Цитаты персонажа Китнисс Эвердин (138 цитат)

Не дай им погибнуть от голода! — кричу я, цепляясь за его руку. — Не дам! Ты же знаешь! Китнисс, помни, что я…

Если всё это правда, то было бы гуманнее убить Пита прямо здесь и сейчас. Но, к счастью, или к сожалению, мной руководит не гуманизм.

Однако не стоит недооценивать вред, который могут нанести человеческие ногти, особенно если застать жертву врасплох.

Жар. Пепел. Страдание. Необычный вкус для нежного.

Неудивительно, что я победила в Голодных играх. Порядочным людям такое не по зубам.

Всё ещё злишься. — А ты всё ещё не извиняешься.

Внезапно я понимаю, что это значит. По крайней мере, лично для меня. В двенадцатом дистрикте живы всего лишь три победителя. Двое мужчин. И одна. Я вернусь на арену.

Я закусываю губы, чувствуя себя приниженной. Пока я беспокоюсь о деревьях, Пит задумывается о том, как сохранить себя, чистоту своего «я».

Я превратила его в частичку своих собственных Игр? Это низко, но я не уверена, что это ниже моего достоинства.

Сноу украл его у меня, вывернул наизнанку до неузнаваемости и преподнес в подарок. Боггс сказал мне, что, учитывая весь план операции, спасение Пита прошло чересчур легко. Он почти уверен, что, если бы тринадцатый не сделал попытки спасти его, Пита так или иначе доставили бы ко мне. Перевязанного красной ленточкой с моим именем на открытке и запрограммированног­о убить меня.

В школе нас каждый год водили туда на экскурсии. В раннем детстве шахта порождала у меня попросту неприятные ощущения. Тоннели навевали клаустрофобию, затхлый воздух и темнота даже не позволяли свободно вздохнуть. Но после того как взрывом убило папу и нескольких его товарищей, я с трудом заставляла себя войти в подъёмник. Ежегодная экскурсия превратилась в пытку.

Серьёзно? По-твоему, я не свихнулась? Ты правда со мной? Словно гора с моих плеч свалилась. На плечи Гейла. — По-моему, ты, конечно, свихнулась, но я с тобой.

На последней странице набросок моей броши и подпись Цинны: «Я по-прежнему ставлю на тебя».

Будь моя воля – забыла бы эти Игры навеки. Никогда бы не заговаривала о них. Притворилась бы, что это был страшный сон, и не более. Но тур победителей ни о чём не позволит забыть. Капитолий нарочно проводит его примерно посередине между сезонами, чтобы освежить у людей чувство ужаса. Нам, жителям дистриктов, не просто напоминают о том, как страшна железная хватка столицы, – нас вынуждают публично этому радоваться.

Я участвовала в Голодных играх. Сбежала. Капитолий меня ненавидит. Пита схватили. Его считают погибшим. Скорее всего, он убит. Возможно, лучше, если убит… Меня зовут Китнисс Эвердин. Мне семнадцать лет. Мой дом в Двенадцатом дистрикте. Я участвовала в Голодных играх. Сбежала. Капитолий меня ненавидит. Пит в плену. Он жив. Он предатель, но он жив. Я должна его спасти… Меня зовут Китнисс Эвердин. Почему я не умерла? Я должна умереть. Так будет лучше для всех…

Без Хеймитча, по-моему, куда безопаснее, — возражаю я. — Он так проспиртовался, что от огня, боюсь, вспыхнет как спичка.

Вспыхнуло пламя! И если сгорим мы, вы сгорите вместе с нами!

Убитые навсегда остаются с тобой.

Отлично, пойду скажу Питу, что я выбрала в союзники Долбанутого, Тронутую и восьмидесятилетнюю бабушку. Вот он обрадуется.

Мама топит своё горе в работе. У меня работы нет. Горе топит меня.

Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.

Знаешь, проживи ты хоть сотню жизней, и тогда не заслужишь такого парня, — говорит Хеэймитч. — Куда уж мне, — цежу я. — Среди нас троих он лучший, кто бы сомневался.

Пит задумал отдать мне… всё. Я жду, когда он заведет речь о ребёнке, ради следящих за нами камер, но этого не происходит. Значит, наш разговор не был частью Игры. Пит на самом деле искренне дал мне понять, что чувствует. – А я никому не нужен, – говорит он без нотки жалости к самому себе. Это верно, семья без него проживет. Поскорбит для приличия, так же, как и кучка приятелей, но вполне продержится.

Не спится? — Спалось, но не долго.

Сначала один, потом другой, а потом почти все подносят к губам три средних пальца левой руки и протягивают ее в мою сторону. Этот древний жест существует только в нашем дистрикте и используется очень редко; иногда его можно увидеть на похоронах. Он означает признательность и восхищение, им прощаются с тем, кого любят.

Я расскажу детям о том, как я справляюсь с этим, о том, как в плохие дни меня ничто не радует — ведь я боюсь потерять всё. Именно в такие дни я составляю в уме список всех добрых дел, которым стала свидетелем. Это похоже на игру. Она повторяется снова и снова. После двадцати с лишним лет она даже стала немного утомительной. Но есть игры гораздо хуже этой.

Я вздрагиваю, заметив, что кто-то смотрит на меня в нескольких дюймах от моего лица, но это всего лишь мое собственное отражение. Безумные глаза, впавшие щеки, спутанные волосы. Злобная. Одичавшая. Сумасшедшая. Теперь понятно, почему ко мне никто близко не подходит.

Сразу становится понятно, что бурные восторги у меня не идут. Пробуем выставить меня дерзкой, но с гонором тоже напряженка. Для свирепой я слишком субтильная. Я не остроумная. Не забавная. Не сексапильная. Не загадочная. К концу консультации я вообще никакая.

Я никогда не умела дружить. — Для начала, можно узнать друг друга. Я знаю только, что ты очень упрямая и хорошо стреляешь. — Это, в общем-то, и всё. — Нет, остальное ты просто скрываешь. — Я же говорю… — Понимаешь, друзья — это такие люди, которые делятся сокровенным. — Сокровенным? — Да! — Ого! Например? — Ну… Твой любимый цвет? — Ну это уже чересчур!

Тут ужасно, но если не думать о морали, можно и повеселиться. — То есть, вам весело? — Я распорядитель игр, веселье — моя работа. — Так вот что случилось с Сенекой Крейном… Довеселился? — Сенека решил… больше не дышать.

Не жди, не жди.Путь тебя ведёт К дубу, где в петле Убийца мёртвый ждёт. Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой? Не жди, не жди, К дубу приходи. Где мертвец кричал: — Милая, беги! Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой? Не жди, не жди, Приходи скорей К дубу, где мертвец Звал на бунт людей. Странный наш мир, и нам так странно здесь порой. Под дубом в полночь встретимся с тобой?

Я знаю секрет, как их [кошмары] пережить. Я просто вспоминаю… всё хорошее, что я видела в жизни. Даже самую маленькую мелочь. Это как игра. Я играю снова и снова. Она надоела мне много лет назад, но… бывают игры гораздо хуже.

Моя дорогая, давай мы с тобой сразу договоримся: не врать друг другу. Что скажешь? — Да, это сэкономит нам время.

Мне бы только дать им понять, что они мне не хозяева. Даже если умру, хочу остаться самим собой. — А я не могу себе этого позволить…

Потому что обозленный, свободно мыслящий победитель с пластом психологических проблем, который слишком толст, чтобы его можно было разгрести, возможно, последний человек, которого ты хочешь увидеть в своем отряде.

И на третью ночь, во время нашей игры, я нахожу ответ на вопрос, который снедает меня. «Дикая Кошка» послужила метафорой для моей ситуации. Лютик — это я. А Пит — тот, кого я так сильно хочу защитить — это свет от фонарика. Пока Лютику кажется, что у него еще есть шансы схватить лапами неуловимый луч, он агрессивен и встает на дыбы

Пит изобразил на картинах Голодные Игры. — Нравится? — спрашивает Пит. — Мерзость, — роняю я. Мне явственно чудятся запахи крови, грязи, не человечье и не звериное дыхание переродка. — Ты воскрешаешь то, о чем я все это время мечтала забыть. Как тебе вообще удалось удержать в голове столько подробностей? — Я вижу их каждую ночь…

На публике человек всегда становится храбрее.

Камень всякий раз торжествует над человеком.

По правде говоря, наши предки столько дров наломали, что дальше некуда. Посмотрите только, с чем они нас оставили — войны, разоренная планета. Похоже, им было наплевать, как будут жить люди после них.

И вдруг он взял мое лицо в ладони — и поцеловал. Я растерялась. Казалось бы, после стольких лет вместе мне было известно все о его губах: как они улыбаются, говорят и грустят. Но я даже не представляла себе, какое тепло заструится от них по моим, когда наши губы встретятся. Или как эти руки, создавшие множество хитрых ловушек, легко могут обхватить меня. Смутно помню: вроде бы я издала негромкий гортанный звук и крепко сжала пальцы у него на груди. Тут Гейл отпустил меня и сказал: — Я не мог этого не сделать. Хотя бы раз. И ушел.

Я чувствую… — Что ты чувствуешь? — Надежду.

Возможно, Пит прав: мы уничтожаем друг друга, чтобы наше место занял другой, более достойный вид. Ведь с существами, которые улаживают разногласия, жертвуя своими детьми, что-то явно не в порядке.

Я вспоминаю, что я не единственная, чей мир освежевали.

Раз уж отчаянные времена требуют отчаянных действий, значит, мне теперь дозволено всё.

Я пытаюсь представить мир, где смолкли голоса Гейла и Пита. Неподвижные руки. Немигающие глаза. Я стою над их телами, смотрю в последний раз и ухожу из комнаты, где они лежат. Но когда я открываю дверь, чтобы шагнуть в другой мир, там оказывается только необъятная пустота. Бледно-серое ничто — вот что ждёт меня в будущем.

Музыка по части полезности для меня занимает место где-то между бантиками для волос и радугой. И то по радуге можно хотя бы погоду определить.

По моим представлениям, на президента нужно смотреть на фоне колонн из мрамора, увешанных гигантскими флагами. Жутковато видеть его в обрамлении привычных вещей, у себя в кабинете. Это как если бы вдруг вы открыли кастрюлю – а вместо тушеного мяса нашли ядовитую змею.

Я нахожусь в ловушке дни, годы, может быть, целые века. Мёртвая, но не умершая. Живая, но всё равно что упокоившаяся. Такая одинокая…

В глубине души мне всегда было ясно: мало спастись самой и спасти своих близких. Даже если представится такая возможность. Это ничего не изменит.

Она очень умная. Вернее, была умной. Пока ты ее не перехитрил.

Никогда не буду заводить детей, – говорю я. – Я бы завел. Если бы жил не здесь, – отвечает Гейл. – Если бы да кабы, – раздражаюсь я. – Ладно, забыли, – огрызается он в ответ.

Мне требуется много времени, чтоб докопаться до причины моего расстройства и негодования. И это слишком унизительно, чтобы признавать. Все эти месяцы Пит считал, что я изумительная, а я принимала все это, как что-то само собой разумеющееся. Но теперь это далеко позади. Наконец он видит меня такой, какая я есть. И я ненавижу его за это.

По крайней мере у вас приличные манеры, – говорит Эффи, когда мы заканчиваем главное блюдо. – Прошлогодняя пара ела всё руками, как дикари. У меня от этого совершенно пропадал аппетит. Те двое с прошлого года были детьми из Шлака, и они никогда за всю свою жизнь не наедались досыта. Неудивительно, что правила поведения за столом не сильно их заботили. Мы – другое дело. Пит – сын пекаря; нас с Прим учила мама. Что ж, пользоваться вилкой и ножом я умею. Тем не менее замечание задевает меня за живое, и до конца ужина я ем исключительно пальцами. Потом вытираю руки о скатерть, заставляя Эффи поджать губы еще сильнее.

Он готов разделить со мной любую судьбу — и так ничтожно мало получает взамен. Как бы я ни поступила, кому-то всегда будет больно.

Уйти? Как я могу уйти и бросить Прим – единственного человека на земле, про которого я точно знаю, что люблю?

Повинуясь внезапному порыву, я наклоняюсь и целую Пита, заставляя его замолчать. Давно пора, кстати. Мы ведь нежно влюбленные. Я никогда раньше не целовала парня и, наверное, должна чувствовать нечто особенное, а я лишь отмечаю, какие неестественно горячие губы у Пита.

Вы, значит, будете давать нам советы? – говорю я Хеймитчу. – Даю прямо сейчас: останься живой, – отвечает Хеймитч и дико хохочет. Я бросаю взгляд на Пита, прежде чем вспоминаю, что решила не иметь с ним никаких дел. С удивлением замечаю в его глазах жесткость. – Очень смешно, – говорит он без обычного добродушия и внезапно выбивает из руки Хеймитча стакан. Тот разлетается на осколки и его содержимое течет по проходу, как кровь. – Только не для нас.

Кажется, что мы ни сделай — будет или чересчур мало, или слишком поздно.

Прежде чем с головой окунуться в новую жизнь, лучше заранее подумать о последствиях.

Я ухожу к себе и долго лежу под одеялами, пытаясь не думать о Гейле — и думая лишь о нем.

Видишь ли, нам с Порцией кажется, что шахтерская тематика порядком приелась. Этим уже никого не удивишь. А наша задача сделать своих трибутов незабываемыми. Точно — выставят голой, промелькнуло у меня в голове. — Так что на сей раз мы решили обратиться к углю, а не к угледобыче. Ну все, еще и в пыли обваляют

У меня такое чувство, будто я осталась ему что-то должна, а я не люблю ходить в должниках. Возможно, мне было бы легче, если бы хоть поблагодарила его. Я и правда хотела, просто возможности не подвернулось. Теперь поздно. Нас бросят на арену, и нам придётся сражаться насмерть. Хороша я там буду со своим «Спасибо»! Боюсь, слишком уж натянуто оно звучит, когда одновременно пытаешься перерезать благодетелю глотку.

Никто не разрушает то, чем намеревается овладеть в будущем.

Утратить лучшего друга, единственного на свете человека, с которым можно делиться секретами… Нет, это слишком ужасно.

Неужели я и правда такая холодная и расчетливая? Гейл не сказал «Китнисс выберет того, расставание с кем разобьет ей сердце» или даже «того, без кого она не сможет жить». Эти слова подразумевали бы, что мной движет своего рода страсть, чувства но мой лучший друг предсказывает, что я выберу человека, без которого, как я думаю, я не смогу выжить. Этот список не включает любви, или желания, или даже совместимости.

Время от времени Пит начинает засыпать, я кричу его имя, и с каждым разом мой голос все громче и отчаяннее. Потому что, если он уйдет, если умрет сейчас у меня на глазах, я сойду с ума. Пит борется, возможно, больше ради меня, чем ради себя, и я понимаю, как ему трудно: ведь сон, беспамятство — это тоже избавление.

Не дай ему разлучить нас. Тяжело дыша, Пит сражается со своими кошмарами. — Нет. Не хочу… Я почти до боли стискиваю его руки. — Будь со мной. Зрачки Пита суживаются до размера булавочных головок, быстро расширяются, затем возвращаются к нормальному размеру. — Всегда, — шепчет он.

Он притягивает меня ближе и прячет свое лицо у меня в волосах. Я чувствую тепло там, где его губы просто касаются моей шеи, оно медленно растекается по всему моему телу. Это так хорошо, так невероятно хорошо, что я понимаю, что не смогу отпустить его первой.

Если есть более сильное ощущение беспомощности, чем пытаться добраться до кого-то любимого, кто попал в ловушку под землей, то я не знаю такого.

Прим не помнила себя от радости, что мама снова в порядке, но я была настороже и все боялась, что это не надолго. Я ей больше не доверяла. Во мне выросло что-то жесткое и неуступчивое, и оно заставляло меня ненавидеть маму за ее слабость, за безволие, за то, что нам пришлось пережить. Прим сумела простить, я – нет. Между нами все стало по-другому. Я оградила себя стеной, чтобы никогда больше не нуждаться в маме. Теперь я умру и ничего уже не исправлю. Я вспомнила, как кричала на нее сегодня в Доме правосудия. Но ведь я сказала, что люблю ее. Может быть, одно уравновешивает другое?

В прошлом году я обещала Прим сделать все, чтобы победить. А теперь поклялась себе, что спасу Пита. Эта поездка – в один конец.

«Отпусти их, — велю я себе. — Попрощайся, забудь». Собрав последние силы, поочередно представляю себе каждого из них и мысленно отпускаю на волю, словно птиц из надежных клеток в моей груди, накрепко запирая дверцы, чтобы никто не вернулся.

Иногда, когда я одна, я достаю жемчужину из своего кармана, и пытаюсь вспомнить мальчика с хлебом, сильные руки, которые разогнали кошмары в поезде, поцелуи в арене. Для того, чтобы напоминать себе имя того, кого я потеряла. Но что толку? Он ушел.

И как же ты охотишься? – Убивать зверей гораздо легче, чем это. Можешь мне поверить. Хотя тебя я тоже, кажется, убиваю. – А побыстрей убивать нельзя? – Нет. Заткнись и жуй груши.

Не позволяй ему забрать тебя у меня. Пит тяжело дышит, продолжая бороться с кошмарами, бушующими в его голове. — Нет, я не хочу…. Я до боли сжимаю его руки. — Останься со мной. Его зрачки сужаются до размеров точки, а потом снова быстро расширяются и возвращаются к тому состоянию, которое больше напоминает нормальное. — Всегда, — шепчет он.

Какая хрупкая система: рушится из-за горсти ягод.

Иногда хорошо лишний раз не задумываться.

Нет, я открытая книга. Кажется, люди узнают мои секреты раньше меня самой.

Пит глядит мне прямо в глаза и ободряюще сжимает мою ладонь. А может, это просто нервный спазм? Что ж, думаю я. В конце концов, нас двадцать четыре. Есть шанс, что кто-то убьет его раньше меня.

Я пыталась понять, что почувствовала во время поцелуя, понравился мне он или же я была возмущена, но все, что я на самом деле могла вспомнить — это прикосновение губ Гейла и аромат апельсинов, которым все еще пахла его кожа.

А потом, в тот же день, на уроке музыки учительница спросила, кто знает «Песнь долины», и ты сразу подняла руку. Учительница поставила тебя на стульчик и попросила спеть. И я готов поклясться, что все птицы за окном умолкли, пока ты пела. — Да ладно, перестань, — говорю я, смеясь. — Нет, это так. И когда ты закончила, я уже знал, что буду любить тебя до конца жизни… А следующие одиннадцать лет я собирался с духом, чтобы заговорить с тобой.

То ли слишком красив, то ли слишком доступен, а может быть, его чересчур легко потерять.

Я вытягиваю себя из ночных кошмаров каждое утро, и нахожу, что в пробуждении нет никакого облегчения.

Я устала от людей, врущих мне ради моего же блага. Потому что на самом деле это больше для их блага.

Что они с ним сделают? — спрашиваю я. Прим говорит так, будто ей по меньшей мере тысяча лет: — Все, что потребуется, чтобы сломить тебя.

Как ты с этим справляешься? Финник смотрит на меня с недоверием. — Я не справляюсь, Китнисс! Абсолютно. Каждое утро я выдергиваю себя из кошмаров и вижу, что в реальном мире ничего не изменилось. — Что-то в выражении моего лица заставляет его замолчать. — Лучше не поддаваться этому. Собрать себя заново в десять раз сложнее, чем рассыпаться на куски.

Еще разок? Для публики? Его голос не злой, он бесцветный, а это еще хуже. Я уже теряю своего мальчика с хлебом. Я беру его руку, и мы идем к выходу, навстречу камерам. Я очень крепко держу Пита и боюсь того момента, когда мне придется его отпустить.

Ты полюбил Энни сразу, Финник? – спрашиваю я. — Нет, — прежде чем он продолжает, проходит довольно много времени, — она постепенно захватила меня.

Очень трудно развить в человеке то, чего в нем нет и в помине.

Думаете, человек, не один год засыпающий с ножом в руке, должен уметь им пользоваться? Как бы не так: дрожащие руки не могут бросить его даже в стену дома.

Самый дурацкий ответ: «Я знаю». Звучит ужасно. Дескать, понимаю, ты в этом не виноват, однако не вздумай чего-то ждать от меня.

Жажда мести пылает долго и обжигающе. Особенно, если каждый взгляд в зеркало укрепляет ее. (Мечта о мести может жить очень, очень долго – особенно если её подпитывает каждый взгляд, брошенный в зеркало.)

Я закрываю глаза, но это не помогает. Во тьме огонь горит еще ярче.

Бедненький Финник. Ты, наверное, первый раз в жизни стал непохож на красавца? – Да уж. Непривычное ощущение. Ну ты же как-то всю жизнь терпела.

Ножки устали. Труден был путь. Ты у реки приляг отдохнуть. Солнышко село, звезды горят,Завтра настанет утро опять. Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух. И шелест ракиты ласкает твой слух. Пусть снятся тебе расчудесные сны, Пусть вестником счастья станут они. Глазки устали. Ты их закрой. Буду хранить я твой покой. Все беды и боли ночь унесет. Растает туман, когда солнце взойдет. Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух. И шелест ракиты ласкает твой слух. Пусть снятся тебе расчудесные сны, Пусть вестником счастья станут они.

Нельзя назвать предателем того, кому ты и так никогда не доверял.

Слушай, а почему я не чувствую, когда ты видишь плохие сны? — Трудно сказать. Кажется, я не мечусь и не вскрикиваю. Наоборот, просыпаюсь — и словно цепенею от ужаса. — Будил бы меня, — говорю я, вспомнив, как сама тормошила его дважды, а то и трижды за ночь. И как долго ему приходилось меня успокаивать. — Зачем? — возражает Пит. — Чаще всего я вижу, что потерял тебя. Открываю глаза — ты рядом, и все хорошо.

У тебя… очень хорошая память, — говорю я, запинаясь. — Я помню все, что связано с тобой, — отвечает Пит, убирая мне за ухо выбившуюся прядь. — Это ты никогда не обращала на меня внимания. — Зато теперь обращаю. — Ну, здесь-то у меня мало конкурентов. Мне снова хочется невозможного: спрятаться ото всех, закрыть ставни. Под ухом прямо-таки слышу шипение Хеймитча: «Скажи это! Скажи!» Я сглатываю комок в горле и произношу: — У тебя везде мало конкурентов.

Некоторые прогулки необходимо совершать только в одиночку.

Нельзя выказать слабость. Иначе помощи не жди. Жалким видом никого не удивишь. А вот стойкость часто вызывает восхищение.

Значит, с пяти лет ты совсем не обращал внимания на других девочек? – Ничего подобного. Я обращал внимание на всех девочек. Просто для меня ты всегда была самой лучшей.

Самое громкое «нет» лучше томления в неизвестности.

Ты не умрешь. Я тебе запрещаю. Ясно?

Какая бы ни была правда, на хлеб её не намажешь.

Мое внимание привлекла еда. Булочки и яблоко целы, а вот сыра определенно стало меньше. — И ты ел без меня! Собственно говоря, мне все равно, просто ищу к чему придраться. — Ел? Нет, ничего я не ел. — В таком случае сыр съело яблоко.

Добрые люди норовят проникнуть тебе в самое сердце.

Переоценивать противника подчас не менее опасно, чем недооценивать.

Нельзя забыть того, кто был твоей последней надеждой.

Ты умеешь убивать. — Не людей! — Думаешь, есть разница? — мрачно спрашивает Гейл. Самое страшное — разницы никакой нет, нужно всего лишь забыть, что они люди.

Знаю, что мне нужен не огонь Гейла, подпитываемый гневом и ненавистью, а весенний одуванчик — символ возрождения, обещание того, что, несмотря на все потери, жизнь продолжается. Что все снова будет хорошо. И это может дать мне только Пит. И когда он шепчет мне: — Ты меня любишь. Правда или ложь? Я отвечаю: — Правда.

Обязательно наступает время, когда нужно перестать убегать, а вместо этого развернуться и посмотреть в лицо опасности. Самое сложное — найти в себе мужество.

Есть дороги, которые нужно пройти в одиночку.

То, что я чувствую, должно принадлежать только мне.

Есть дороги, которые нужно пройти в одиночку.

Значит, с пяти лет ты совсем не обращал внимания на других девочек? – Ничего подобного. Я обращал внимание на всех девочек. Просто для меня ты всегда была самой лучшей.

Ты не умрешь. Я тебе запрещаю. Ясно?

Нельзя забыть того, кто был твоей последней надеждой.

В этом он весь. Обронит фразочку мимоходом — словно кинжал в живот всадит.

Добрые люди норовят проникнуть тебе в самое сердце.

Слушай, а почему я не чувствую, когда ты видишь плохие сны? — Трудно сказать. Кажется, я не мечусь и не вскрикиваю. Наоборот, просыпаюсь — и словно цепенею от ужаса. — Будил бы меня, — говорю я, вспомнив, как сама тормошила его дважды, а то и трижды за ночь. И как долго ему приходилось меня успокаивать. — Зачем? — возражает Пит. — Чаще всего я вижу, что потерял тебя. Открываю глаза — ты рядом, и все хорошо.

Переоценивать противника подчас не менее опасно, чем недооценивать.

У тебя… очень хорошая память, — говорю я, запинаясь. — Я помню все, что связано с тобой, — отвечает Пит, убирая мне за ухо выбившуюся прядь. — Это ты никогда не обращала на меня внимания. — Зато теперь обращаю.

Какая бы ни была правда, на хлеб её не намажешь.

Самое громкое «нет» лучше томления в неизвестности.

Нельзя выказать слабость. Иначе помощи не жди. Жалким видом никого не удивишь. А вот стойкость часто вызывает восхищение.

Самый дурацкий ответ: «Я знаю». Звучит ужасно. Дескать, понимаю, ты в этом не виноват, однако не вздумай чего-то ждать от меня.

Еще разок? Для публики?

А потом, в тот же день, на уроке музыки учительница спросила, кто знает «Песнь долины», и ты сразу подняла руку. Учительница поставила тебя на стульчик и попросила спеть. И я готов поклясться, что все птицы за окном умолкли, пока ты пела. — Да ладно, перестань, — говорю я, смеясь. — Нет, это так. И когда ты закончила, я уже знал, что буду любить тебя до конца жизни… А следующие одиннадцать лет я собирался с духом, чтобы заговорить с тобой.

Некоторые прогулки необходимо совершать только в одиночку. То ли слишком красив, то ли слишком доступен, а может быть, его чересчур легко потерять.

Какая хрупкая система: рушится из-за горсти ягод.

Нельзя назвать предателем того, кому ты и так никогда не доверял.

Не позволяй ему забрать тебя у меня. — Останься со мной. — Всегда.

«Отпусти их, — велю я себе. — Попрощайся, забудь». Собрав последние силы, поочередно представляю себе каждого из них и мысленно отпускаю на волю, словно птиц из надежных клеток в моей груди, накрепко запирая дверцы, чтобы никто не вернулся.

Я вздрагиваю, заметив, что кто-то смотрит на меня в нескольких дюймах от моего лица, но это всего лишь мое собственное отражение. Безумные глаза, впавшие щеки, спутанные волосы. Злобная. Одичавшая. Сумасшедшая. Теперь понятно, почему ко мне никто близко не подходит.

Бедненький Финник. Ты, наверное, первый раз в жизни стал непохож на красавца? – Да уж. Непривычное ощущение. Ну ты же как-то всю жизнь терпела.

Ты не умрешь. Я тебе запрещаю. Ясно?

Самое громкое «нет» лучше томления в неизвестности.