся смерти раньше того дня, когда она придет за нами».
— Скажи что-нибудь еще красивее. — Я тебя очень люблю, Мидори. — Как сильно? — Как весенний медведь. — Весенний медведь? — Мидори опять подняла голову. — В каком смысле — как весенний медведь? — Ну вот гуляешь ты одна по весеннему полю, а с той стороны подходит к тебе медвежонок с шерсткой мягкой, как бархат, и круглыми глазками. И говорит он тебе: «Здравствуй, девочка. Давай со мной поваляемся?» И вы с ним обнимаетесь и играете весь день, катаетесь по заросшему клевером пригорку. Красиво? — Правда красиво. — Вот так сильно я тебя люблю.
— А ты куришь? — В июне бросил. — Почему? — Надоело… Просыпаешься ночью, а сигареты кончились… И курить хочется страшно. Так и бросил. Я не люблю, когда что-то связывает.
Что же я все-таки ищу? Но ничего похожего на ответ не находилось. Иногда я протягивал руку к парящим в воздухе блесткам света, но кончики моих пальцев ничего не ощущали.
Вот потому-то я эти строки и пишу. Потому что я такой человек — пока все на бумаге не распишу, не смогу разобраться до конца.
В комнате с задёрнутыми шторами я ненавидел весну. Я ненавидел всё, что принесла мне весна, ненавидел тупую боль, которую она вызвала в моём теле. Я никогда и ничего так сильно не мог ненавидеть.
В повседневной жизни ведь что левые, что правые, что праведность, что порочность — по большому счету роли не играет.
Смерть не находится на противоположном полюсе от жизни, а скрыта внутри самой жизни.
Она повесилась в глубине мрачного, как собственное сердце, леса.
Я восхитился: в мире столько разных желаний и целей жизни.
И как становилось грустно по вечерам, — писал я. — Без тебя, я понял, как ты мне нужна. В институте — беспредельная скука, но я посещаю занятия — для самотренировки. Без тебя мне все, что ни делаю, кажется ничтожным. Хочу скорее встретиться с тобой и обо всем не спеша поговорить. Хотя бы на несколько часов приехать к тебе в санаторий. Это возможно? Если да, то мне хочется, как и прежде, погулять рядом с тобой. Если не трудно, напиши хоть несколько строк.
Иногда мне становится нестерпимо грустно, но в целом жизнь течет своим чередом.
— Как сильно ты меня любишь? — Как если бы расплавились и стали маслом все тигры джунглей в мире.
Хорошо, когда есть кому написать. Как это прекрасно — сесть за стол, взять ручку и писать, перенося на бумагу свои мысли.
— Но когда придешь за мной бери только меня. Когда обнимаешь меня, думай только обо мне. Понимаешь, о чем я? — Вполне. — И еще… Можешь делать со мной все, что хочешь, только не делай больно…
— А что значит — быть джентльменом? Расскажи, если есть какие-нибудь правила. — Делать не то, что тебе хочется, а то, что ты должен.
Показалось, что уже после первых строк мир вокруг потерял свою обычную окраску.
– И вот что я тогда решила: «Сама, своими силами найду человека, который будет круглый год любить меня на все сто процентов». Сколько мне тогда было? Лет одиннадцать-двенадцать. – Здорово, – восхищенно сказал я. – И как результаты? – Не так все просто, – ответила Мидори и некоторое время смотрела на клубы дыма. – Видимо, так долго ждала, что со временем слишком задрала планку. Сложность в том, что теперь я мечтаю об идеале. – Об идеальной любви? – Чего? Даже я до такого не додумалась. Мне нужен просто эгоизм. Идеальный эгоизм. Например, сейчас я скажу тебе, что хочу съесть пирожное с клубникой. Ты все бросаешь и мчишься его покупать. Запыхавшийся, приносишь мне пирожное, а я говорю, что мне расхотелось, и выбрасываю его в окно. Вот что мне сейчас нужно. – Да это, похоже, к любви не имеет никакого отношения, – растерянно сказал я. – Имеет. Только ты об этом не догадываешься, – ответила Мидори. – Бывает время, когда для девчонок это очень важно. – Выбросить пирожное в окно? – Да. Хочу, чтобы мой парень сказал так: «Понял. Мидори, я все понял. Должен был сам догадаться, что ты расхочешь пирожное с клубникой. Я круглый идиот и жалкий дурак. Поэтому я сбегаю и найду тебе что-нибудь другое. Что ты хочешь? Шоколадный мусс? Или чизкейк?» – И что будет? – Я полюблю такого человека. – Бессмыслица какая-то. – Но для меня это – любовь. Никто, правда, не может этого понять.
