Цитаты персонажа Лестат де Лионкур (99 цитат) ✒

Вампиры являются отличными персонажами для книг, игр и видеоигр. По преданиям это существа, наделенные вечной молодостью, огромной силой, способностями к регенерации и жаждой крови, которая для них является пищей. Лестат де Лионкур является вампиром из серии романов Вампирские хроники. В данной подборке собраны цитаты персонажа Лестат де Лионкур.

Я дам тебе выбор, которого у меня никогда не было.

Ненависть — это ад, оставим его людям.

— Я никогда не лгу, — ничуть не смущаясь, ответил я. – Во всяком случае тем, кого не люблю.

Мир рок-музыки заворожил и очаровал меня — я восхищался тем, как эти певцы вопят во все горло о добре и зле, провозглашают себя то ангелами, то дьяволами, а окружающие их смертные при этом веселятся. Иногда казалось, что они просто безумны.

Однако выступления их всегда поражали технической сложностью и великолепной организацией. Думаю, что за всю историю своего существования мир не видел ничего подобного — такого удивительного сочетания дикого варварства и интеллекта.

Ники заиграл какой-то цыганский напев и в странном танце пустился по кругу, сверкая в лунном свете белыми с высокой шнуровкой сапогами. Присев на обугленный пень, я пил вино прямо из горлышка. Как и всегда, я чувствовал, что сердце мое разрывается от звуков прекрасной музыки. Какой же может быть в этом грех, думал я, что плохого, кроме разве что возможности заново пережить собственную жизнь в этом ужасном месте? И вскоре я уже молча и безутешно плакал. Мне казалось, что музыка все еще продолжает звучать, но вдруг я обнаружил, что Ники оказался рядом со мной и пытается меня утешить. Мы сидели бок о бок, и он говорил, что мир полон несправедливости и что мы оба оказались пленниками ужасного, Богом забытого уголка Франции, но настанет день, когда мы наконец вырвемся отсюда.

А я в тот момент вспомнил о матери, ставшей пленницей нашего замка на высокой горе, и меня охватила невыразимая и невыносимая печаль. Ники заиграл снова и велел мне забыть обо всем и танцевать. Да, именно музыка и танец способны заставить нас сделать это, хотел сказать ему я. Так почему же тогда их считают греховными? Как можно считать, что они есть зло? Я присоединился к Никола в его круговой пляске. Поистине золотые звуки лились со струн его скрипки и устремлялись ввысь, к звездам. Теперь я плясал вокруг Ники, а он заиграл еще более быструю, неистовую мелодию. Распахнув, словно крылья, полы плаща, я откинул назад голову и посмотрел на звезды. Звуки музыки окутали меня туманной пеленой – и поляна ведьм перестала для меня существовать. Остались только горы и распахнутое над ними небо.

Простота и грубость синонимичны как в философии, так и в поступках.

– Ты настоящий дьявол, Лестат! Вот кто ты на самом деле! Ты – сам дьявол! – Да, знаю, – ответил я, наслаждаясь тем, что гнев наполняет его жизнью. – Я люблю, когда ты так говоришь, Луи. Мне просто необходимо, чтобы ты так говорил. Наверное, никто на всём свете не сумеет сказать это так, как ты. Ну же, повтори. Я – настоящий дьявол. Расскажи мне, какой я плохой. От таких слов мне становится так хорошо!

Я тебе не верю. Я уже несколько веков с интересом наблюдаю за двухлетними людьми. Они несчастны. Они практически постоянно суетятся, падают и плачут. Им противно быть людьми! Они уже понимают, что это своеобразная злая шутка.

Вампир – убийца. Хищник. Всевидящие глаза даны ему в знак избранности, обособленности от мира. Ему дарована возможность наблюдать человеческую жизнь во всей её полноте. Без слезливой жалости, но с заставляющим трепетать душу восторгом, потому что именно оно ставит в ней точку, он – орудие божественного промысла.

Всем известно, что прекрасный принц не появится никогда, а Спящая красавица, возможно, давно уже мертва.

Ты для меня — радость всех печалей.

Я себе не нравлюсь. Я люблю себя. Я предан себе до гробовой доски, но я себе не нравлюсь.

Иногда только книги и заставляют меня продолжать существование на этом свете.

Они позволяют надеяться, что под обложкой скрывается целый новый мир и если ты туда попадёшь, то будешь спасён.

Что если ада нет? Или мы там не нужны? Что тогда?

Если разум не в силах отыскать смысл, то его найдут чувства.

Страдания делают наши души богаче, заставляют нас острее ощущать краски жизни и с особенной чуткостью реагировать на слова. Однако это происходит лишь в том случае, когда эти страдания и лишения не уничтожают нас окончательно, когда они не разрушают наши души, не лишают нас способности видеть и воспринимать окружающий мир, способности мечтать и с уважением и благоговением относиться к самым простым и в то же время необходимым проявлениям реальной жизни.

Всю свою жизнь я прожил среди тех, кто ничего не создавал и не стремился что-либо изменить.

— Ты говоришь мне правду?
— А зачем мне тебя обманывать? Почему я должен защищать тебя от истины?

Грусть — слишком мягкое и приятное слово.

Населяющие мир смертные более практичны, чем когда бы то ни было, они отрицают даже малейшую возможность чуда, даже намек на что-либо сверхъестественное. С необыкновенной смелостью и отвагой они строят свои основополагающие этические теории только на фундаменте материальных истин и физического мира.

Я жизнь гашу, а не свечу. На свете не найдется Прометея чтоб вновь её зажечь.

Так же как и в восемнадцатом веке, христианский бог был мертв. На смену прежней религии не пришла никакая другая…

Но разве станет мир хуже от того, что никого и никогда не станут именем Бога сжигать на кострах? — спросил я. — Если не будет в людях слепой веры в Бога, ради которой они способны творить подобное друг с другом. Какую опасность таит мир, живущий по светским законам и не допускающий совершения столь ужасных деяний?

… принадлежность к силам зла не исключает способности любить.

… нельзя отдавать себя во власть кого бы то ни было — ни Бога, ни дьявола, ни человека.

Красота всегда больше походила на Сад Зла.

На его невинном лице промелькнуло выражение, похожее на мгновенный отблеск райской красоты в бездне ада.

Словно дьявол после своего падения сумел сохранить ангельский лик.

Если кто-то так откровенно высказывает собственную боль, следует с уважением отнестись ко всем участникам трагедии…

Он приводил меня в восторг своей наивностью, странной свойственной буржуа верой в то, что Бог всегда остается Богом, даже если этот Бог напрочь отвернулся от людей, что границы этого маленького, лишенного всех надежд мира лежат между проклятием и спасением.

– Когда рухнет человеческий мир, красота станет властвовать над всем. Там, где когда-то были улицы, вновь вырастут деревья, цветы покроют прекрасным ковром луга, которые возникнут на месте теперешних болот и грязных лачуг. В том и будет состоять цель властителя-сатаны: увидеть, как дикие травы и густые леса скроют последние следы больших городов, как во всем мире не останется больше ничего. – Но почему ты называешь сие делом сатаны? Почему бы просто не назвать это хаосом? – Потому что именно так назвали бы это люди. Сатана придуман ими, не так ли? Сатанинским они называют поведение всех, кто преступает придуманные ими законы и нарушает привычный для них уклад жизни.

Зло – абстрактное понятие, – шептал он. – Мы бессмертны, и перед нами открыты двери обильных пиров и празднеств, радость которых недоступна человеческому разуму и рождает у смертных скорбь и тоску. Бог берет без разбору богатых и бедных. Так станем поступать и мы, потому что нет на свете существ, стоящих ближе к нему, чем мы – демоны, не заключенные в смердящих кругах ада, но вольные гулять по его царству, где вздумается.

Только мёртвые понимают, как ужасно быть живым.

Делай то, что велит твоя природа. Призрак, за которым ты гонишься, всего лишь тень настоящего. Отбрось сомнения и следуй своим путем.

Вы чувствуете насколько я одинок и как страдаю от того, что фактически выброшен из жизни. Как горько мне осознавать, что я есть не что иное, как зло, что я не заслуживаю любви и в то же время так в ней нуждаюсь. Но всё это не может меня остановить. У меня достаточно сил, чтобы вынести всё это. Как вы сами сказали, я очень хорошо умею быть тем, кто я есть на самом деле. Время от времени я очень страдаю, только и всего.

— Я люблю тебя.
— Конечно любишь. Я тебя прекрасно понимаю, потому что сам люблю себя. И мне стоит больших усилий не столбенеть перед каждым своим отражением в зеркале.

Никто из нас с годами в сущности своей не меняется, со временем мы лишь в большей степени становимся теми, кто мы есть.

Что же означает: жить в чьем-то сердце? Ничего. Во всяком случае, мне так кажется. Ведь на самом деле тебя там нет.

Мне вдруг пришло в голову, что волосы ее можно сравнить с золотым дождем и что поистине, когда смотришь на того, кого любишь, все поэтические образы мира обретают смысл.

Безумие — напрасная трата сил и времени.

Настоящий Дьявол может сделать что-то хорошее только одним способом — играть роль самого себя, чтобы выставить зло напоказ. Если только не считать, что он творит добро, когда сеет зло. Но в таком случае Бог получается чудовищем, правда? А Дьявол — просто частью божественного замысла.

Даже Мариус не смог бы вообразить себе столь сострадательное и склонное к размышлениям существо, джентльмена до мозга костей, додумавшегося учить Клодию пользоваться столовыми приборами, при том, что она, благослови Господи ее черную душу, совершенно не нуждалась ни в ложке, ни в вилке.

Я всегда сам был своим учителем. И должен признаться, я всегда был своим самым любимым учеником.

Мы меняемся, не изменяясь. Мы набираемся мудрости, но подвержены ошибкам. Сколько бы мы ни существовали, мы остаемся людьми — в этом и наше чудо, и наше проклятие.

Мне хотелось каким-то образом продемонстрировать чудовищность собственной натуры в надежде, что это поможет мне вновь вернуться к моим смертным собратьям. Пусть лучше они в страхе убегут, чем не заметят моего существования, думал я тогда. Пусть лучше знают, что я монстр, чем я вечно буду скитаться по миру, никому не известный и не признанный теми, на кого готов был молиться.

В отчаянии он предпринял попытку покорить то, что даже не в силах был понять.

Бог может убить кого угодно, и мы — тоже. Таких, как мы, больше нет, и нет в мире больше никого ближе к Богу, чем мы.

— Ты – дьявол. — Мы счастливая семья!

Никакая смерть не может быть столь же огромной, как жизнь.

Любое существо будет до последнего бороться за свою жизнь, даже если ей нет оправдания.

Они либо уничтожат его, либо превратят в бога.

Почему смерть должна прятаться в тени? Почему должна ждать у ворот? Нет такой спальни и такого бального зала, куда я не мог бы войти. Смерть на фоне теплого сияния пламени камина! Смерть, крадущаяся на цыпочках по коридору! И все это – я! Ты говоришь о Темном Даре? Но ведь его-то я и использую! Я – Господин Смерть, одетый в кружева и шелк! И прихожу затем, чтобы погасить свечу жизни! Я – червоточина в самой сердцевине розового цветка!

«Наслушался?», — спрашивает Лестат у репортёра, — «А ведь мне приходилось слушать его нытьё веками!».

Я дам тебе выбор, которого у меня никогда не было.

— Зачем ты это делаешь? — Мне нравится это делать. Я этим наслаждаюсь. Возьми свою эстетику вкушать чистые вещи, убивай их быстро, если хочешь, но убивай. И не сомневайся: ты — убийца, Луи!

По правде говоря, для меня никогда не существовало только лишь физическая потребность в крови, хотя, конечно, кровь и сама по себе способна удовлетворить все самые чувственные желания, какие только может испытывать любое существо. Все дело в таинстве самого момента — момента убийства и ощущения на губах вкуса крови, — в интимном биении двух сердец, когда ты чувствуешь, как слабеет твоя жертва и как одновременно сам ты словно вырастаешь и вбираешь в себя вспыхивающую в последний момент ярким и огромным, как сама жизнь, пламенем смерть.

А наш мир, наш маленький тайный мир стал как никогда ограниченным и темным. Ему уже не стать прежним.

На самом деле никто из них не верил ни в ангелов, ни в дьяволов, хотя роли свои они исполняли великолепно.

И вновь страх раскалывал мою скорлупу, чтобы в моей жизни появилось что-то новое.

Приди ко мне, и я стану солнцем, вокруг которого ты будешь вечно вращаться, мои лучи осветят, откроют те тайны, которые ты не желаешь открывать никому. И тогда я, обладающий возможностями и властью, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия, завладею тобой и уничтожу тебя!

Она не могла дать мне то, в чем я так нуждался. И не в моих силах было превратить ее в ту, кем она никогда не может стать. Но поистине ужасно то, что ей тоже ничего не было нужно!

«Наслушался?», — спрашивает Лестат у репортёра, — «А ведь мне приходилось слушать его нытьё веками!».

Как же ты любишь свой грех…

Интересно, дьяволы любят друг друга? Ходят ли они в аду рука об руку, говорят ли: «О, ты мой друг, я люблю тебя», и тому подобное?

— Ах, сколько бы я отдал за каплю старой доброй креольской крови…
— Янки тебе не по вкусу?
— Демократическая кровь раздражает нёбо.

Слишком больно вспоминать. Это все равно что доставать из архива старые фотографии и, стерев с них пыль, видеть, что изображение и краски по прежнему сохранились. Это фотографии наших давно ушедших предков, а значит, и нас самих.

Тебе ни в коем случае нельзя умирать, ибо ты обречен вечно быть заточенным в аду.

Мы тянемся к бушующему хаосу, хватаем какую-то блестящую мелкую вещицу и держимся за неё, уверяя себя в том, что в ней полно смысла, что мир совсем не так плох, что мы не самое страшное зло и что все мы в конце концов вернёмся домой.

Я очень хорошо умею быть тем, кто я есть на самом деле.

Мы вообще живем в мире случайностей, в котором вечны только эстетические принципы и только в них мы можем быть в достаточной мере уверены. В своем стремлении создать и обрести эстетический баланс мы обречены вечно бороться и с добром и со злом.

Подчас любовь и ненависть служат одной и той же цели.

Признаю, он обо мне горевал. Но ведь он такой мастер горевать! Он облачается в скорбь, как другие облачаются в бархат; печаль украшает его, как свет свечей; слёзы идут ему, как драгоценные камни.
Что же, на меня подобная ерунда не действует.

Быть может, я вовсе не чуждый людям изгой, а только неясное воплощение совершенства человеческой души?

Красота всегда больше походила на Сад Зла.

Духовным и возвышенным может быть даже цвет вина в бокале.

… принадлежность к силам зла не исключает способности любить.

Каждый новый человек — отдельная вселенная. Но мы не желаем этого допускать, ибо слишком ревнивы и боязливы. Но допускать это следует, и тогда, по мере того как мы будем встречаться с разными людьми, наше существование превратиться в сплошную цепь чудесных событий.

Я очень хорошо умею быть тем, кто я есть на самом деле.

Казалось, я сам превратился в жажду, я видел только красные сны, мною овладевали только красные мечты, и постепенно я начал осознавать, что слишком ослаб и едва ли смогу самостоятельно проделать путь наверх сквозь тяжелые песчаные комья. Я слишком ослаб, чтобы вновь запустить колесо жизни.

— Теперь я не чувствую боли, и меня не мучает сознание собственной греховности, — говорит он. — А что вообще ты чувствуешь? — спрашиваю я. — Или твоя свобода заключается и состоит в отсутствии способности чувствовать? Ни горя, ни жажды, ни радости, ни восторга?

А понятие ада всегда тесно ассоциируется с болью.

Духовным и возвышенным может быть даже цвет вина в бокале.

Единственной причиной, придававшей смысл убийству, была кровь.

– Утрата веры в Бога, возможно, и есть первый шаг к невинности, – продолжал он, – утрата чувства греховности и желания повиноваться, отказ от неискренней печали по поводу того, что кажется утраченным. – Значит, ты называешь невинностью не отсутствие опыта, а отсутствие иллюзий? – Скорее отсутствие потребности в иллюзиях. Любовь и уважение к тому, что находится рядом с тобой, перед твоими глазами.

Мир разделят на Тех, Кто Пьет Кровь, и тех, кто рожден лишь затем, чтобы её давать.

Вечное забвение дарует нам отпущение всех грехов.

Смерть моих братьев растворяется в великом спокойствии неизбежности.

Никогда еще такое знакомое небо не казалось мне поистине благословенными небесами…

— Ты говоришь мне правду? — А зачем мне тебя обманывать? Почему я должен защищать тебя от истины?

Быть может, я вовсе не чуждый людям изгой, а только неясное воплощение совершенства человеческой души?

Он обладал мрачной силой, мятежным духом, мучительной способностью и верить, и не верить, и в конце концов впадать в беспредельное отчаяние.