Цитаты из книги Женщины Чарльза Буковски (200 цитат)

Когда случается плохое, пьешь в попытках забыть; когда случается хорошее, пьешь, чтоб отпраздновать; когда ничего не случается, пьешь, чтобы что-нибудь случилось.

Сначала люди всегда интересны. А потом, позже, медленно, но верно проявляются все недостатки, все безумие. Я теряю для них значение; и они значат меньше и меньше для меня.

Целоваться – это интимнее, чем ебля. Поэтому мне никогда не нравилось, если мои подружки ходят и целуют мужиков. Лучше б трахали.

Когда тетка пошла против тебя, забудь про нее. Они могут любить, но потом что-то у них внутри переворачивается. И они могут спокойно смотреть, как ты подыхаешь в канаве, сбитый машиной, и плевать на тебя.

Да он пиздой одержимый, только и всего. Очень все просто, он пиздострадалец.

Человеческие отношения вообще странны. Я имею в виду, вот ты некоторое время – с одним человеком, ешь с ним, и спишь, и живешь, любишь его, разговариваешь, ходишь везде, а затем это прекращается. Наступает короткий период, когда ты ни с кем, потом приезжает другая женщина, и ты ешь теперь с ней, и ебешь ее, и все это вроде бы так нормально, словно только ее и ждал, а она ждала тебя. Мне всегда не по себе в одиночестве; иногда бывает хорошо, а по себе – ни разу.

Вот проблема с киром, подумал я, наливая себе выпить. Когда случается плохое, пьешь в попытках забыть; когда случается хорошее, пьешь, чтоб отпраздновать; когда ничего не случается, пьешь, чтобы что-нибудь случилось.

Легко писать о блядях, но писать о хорошей женщине несоизмеримо трудней.

«Человечество, ты с самого начала облажалось». Вот мой девиз.

Очень немногие красивые женщины стремятся показать на людях, что они кому-то принадлежат.

Хорошо, когда есть куда пойти, когда всё плохо.

Если случается что-то плохое — пьешь в попытках забыть; если случается что-то хорошее — пьешь, чтоб отпраздновать; если ничего не случается — пьешь, чтобы что-то произошло.

Есть такие люди — сразу же после первой встречи начинаешь их презирать.

Романчики — это, конечно, будоражит, но ведь сколько работы. Впервые поцеловаться, впервые потрахаться — в этом есть что-то драматическое. Поначалу люди интересны. Со временем, медленно, но верно открывается вся ущербность, все сумасшествие. Я значу для них все меньше и меньше, они значат все меньше и меньше для меня.

Мужику нужно много баб только тогда, когда все они никуда не годятся. Мужик может вообще личность свою утратить, если будет слишком сильно хреном по сторонам размахивать.

Чем дольше знаешь людей, тем заметнее их чудачества. Иногда чудачества забавные – в самом начале.

Когда я пьян, а она — безумна, мы почти друг друга стоим.

Сначала люди всегда интересны. А потом, позже, медленно, но верно проявляются и все недостатки, и всё безумие. Я становлюсь всё незначительнее для них; они будут значить всё меньше и меньше для меня.

— Я думаю, мне выпить надо.
— Выпить почти всем надо, только они об этом не знают.

Когда женщина пошла против тебя, забудь про неё. Они могут любить, но потом что-то у них внутри переворачивается. И они могут спокойно смотреть, как ты подыхаешь в канаве, сбитый машиной, и им плевать на тебя.

Мне нравятся твоя задница и твои волосы. И твои губы, и глаза, и вино твое, и твоя квартира, и косяки. Но во мне порядка — никакого.

Вот что у меня ещё осталось. Какого черта, не все потеряно.

Ни откуда человеку знать, что делать? В общем, решил я, лучше подождать, если хоть как-то подрубаешься по личности. Если б я сразу ее возненавидел, лучше было бы и ***ать ее сразу, если же нет — лучше подождать, потом ***ать, а уже после — возненавидеть.

Мне всегда хочется с бодуна — причем не есть хочется, а засадить. ***ля — лучшее лекарство от похмелья. Как хорошая смазка для деталей.

— Я хочу вас ***ать. Все дело в вашем лице. — Что у меня с лицом? — Оно величественно. Я хочу уничтожить ваше лицо своей ***ой. — Может получиться и наоборот. — Не будьте так уверены. — Вы правы. ***ы неуничтожимы.

Я в этих горах — как в капкане. да ещё с двумя ненормальными бабами. Они отнимают всю радость у ***ли, болтая о ней постоянно. Мне тоже нравится ***стись, но ***ля ведь для меня — не религия. В ней чересчур много смешного и трагичного. Люди вообще толком не понимают, как с ней обращаться, поэтому превратили в игрушку. В игрушку, разрушающую их самих.

Скучно мне от этого говнища. Давайте просто поговорим.

«… твой *** лиловый, согнутый как…!» «… когда я выдавливаю твои прыщи, пульки гноя. как сперма…»

Лидия, я тебя люблю. — Пошел от меня к чертовой матери!

Беда в том, что ты не уверен в себе, тебе не хватает уверенности.

Ну почему каждый раз, когда ты видишь такую бабу, ты всегда с какой-то другой бабой?

— Я знаю, в чем твоя трагедия. — Что ты имеешь в виду? — У тебя большая ***а. — Что?! — Это не редкость. У тебя двое детей.

Ну ещё б не знали. Она вся блестела от секса. Даже тараканам, мухам и муравьям хотелось ее ***ать.

Просто жить, пока не умрёшь, — уже тяжёлая работа.

Что вы думаете о женщинах? – спросила она.
– Я не мыслитель. Все женщины разные. В основе своей они кажутся сочетанием лучшего и худшего – и волшебного, и ужасного. Я рад, что они существуют, тем не менее.

Мне не нравился Нью-Йорк. Мне не нравился Голливуд. Мне не нравилась рок-музыка. Мне вообще ничего не нравилось. Возможно, я боялся. Вот в чём всё дело — я боялся. Мне хотелось сидеть в одиночестве в комнате с задернутыми шторами. Вот от чего я тащился. Я придурок. Я ненормальный.

– Каждый раз, когда ты будешь напиваться, – заявила она, – я буду ходить на танцы. Вчера вечером я ходила в «Красный Зонтик» и приглашала мужчин потанцевать. У женщины есть на это право.
– Ты шлюха.
– Вот как? Так если и есть что-то похуже шлюхи, – это скука.
– Если есть что-то хуже скуки, – это скучная шлюха.

Люди обязаны друг другу некой верностью, что ли, — даже если не женаты. В каком-то смысле, доверие должно заходить еще глубже именно потому, что оно не освящено законом.

— … Откуда я знаю, что ты не поступишь так снова?
— Никто никогда не может быть вполне уверен в том, что сделает. Ты сама не уверена, как поступишь.

Боль странна. Кошка убивает птичку, дорожная авария, пожар…. Боль нагрянет, БАХ, и вот она уже — сидит на тебе! Настоящая. И для всех, кто смотрит со стороны, ты выглядишь по-дурацки. Будто вдруг сделался идиотом. От этого нет средства, если только нет знакомого, который соображает, каково тебе и как помочь.

В некотором смысле, как бы я ни недолюбливал образование, оно помогает, когда смотришь в меню или ищешь работу — особенно когда смотришь в меню.

Легко писать о ***ях, но писать о хорошей женщине несоизмеримо трудней.

Я пытался убедить себя, что чувство вины – просто своего рода заболевание. Что именно люди без вины добиваются в жизни прогресса. Люди, способные лгать, обманывать, люди, всегда знающие, как срезать угол.

Обычно люди намного лучше в письмах, чем в реальности. В этом смысле они очень похожи на поэтов.

Начало отношений — всегда самое легкое. Уже после начинают спадать покровы, и это никогда не кончается.

Если хочешь пить — пей; если хочешь ***аться — выкинь бутылку нафиг.

Женщины: мне нравятся краски их одежды; то, как они ходят; жестокость в некоторых лицах; время от времени почти что чистая красота в каком-нибудь другом лице, абсолютно и завораживающе женском. У них есть над нами это преимущество: они гораздо лучше составляют планы и лучше организованы. Пока мужчины смотрят футбол, или пьют пиво, или шастают по кегельбанам, они, женщины эти, думают о нас, сосредотачиваются, изучают, решают – принять нас, выкинуть, обменять, убить или просто-напросто бросить. Но какая разница: что бы ни сделали они, мы кончаем одиночеством и безумием.

Хорошо, что я не участвую в этой фигне. Я рад, что не влюблен, что не счастлив от всего мира. Мне нравится быть со всеми остальными на ножах. Влюбленные часто раздражительны, опасны. Утрачивают ощущение перспективы. Теряют чувство юмора. Превращаются в нервных занудных психотиков. И даже становятся убийцами.

Меня пробивали многие вещи: женские туфельки под кроватью; одинокая заколка, забытая на комоде; то, как они говорят: «Пойду пописяю…»; ленты в волосах; когда идешь с ними по бульвару в полвторого дня – просто два человека, шагающие вместе; долгие ночи с выпивкой и сигаретами, разговорами; споры; мысли о самоубийстве; когда ешь вместе и тебе хорошо; шутки, смех ни с того ни с сего; ощущение чуда в воздухе; когда вместе в машине на стоянке; когда сравниваешь прошлые любови в 3 часа ночи; когда тебе говорят, что ты храпишь, а ты слышишь, как храпит она; матери, дочери, сыновья, кошки, собаки; иногда смерть, а иногда – развод, но всегда продолжаешь, всегда доводишь до конца; читаешь газету один в бутербродной, и тебя тошнит от того, что она сейчас замужем за дантистом с коэффициентом интеллекта 95; ипподромы, парки, пикники в парках; даже тюрьмы; ее скучные друзья, твои скучные друзья; ты пьешь, она танцует; ты флиртуешь, она флиртует; ее колеса, твои ***ки на стороне, а она делает то же самое; когда спишь вместе…

— Давай ****мся. Кончай, давай ****мся!Она его оттолкнула. — Ладно. Тогда я уезжаю.

Стюардесса спросила, не хочет ли кто выпить. К тому времени выпить надо было уже всем.

С какой стати черт меня дернул, не вполне ясно, да только человек пьющий порою мыслит криво…

Я не хочу ее вернуть, я просто хочу попробовать объяснить, что случилось, чтоб она поняла.

Стянул с нее простыню. Что за громадные груди. Она наполовину из грудей состояла.

– Только меня не используй – больше ни о чем не прошу. Я не хочу быть очередной твоей женщиной. Я не ответил. – Моя сестра тебя ненавидит, – сказала она. – Говорит, что ты меня просто используешь. – Куда девался твой класс, Лайза? Ты заговорила, как все остальные.

— Слушай, ты что, ведьма? — Нет, я шлюха, уже забыл?!

Я инфантил; я не справляюсь.

Забирайте мою женщину, но машину оставьте в покое.

И стоял я — 225 фунтов, замороченный и по жизни потерянный, короткие ноги, обезьянье тулово, одна грудь и никакой шеи, слишком здоровая башка, мутные глаза, нечесаный, 6 футов ублюдка в ожидании ее.

Я исполнил свой индейский танец, свой танец живота и свой танец «Не — Можешь — Срать — Не — Мучай — Жопу». Тяжело пить, когда танцуешь. И тяжело танцевать, когда пьешь.

Не надо меня ненавидеть. Я просто пытаюсь бал х*** раскочегарить.

Словно один зверь ножом вгоняет другого в покорность.

Я стар и уродлив. Может, поэтому так хорошо вставлять в молодых девчонок. Я Кинг-Конг, а они изящные и хрупкие. Я что — пытаюсь в трахе обойти смерть на повороте? И с молоденькими девчонками надеюсь, будто не состарюсь ни телом, ни душой? Мне просто не хочется стареть по-плохому, просто бросить все и сдохнуть ещё до прихода самой смерти…

Шоферы Нью-Йорка — совсем как сам Нью-Йорк: ни один не уступит ни пяди и всем плевать. Ни сострадания, ни любезности: бампер к бамперу — и вперед. Ясное дело: уступивший хоть дюйм, устроит дорожную аварию, беспорядок, убийство. Машины потекли по дороге сплошь, будто какашки в канализации. Видеть это было дивно, и никто из водителей не злился, они просто смирились с фактами.

Тащи все, что не привязано. Все принадлежит всем.

От нее торчишь очень странно. Тебе может стать плохо. Когда поблюешь, торчишь ещё сильнее, но я предпочитаю не блевать, поэтому вместе с ним мы примем немножко соды. Наверное, самое главное в мескалине — от него приходишь в ужас.

Лидия любила вечеринки. А Гарри любил их устраивать. Вот мы и поехали к Гарри Эскоту.

Я уже не писал стихов о любви. На самом деле я вообще больше не писал. Не хотелось.

Больше половины жизни я провел в постелях, более приспособленных для дождевых червей.

Я запил. Просто звезды не в порядке.

– Я же тебе сказала, что люблю тебя.
– Не надо. Не люби меня.
– Хорошо, – ответила она. – Я не буду тебя любить, я буду тебя почти любить. Так сойдет?
– Вот так гораздо лучше.

Депрессия, самоубийство часто оказывались результатом неправильной диеты.

Человеческие отношения вообще странны. Я имею в виду, вот некоторое время ты — с одним человеком, ешь с ним, и спишь, и живешь, любишь его, разговариваешь, ходишь везде, а затем это прекращается. Наступает короткий период, когда ты ни с кем, потом приезжает другая женщина, и ты ешь теперь с ней, и ***ать ее, и все это вроде бы нормально, словно только ее и ждал, а она ждала тебя.

… что случилось с одним, случалось с большинством из нас. Жизни наши не так уж сильно отличались друг от друга — хоть мы и любили считать, что это не так.

… что случилось с одним, случалось с большинством из нас. Жизни наши не так уж сильно отличались друг от друга — хоть мы и любили считать, что это не так.

Меня же привлекает совсем не то: мне нравится пить, я ленив, у меня нет бога, политики, идей, идеалов. Я пустил корни в ничто; некое небытие, и я его принимаю. Интересной личностью так не станешь. Да я и не хотел быть интересным, это слишком трудно. На самом деле мне хотелось только мягкого смутного пространства, где можно жить, и чтоб меня не трогали.

Если б я родился женщиной, то наверняка стал бы проституткой. Коль скоро я родился мужчиной, я желал женщин постоянно – чем ниже, тем лучше. Однако женщины – хорошие женщины – пугали меня, поскольку, в конечном итоге, требовали себе всю душу, а то, что от меня еще оставалось, я хотел сберечь.

– Я ухожу отсюда к чертовой матери!
– Но почему?
– Я не хочу оставаться там, где меня не хотят. Я не хочу быть там, где меня не любят.

В мире слишком много холода. Если б только люди могли договориться обо всем, было бы по-другому.

Все воображают себя особенными, привилегированными, исключительными. Даже уродливая старая перечница, поливающая на крылечке герань.

— Любовь — это нормально для тех, кто может справиться с психическими перегрузками. Это как пытаться тащить на спине полный мусорный бак через бурный поток мочи.
— Ох, ну не так же плохо!
— Любовь — разновидность предрассудка. А у меня их и так слишком много.

Люди без морали часто почитают себя более свободными, но им, главным образом, недостает способности чувствовать или любить.
Мораль сдерживает, но она действительно стоит на человеческом опыте, растущем сквозь века. Одна мораль держала людей в рабстве на фабриках, в церквях и в верности государству. В другой просто был смысл. Как сад, полный ядовитых плодов и полезных. Нужно знать, что выбрать и съесть, а что не трогать.

Легко прикипать душой и трудно – не прикипать. Я прикипал.

— Вы в своих книгах много о выпивке говорите. Как думаете, пьянство помогло вам стать писателем?
— Нет. Я просто алкоголик, ставший писателем только затем, чтобы валяться в постели до полудня.

Вся улица слева от меня была забита пробкой, и я наблюдал, как люди сидят и терпеливо ждут в своих машинах. Почти в каждой сидели мужчина с женщиной – уставившись прямо перед собой, не разговаривая. Для всех, в конечном итоге, всё упирается в ожидание. Ты всё ждешь и ждешь – больницы, врача, сантехника, психушки, тюрьмы, саму маму-смерть. Сначала сигнал – красный, затем – зеленый. За ожиданием граждане мира едят еду и смотрят телевизор, переживают за свою работу или за ее отсутствие.

– Лидия меня зацепила. Я не смогу этого объяснить. – Она вертихвостка. Она импульсивна. Она тебя бросит. – Может, этим-то и берет. – Ты шлюху хочешь. Ты боишься любви. – Может, ты и права.

… ее умственная отсталость привлекала…

Человек должен быть, как говорится, на своем месте.

Мы все больны мечтой, потому-то мы и здесь.

— Кто все эти черные люди в вашем районе? — спросила она. — Я не знаю, кто они такие. — Они сказали, что я могу зарабатывать 2000 долларов в неделю. — Чем? — Они не сказали.

Одна из тех ситуаций, когда чем глубже в заднице, тем лучше живешь.

Нью-Йорк не таков: он истаскан, изможден и презирает плоть.

Со мною сидел Рэнди Эванс. Я видел, как он тоже наблюдает за Лидией. Он заговорил. Он всё говорил и говорил. Славу богу, я его не слышал — музыка играла слишком громко.

Тэмми высунулась из окошка, засмотревшись. Потом заорала. Рука, которая держалась за раму, соскользнула. Я видел, как большая часть ее тела исчезла за окном. Потом появилась вновь. Тэмми каким-то образом снова втянула себя внутрь и обалдело уселась на подоконник. — Еще б чуть-чуть, — сказал я. — Хорошее бы стихотворение получилось. Я терял много женщин и по-разному, но это что-то новенькое.

Я — пьяный, испорченный, гнилой мудак с очень незначительной крошечной известностью.

Я всеми печеньками его ненавижу.

Давай назовем это просто интересом. Или небезразличием.

Казалось, они знают одних и тех же людей. Я же не знал никого. Меня трудновато привести в восторг. Мне было наплевать.

— Первое, что мне в тебе понравилось, – говорила Лидия, – это что у тебя нет телевизора.

– У меня просто нет амбиций. – Есть, но ты ленив. Ты хочешь всего и на шару.

Вставать в 6 утра — безумие. Должно быть, у нее нервы не в порядке. Неудивительно, что она ни шиша не весит.

Иногда и посреди преисподней можно найти доброту.

Я никогда не надрачиваю свою вульгарность. Жду, пока сама не встанет.

Если хочешь пить — пей; если хочешь ***аться — выкинь бутылку нафиг.

— Что такое фикция? — Фикция — это приукрашивание жизни.

– Что это вы пьете?
– Это, – ответил я, – апельсиновый сок пополам с жизнью.

Всё хорошее, что было в наших отношениях, походило на крысу, которая расхаживала по моему желудку и грызла внутренности

… казалось, что когда из повседневной жизни уберёшь напряг и безумие, опираться больше как бы и не на что.

любовь приходила трудно и очень редко. А когда все же приходила, то хрен знает почему. Устаешь сдерживать любовь и отпускаешь — потому что ей нужно к кому-то прийти. После этого, как правило, и начинаются все беды.

На сердце у меня печально и холодно.

Человеческие отношения всё равно не работают. Только в первых двух неделях есть какой-то кайф, потом участники теряют всякий интерес. Маски спадают, и проглядывают настоящие люди: психопаты, имбецилы, одержимые, мстительные, садисты, убийцы. Современное общество насоздавало собственных разновидностей, и все они пируют друг с другом.

Ничего никогда не настраивается. Люди просто слепо хватают, что попадается под руку: коммунизм, здоровую пищу, дзен, серфинг, балет, гипноз, групповые встречи, оргии, велосипеды, травы, католичество, поднятие тяжестей, путешествия, уход в себя, вегетарианство, Индию, живопись, письмо, скульптуру, композиторство, дирижерство, автостоп с рюкзаком за плечами, йогу, совокупление, азартную игру, пьянство, тусовку, мороженый йогурт, Бетховена, Баха, Будду, Христа, тактические ракеты, водород, морковный сок, самоубийство, костюмы ручной выделки, реактивные самолеты, Нью-Йорк, — а затем всё это испаряется и распадается. Людям надо найти, чем заняться в ожидании смерти. Наверное, мило иметь выбор.

– Вы мне кажетесь почти застенчивым.
– Это мой третий стакан.
– А что происходит после четвертого?
– Ничего особенного. Я его выпиваю и жду пятого.

Если солжешь человеку насчет его таланта только потому, что он сидит напротив, это будет самая непростительная ложь из всех, поскольку равносильна тому, чтобы сказать: давай дальше, продолжай, — а это, в конечном итоге, худший способ растратить жизнь человека без истинного таланта.

— Потенциал, — ответил я, — ни фига не значит. Надо дело делать.

Так многие врачи делают. Дают тебе пилюлю и снова выставляют на улицу. Им нужны деньги, чтоб расплатиться за то, чего им стоило образование.

– Лидия, да ради бога, ну почему ты такая дура? Неужели ты не понимаешь, что я одиночка? Затворник? Я таким и должен быть, чтобы писать.
– Как же ты вообще что-то узнаешь о людях, если с ними не встречаешься?
– Я уже все про них знаю.
– Даже когда мы выходим в ресторан, ты сидишь, опустив голову, ты ни на кого не смотришь.
– Не хочу, чтобы стошнило.

Вставать в 6 утра — безумие. Должно быть, у нее нервы не в порядке. Неудивительно, что она ни шиша не весит.

Если то, что писатель написал, издавалось и расходилось во многих, многих экземплярах, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, издавалось и продавалось средне, писатель считал себя великим. Если то, что писатель писал, вообще никогда не издавалось, и у него не было денег, чтобы напечатать это самому, то он считал себя истинно великим.

Секс — это еще не все.

Сколько хороших мужиков оказалось под мостом из-за бабы.

Все дело в новом голосе. Кому охота слушать старый голос. Старые голоса становятся частью твоего я, как ноготь.

Я был в ужасе и пил больше обычного.

Попробовал почистить зубы, но только блеванул ещё раз: от сладости зубной пасты вывернуло желудок. — Ты болеешь. Мне уйти? — Да нет, все нормально. Я всегда так просыпаюсь.

Образование стало новым божеством, а образованные — новыми плантаторами.

Их нельзя недооценивать, но и в жопу их целовать тоже нельзя. Надо достичь какого — то плацдарма посередине.

Оставаться в живых — уже победа.

Все мы были так или иначе безумны. Даже собаки и кошки безумны — и птицы, и почтальоны, и уличные шлюхи.

– Вы думаете, я привлекательная? – спросила Лайза. – Да, конечно. Но больше всего мне нравится ваш стиль. В вас есть некая щемящая нота. – Умеете ввернуть, Чинаски. – Приходится. Мне почти шестьдесят. – Больше похоже на сорок, Хэнк. – Вы тоже умеете вворачивать, Лайза. – Приходится. Мне тридцать два. – Рад, что не двадцать два. – А я рада, что вам не тридцать два. – Ночь сплошной радости, – сказал я.

Она выглядела, как одна из величайших ***ей всех времен.

Бог – это крюк в небесах.

Самое худшее для писателя — знать другого писателя, а тем паче — несколько других писателей. Как мухи на одной какашке.

Вот что самое важное: смысл неясен. Слов тут нет – как в горящем доме, или в землетрясении, или в наводнении, или в женщине, выходящей из машины и показывающей ноги. Не знаю, чего требуется другим писателям: наплевать, я все равно их читать не могу. Я заперт в собственных привычках, собственных предубеждениях. Вовсе неплохо быть тупым, если только невежество – твое личное.

Сукин сын, подумал я, то у тебя аж две бабы, а через минуту — уже ни одной.

… от нее исходила жизненная сила – от такой не отмахнешься. Я чувствовал, как между нами побежали вибрации. Некоторые – замороченные и нехорошие, но всё равно они были.

Я уже вычислил, что все, кому хочется читать свои романы вслух, неминуемо неблагонадежны. Если это — не старый добрый поцелуй смерти, то его тогда вообще не существует.

Писательство забывается. Встреча задвигает его куда-то-пока не завершается. Писательство же — лишь ее осадок. Только для того, чтобы чувствовать себя как можно реальнее, мужчине женщина не нужна, но несколько узнать никогда не повредит. Затем, когда роман скиснет, мужик поймет, каково быть истинно одиноким и спятившим, — а через познает, с чем ему в конечном итоге предстоит столкнуться, когда настанет его собственный конец.

— Скучаешь? — Господи, не то слово. Плакать хочется. У меня все кишки внутри изжеваны. Наверное, не выкарабкаюсь.

Сесилия расхихикалась и разговорилась, пустившись объяснять, что у животных тоже бывает душа. Никто ее мнения не оспаривал. Такое возможно, мы это знали. Только не были уверены, есть ли душа у нас.

Напиваться сложно, когда полмира тужится напиваться вместе с тобой.

— Наверное, самое главное в мескалине — от него приходишь в ужас. — Я туда приходил и без всякой помощи.

— Почему ты не можешь порядочно к людям относиться? — спросила она. — От страха, — ответил я.

Величайшие люди — самые одинокие.

Победители языков не распускают. Боятся, что их прикончат на стоянке.

Даже несмотря на то, что я болен, казалось, все же настали хорошие времена — просто два человека вместе.

У большинства людей гораздо лучше получается выговариваться в письмах, нежели в беседе, и некоторые умеют писать художественные, изобретательные письма, но стоит им попытаться сочинить стихотворение, рассказ или роман, и они становятся претенциозными.

Проклятые бабы. Разумом их не понять.

Я думал о расколах — какие они трудные, но опять-таки, обычно, расставшись с одной женщиной, встречаешь другую. Я должен дегустировать женщин, чтобы взаправду их познать, пробраться внутрь. В уме я могу изобретать мужчин, поскольку сам такой, но женщин олитературить почти невозможно, не узнав их сначала как следует. Поэтому я изучаю их, как только могу, и нахожу внутри людей.

— Как ты только таких людей терпишь? — Я тоже этих людей терпеть не могу. Мы просто пьем пиво и разговариваем. Это ничего не значит.

Я все равно бросить писать не смогу, это симптом безумия.

Нищета и невежество порождают собственную истину.

– Хэнк? – Ну? – Что такое прелюбодейка? Я знаю, что такое злодейка, а что такое прелюбодейка? – Прелюбодейка, моя дорогая, – это ***ь.

У короля Монгута 9000 жен. Подумать только: 365 дней в году разделить на 9000. Никаких ссор. Никаких менструальных периодов. Никакой психической перегрузки. Лишь пир, и пир, и пир один. Должно быть, королю Монгуту было очень трудно умирать – или же очень легко. Среднего не бывает.

— Ты судишь о человеке по тому, что его окружает, верно? — Верно. Когда я вижу человека с чистой квартирой, я знаю: с ним что-то не в порядке. А если там слишком чисто, то он ***.

Говорить она могла. Она б говорила, если б даже стала сфинксом, если б даже стала камнем, она бы говорила.

— Ты никогда не ***ал мертвых женщин, правда? — Нет, просто казалось, что некоторые из них мертвы.

Хороший писатель всегда знает, когда не писать.

Во всем этом — никакого урока, однако по необходимости приходится выбирать. Быть над добром и злом — в теории-то оно ничего, но чтобы жить дальше, выбирать все-таки нужно: одни добрее, другие просто-напросто больше заинтересованы в тебе, а иногда необходимы внешне красивые, а внутри холодные — ради одного лишь кровавого и говенного оттяга, как в кровавом и говенном кино. Те, что добрее, на самом деле лучше трахаются, а побыв с ними некоторое время, понимаешь, что они прекрасны, поскольку они прекрасны.

Столько печали, даже когда всё получается.

Мы только и делаем, что дрыхнем, жрем, валяемся да трахаемся. Как слизни. Слизневая любовь, вот как это называется.

Время обездвижело, а существование стало пульсирующей непереносимой ерундой.

Откуда появляются женщины? Запас их неистощим. Каждая — особенная, разная. У них письки разные, поцелуи разные, груди разные, но мужику в одиночку столько не выпить: их слишком много, они закидывают ногу на ногу, сводя мужиков с ума. Что за пиршество!

В уме у себя я мог изобретать мужчин, поскольку сам был таким, но женщин олитературить почти невозможно, не узнав их сначала, как следует.

Смешно ехать куда-то, чтобы тебе заплатили за то, что прочел стихи. Мне это не нравилось, и я никогда не мог избавиться от мысли, насколько это глупо.

Вот видите, – крикнул я. – Я вас не изнасиловал. – О, – ответила она, – лучше б изнасиловали!

Я выпил ещё вина. Я совсем был готов очистить воздух от себя — и гори оно все огнем. Теперь же надо сидеть и ждать. Мне становилось все хуже. Депрессия, самоубийство часто оказывались результатом неправильной диеты. Но я-то кушаю хорошо. Если тело не ело, ум тоже голодал.

Я налил себе ещё вина. Я не понимал, что стряслось с моей жизнью. Я утратил изощренность, утратил свою суетную светскость, утратил жесткую защитную скорлупу. От чужих проблем потерял чувство юмора. Мне хотелось все это обратно. Пусть все ко мне приходит легко. Но почему-то я знал, что ни шиша не вернется, по крайней мере — сразу. Я и дальше обречен на муки совести и беззащитность.

Мне всегда не по себе в одиночестве; иногда бывает хорошо, а по себе — ни разу.

… но самое непереносимое — когда тебя насильно заставляют слушать чужую музыку на полной громкости, ее тотальную блевоту, часами. Мало того, они ведь обычно еще и окна открывают, в уверенности, что ты тоже насладишься тем, от чего тащатся они.

Во мне много пуританского. А пуритане наслаждаются сексом больше кого бы то ни было.

Выходных я не любил. Все вываливают на улицы. Все режутся в пинг-понг, или стригут свои газоны, или драют машины, или едут в супермаркет, или на пляж, или в парк. Везде толпы. У меня любимый день – понедельник. Все возвращаются на работу, и никто глаза не мозолит.

– Ты не понимаешь. Я стану великой. Во мне больше потенциала, чем в тебе!
– Потенциал, – ответил я, – ни фига не значит. Это надо делать.

… мы с нею разбегались как минимум раз в неделю — «навсегда»…

Я никогда не надрачиваю свою вульгарность. Жду, пока сама не встанет.

Но можете быть уверены — у худших писателей больше всего уверенности и меньше всего сомнений в себе.

— Мне нравятся твои друзья. У меня не получается знать столько народу. Мне нравятся люди!
— Мне — нет.
— Я знаю, что тебе — нет. А мне нравятся. Люди приходят увидеть тебя. Может, если б они не приходили тебя увидеть, они бы тебе больше нравились.
— Нет, чем меньше я их вижу, тем больше они мне нравятся.

Во всех наших планах бывают дырки.

Бывают дни, когда лучше всего не вылазить из постели и натянуть одеяло на голову.

Мне всегда больше нравилось бывать дома у женщин, чем когда они гостили у меня. От них всегда можно было уйти.

Просто отключись, дыши глубже, носи сандалии и делай вид, что мир прекрасен.

Когда я был моложе, у меня постоянно была депрессия. Но сейчас самоубийство больше не казалось возможностью жизни. В моем возрасте остается очень мало чего убивать. Хорошо быть старым, чтобы там ни говорили.

Много было таких смертей, и, хотя мы знаем о смерти и думаем о ней каждый день, когда неожиданно умирает человек особенный и любимый, трудно, очень трудно, сколько бы других людей ни умирало – хороших, плохих или неизвестных.

Спать я не мог. К счастью, пиво ещё оставалось. Я продолжал пить и закончил последнюю бутылку около половины пятого утра. Потом сидел и ждал 6 часов, а затем вышел и купил ещё.

Со всеми остальными нами всё будет в порядке, пока бедняки не научатся делать атомные бомбы у себя в подвалах.

– Я обожаю аэропорты и пассажиров, а ты? – Нет. – Люди такими интересными кажутся. – У них просто больше денег, чем у тех, кто ездит поездом или автобусом.

Просто отключись, дыши глубже, носи сандалии и делай вид, что мир прекрасен.

Я уже предвидел грядущие проблемы: будучи затворником, я не переносил потока людей. Это не ревность – я просто недолюбливаю людей, толпы, где бы то ни было… Люди меня умаляют, высасывают меня досуха. «Человечество, ты с самого начала облажалось». Вот мой девиз.

Хорошего человека в наше время трудно найти.

— Может, это никогда не кончится. — Всё кончается.

Во всех наших планах бывают дырки.

У меня нет чувства направления. Мне всегда кошмары снятся, что я где-то теряюсь. Я наверняка с другой планеты.

Я не хотел никаких разговоров, никаких выходов куда-то, если не считать ипподрома или бокса. Я не понимал телевидения. Я чувствовал себя глупо, если приходилось платить деньги за то, чтобы зайти в кинотеатр и сидеть там с другими людьми ради того, чтобы разделить их эмоции. От вечеринок меня тошнило. Я терпеть не мог азартные игры, грязную игру, флирт, любительскую пьянь, зануд.

Бывают дни, когда лучше всего не вылазить из постели и натянуть одеяло на голову.

— Все эти твои стихи про любовь – сплошной треп. – Они не треп, когда я их пишу.

Мне всегда больше нравилось бывать дома у женщин, чем когда они гостили у меня. От них всегда можно было уйти.

— Все эти твои стихи про любовь – сплошной треп.
– Они не треп, когда я их пишу.

Хорошего человека в наше время трудно найти.

Я не хотел никаких разговоров, никаких выходов куда-то, если не считать ипподрома или бокса. Я не понимал телевидения. Я чувствовал себя глупо, если приходилось платить деньги за то, чтобы зайти в кинотеатр и сидеть там с другими людьми ради того, чтобы разделить их эмоции. От вечеринок меня тошнило. Я терпеть не мог азартные игры, грязную игру, флирт, любительскую пьянь, зануд.

Когда я был моложе, у меня постоянно была депрессия. Но сейчас самоубийство больше не казалось возможностью жизни. В моем возрасте остается очень мало чего убивать. Хорошо быть старым, чтобы там ни говорили.

Напиваться сложно, когда полмира тужится напиваться вместе с тобой.