Игорь Губерман написал поразительную книгу, назвав ее «Гарики на каждый день». Он собрал все выражения и фразы, которые характеризуют человека настолько точно, словно видят его душу. Каждое из выражений книги изливает человеческие проблемы так, как их видит сам человек, при этом понятно объясняя другому. Для того, чтобы понять окружающих, книгу нужно обязательно прочитать. В данном разделе собраны цитаты из книги «Гарики» Игоря Губермана.
Есть дамы: камены, как мрамор, и холодны, как зеркала, но чуть смягчившись, эти дамы в дальнейшем липнут, как смола.
Есть в каждой нравственной системе идея, общая для всех: нельзя и с теми быть, и с теми, не предавая тех и тех.
Любым любовным совмещениям даны и дух, и содержание, а к сексуальным извращениям я отношу лишь воздержание.
За столькое приходится платить.
Ты вечно встревожен, в поту, что в соку, торопишься так, словно смерть уже рядом; ты, видно, зачат был на полном скаку каким-то летящим в ночи конокрадом.
Не брани меня, подруга, отвлекись от суеты, все и так едят друг друга, а меня еще и ты.
Наш путь из ниоткуда в никуда — такое краткосрочное событие, что жизни остается лишь черта меж датами прибытия-убытия.
Творчеству полезны тупики: боли и бессилия ожог разуму и страху вопреки душу вынуждает на прыжок.
Цветут махрово и упрямо плодов прогресса семена: снобизм плебея, чванство хама, высокомерие гавна.* * *В года растленья, лжи и страхаузка дозволенная сфера: запретны шутки ниже паха и размышленья выше хера.
Вчера ко мне солидность постучалась, она по седине меня нашла, но я читал Рабле и выпил малость, и вновь она обиженно ушла.
Не судьбы грядущей тучи, не трясина будней низких, нас всего сильнее мучит недалекость наших близких.
Успехами наук несообразно, а ноет – и попробуй заглуши —моя неоперабельная язва на дне несуществующей души.
Никто из самых близких по неволе в мои переживания не вхож, храню свои душевные мозоли от любящих участливых галош.
Когда клубится страх кромешный и тьму пронзает лай погонь, благословен любой, посмевший не задувать в себе огонь.
Я чертей из тихого омута знаю лично – страшны их лица; в самой светлой душе есть комната, где кромешная тьма клубится.
Деньгами, славой и могуществом пренебрегал сей прах и тлен; из недвижимого имущества имел покойник только член.
Мы делим время и наличность, мы делим водку, хлеб, ночлег, но чем отчетливее личность, тем одиноче человек.
Я был везунчик и счастливчик, судил и мыслил просвещенно, и не один прелестный лифчик при мне вздымался учащенно
Должно быть, очень плохо я воспитан, что, грубо нарушая все приличия, не вижу в русском рабстве неумытом ни избранности признак, ни величия.
Цветы. Негромкий гул людей. Пустая ложь, что вечно с нами. Тупой отзвон слепых гвоздей. И тишина. И тьма. И пламя.
Меняя цели и названия, меняя формы, стили, виды, — покуда теплится сознание, рабы возводят пирамиды.
Быть может, потому душевно чист и линию судьбы своей нашел, что я высокой пробы эгоист — мне плохо, где вокруг нехорошо.
Никто из самых близких по неволе в мои переживания не вхож, храню свои душевные мозоли от любящих участливых галош.
В юности ждал я радости от суеты и свиста, а превращаюсь к старости в домосексуалиста.
Я долго жил как холостяк, и быт мой был изрядно пуст, хотя имел один пустяк: свободы запах, цвет и вкус.
Вырастили вместе свет и мрак атомного взрыва шампиньон; Богу сатана совсем не враг, а соавтор, друг и компаньон.
Я не верю вранью отпетому о просвете во мраке мглистом. Я отчаялся. И поэтому стал отчаянным оптимистом.
Привычные, безмолвствуют народы, беззвучные горланят петухи; мы созданы для счастья и свободы, как рыба – для полета и ухи.
Все социальные системы — от иерархии до братства — стучатся лбами о проблемы свободы, равенства и блядства.
Где лгут и себе, и друг другу, и память не служит уму, история ходит по кругу из крови – по грязи – во тьму.
В мужчине ум – решающая ценность и сила – чтоб играла и кипела, а в женщине пленяет нас душевность и многие другие части тела.
Мне повезло: я знал страну, одну-единственную в мире, в своем же собственном плену в своей живущую квартире.
Разве слышит ухо, видит глаз этих переломов след и хруст? Любящие нас ломают нас круче и умелей, чем Прокруст.
Себя продать, но подороже готов ровесник, выйдя в зрелость, и в каждом видится по роже, что платят меньше, чем хотелось.
Добро, не отвергая средства зла, по ним и пожинает результаты; в раю, где применяется смола, архангелы копытны и рогаты.
Весьма порой мешает мне заснуть. Волнующая, как ни поверни, Открывшаяся мне внезапно суть, Какой-нибудь немыслимой херни.
Я не верю вранью отпетому о просвете во мраке мглистом. Я отчаялся. И поэтому стал отчаянным оптимистом
Бесплоден, кто в пору цветения обидчив, уныл и сердит ;гниение – форма горения, но только ужасно смердит.
Свечение души разнообразно, незримо, ощутимо и пронзительно; душевная отравленность – заразна, душевное здоровье – заразительно.
В кровати, хате и халате покой находит обыватель. А кто романтик, тот снует
Два смысла в жизни – внутренний и внешний: у внешнего – дела, семья, успех; а внутренний – неясный и нездешний — в ответственности каждого за всех.
Куда по смерти душу примут, я с Богом торга не веду; в раю намного мягче климат, но лучше общество в аду.
В этом странном окаянстве — как живу я? Чем дышу? Шум и хам царят в пространстве, шумный хам и хамский шум.
В борьбе за народное дело я был инородное тело
Не суйся запевалой и горнистом, но с бодростью и следуй, и веди; мужчина быть обязан оптимистом,
В эту жизнь я пришел не затем, чтобы въехать в сенат на коне, я доволен сполна уже тем, что никто не завидует мне.
От желчи мир изнемогает, планета печенью больна, гавно гавном гавно ругает, не вылезая из гавна.
Мне повезло на тех, кто вместе со мной в стаканах ищет дно; чем век подлей, тем больше чести тому, кто с ним не заодно.
Сегодня, выпив кофе поутру, я дивный ощутил в себе покой; забавно: я ведь знаю, что умру, а веры в это нету никакой.
Где страсти, где ярость и ужасы, где рать ополчилась на рать, блажен, в ком достаточно мужества на дудочке тихо играть.
Во всем со всеми наравне, как капелька в росе, в одном лишь был иной, чем все, — я жить не мог в гавне.
Звоните поздней ночью мне, друзья, не бойтесь помешать и разбудить; кошмарно близок час, когда нельзя и некуда нам будет позвонить.
Лишь перед смертью человек соображает, кончив путь, что слишком короток наш век, чтобы спешить куда-нибудь.
Любую можно кашу моровую затеять с молодежью горлопанской, которая Вторую мировую уже немного путает с Троянской.
Жалко бабу, когда, счастье губя, добиваясь верховодства оплошно, подминает мужика под себя, и становится ей скучно и тошно.
Везде одинаков Господен посев, И врут нам о разнице наций. Все люди — евреи, и просто не все Нашли пока смелость признаться.
Будущее – вкус не портит мне, мне дрожать за будущее лень; думать каждый день о черном дне — значит делать черным каждый день.
Мой разум честно сердцу служит, всегда шепча, что повезло, что все могло намного хуже, еще херовей быть могло.
Непросто – думать о высоком, паря душой в мирах межзвездных, когда вокруг под самым боком сопят, грызут и портят воздух.
Ты сохранили всю дремучесть былых российских поколений, но к ним прибавили пахучесть своих духовных выделений
Гляжу, не жалуясь, как осенью повеял век на пряди белые, и вижу с прежним удовольствием фортуны ягодицы спелые.
Не знаю лучших я затей среди вселенской тихой грусти, чем в полусумраке – детей искать в какой-нибудь капусте.
В цветном разноголосом хороводе, в мелькании различий и примет есть люди, от которых свет исходит, и люди, поглощающие свет.
Мужчина – хам, зануда, деспот, мучитель, скряга и тупица; чтоб это стало нам известно, нам просто следует жениться.
Когда и где бы мы ни пили, тянусь я с тостом каждый раз, чтобы живыми нас любили, как на поминках любят нас.
Мы делим время и наличность, мы делим водку, хлеб, ночлег, но чем отчетливее личность, тем одиноче человек.
Замолчу, близким стало скучно без меня.
Я не стыжусь, что ярый скептик и на душе не свет, а тьма; сомненье – лучший антисептик от загнивания ума.
От одиночества философ, я стать мыслителем хотел, но охладел, нашедши способ сношенья душ посредством тел.
Никуда не уйдя ни на чуть, мы все силы кладем на кружение, ибо верим не в пройденный путь, а в творимое нами движение.
Без женщин жить нельзя на свете, а с ними – вовсе жизни нет.
Мудрость Бога учла заранее пользу вечного единения: где блаженствует змей познания, там свирепствует червь сомнения.
Сотни обезьян стремятся вверх, и ужасен вид их голых жоп.
Ум хорош, но мучает и сушит, и совсем не надобен порой; женщина имеет плоть и душу, думая то первой, то второй.
Свои черты, штрихи и блики в душе у каждого и всякого, но непостижно разнолики, мы одиноки одинаково.
Разве слышит ухо, видит глаз этих переломов след и хруст? Любящие нас ломают нас круче и умелей, чем Прокруст.
Глядя, как играют дети, можно быть вполне спокойным, что вовек на белом свете не пройдут раздор и войны.
Сегодня столь же, сколь вчера, земля полна пиров и казней; зло обаятельней добра, и гибче, и разнообразней.
Заранее думай о том, куда ты спешишь, мельтеша: у крепкого задним умом и жопа болит, и душа.
Я жизнь свою организую, как врач болезнь стерилизует, с порога на хуй адресую всех, кто меня организует.
Когда в семейных шумных сварах жена бывает неправа, об этом позже в мемуарах скорбит прозревшая вдова.
Мое счастливое лицо не разболтает ничего; на пальце я ношу кольцо, а шеей – чувствую его.
Я живу – не придумаешь лучше, сам себя подпирая плечом, сам себе одинокий попутчик, сам с собой не согласный ни в чем.
В года растленья, лжи и страхаузка дозволенная сфера: запретны шутки ниже пахаи размышленья выше хера.
Очень жаль мне мое поколение, обделенное вольной игрой: у одних плоскостопо мышление, у других – на душе геморрой.
Слишком умных жизнь сама чешет с двух боков: горе им и от ума, и от мудаков.
Всегда и всюду тот, кто странен, кто не со всеми наравне, нелеп и как бы чужестранен в своей родимой стороне.
Кто ищет истину, держись у парадокса на краю; вот женщины: дают нам жизнь, а после жить нам не дают.
Очень жаль мне мое поколение, обделенное вольной игрой: у одних плоскостопое мышление, у других – на душе геморрой
Я живу – не придумаешь лучше, сам себя подпирая плечом, сам себе одинокий попутчик, сам с собой не согласный ни в чем
Смешно, когда мужик, цветущий густо, с родной державой соли съевший пуд, внезапно обнаруживает грустно, что, кажется, его давно ебут.
Час нашей смерти неминуем, а потому не позабудь себя оставить в чем-нибудь умом, руками или хуем.
Чтоб выжить и прожить на этом свете, пока земля не свихнута с оси, держи себя на тройственном запрете: не бойся, не надейся, не проси.
Наш ум и задница – товарищи, хоть их союз не симметричен: талант нуждается в седалище, а жопе разум безразличен.
Каждый сам себе – глухие двери, сам себе преступник и судья, сам себе и Моцарт, и Сальери, сам себе и желудь, и свинья.
Слишком умных жизнь сама чешет с двух боков: горе им и от ума, и от мудаков.
Каждый сам себе – глухие двери, сам себе преступник и судья, сам себе и Моцарт, и Сальери, сам себе и желудь, и свинья.
Если рвется глубокая связь, боль разрыва врачуется солью. Хорошо расставаться, смеясь — над собой, над разлукой, над болью.
Мой небосвод хрустально ясен и полон радужных картин не потому, что мир прекрасен, а потому, что я – кретин.
Слой человека в нас чуть-чуть наслоен зыбко и тревожно; легко в скотину нас вернуть, поднять обратно очень сложно.
Когда сидишь в собраньях шумных, язык пылает и горит; но люди делятся на умных и тех, кто много говорит.
Бросьте, девки, приставать — дескать, хватит всем давать: как я буду не давать, если всюду есть кровать?
С кем нынче вечер скоротать, чтоб утром не было противно?
Не могу эту жизнь продолжать, а порвать с ней – мучительно сложно; тяжелее всего уезжать нам оттуда, где жить невозможно.
С Богом я общаюсь без нытья и не причиняя беспокойства, глупо на устройство бытия жаловаться автору устройства.
Не брани меня, подруга, отвлекись от суеты, все и так едят друг друга, а меня еще и ты.
Мне моя брезгливость дорога, мной руководящая давно: даже чтобы плюнуть во врага, я не набираю в рот гавно.
Крича про срам и катастрофу, порочат власть и стар и млад, и все толпятся на Голгофу, а чтоб распяли — нужен блат.
Я не верю вранью отпетому о просвете во мраке мглистом. Я отчаялся. И поэтому стал отчаянным оптимистом.
Везде долги: мужской, супружеский, гражданский, родственный и дружеский долг чести, совести, пера, и кредиторов до хера.
В самой светлой душе есть комната, где кромешная тьма клубится.
Рассудок, не знававший безрассудства, и ум, где шалопайство не с руки, и разум, не отзывчивый для чувства, — от мудрости безмерно далеки.
Блуд мировых переустройств и бред слияния в экстазе — имеют много общих свойств со смерчем смыва в унитазе.
Века несутся колесницей, дымятся кровью рвы кювета, вся тьма истории творится руками, чающими света.
Не зря ли знаньем бесполезным свой дух дремотный мы тревожим? В тех, кто заглядывает в бездну, она заглядывает тоже.
Прожив полвека день за днем и поумнев со дня рождения, теперь я легок на подъем лишь для совместного падения.
С рожденья тягостно раздвоен я, мечусь из крайности в конец, родная мать моя – гармония, а диссонанс – родной отец.
Не верь тому, кто говорит, что пьянство – это враг; он или глупый инвалид, или больной дурак.
Ища путей из круга бедствий, не забывай, что никому не обходилось без последствий прикосновение к дерьму.
Есть люди: величава и чиста их личность, когда немы их уста; но только растворят они уста, на ум приходят срамные места.
Жил человек в эпохе некой, твердил с упрямостью свое, она убила человека, и стал он гордостью ее.
Не в силах жить я коллективно: по воле тягостного рока мне с идиотами – противно, а среди умных – одиноко. Живя легко и сиротливо, блажен, как пальма на болоте, еврей славянского разлива, антисемит без крайней плоти.
Живу, ни во что без остатка не веря, палю, не жалея, шальную свечу, молчу о находке, молчу о потере, а пуще всего о надежде молчу.
Поскольку жизнь, верша полет, чуть воспарив, – опять в навозе, всерьез разумен только тот, кто не избыточно серьезен. * * *
Свобода – это право выбирать, с душою лишь советуясь о плате, что нам любить, за что нам умирать, на что свою свечу нещадно тратить.
Я чужд надменной укоризне, Весьма прекрасна жизнь того, Кто обретает смысл жизни, В напрасных поисках его.
Люблю эту пьесу: восторги, печали, случайности, встречи, звонки; на нас возлагают надежды в начале, в конце – возлагают венки.
Сказавши, не солгав и не похвастав, что страху я не слишком поддаюсь, не скрою, что боюсь энтузиастов и очень активистов я боюсь.
Между слухов, сказок, мифов, просто лжи, легенд и мнений мы враждуем жарче скифов за несходство заблуждений.
Нас книга жизни тьмой раздоров разъединяет в каждой строчке, а те, кто знать не знает споров, — те нас ебут поодиночке.
Когда весна, теплом дразня, скользит по мне горячим глазом, ужасно жаль мне, что нельзя залечь на две кровати разом.
В зоопарке под вопли детей укрепилось моё убеждение, что мартышки глядят на людей, обсуждая своё вырождение.
Уехать. И жить в безопасном тепле. И помнить. И мучиться ночью. Примерзла душа к этой стылой земле, вросла в эту гиблую почву.
Я, друг мой, в рабстве. Не печалься, но каждый день зависит мой от гармоничности начальства с желудком, жопой и женой.
Чтоб жизнь испепелилась не напрасно, не мешкай прожигать ее дотла; никто не знает час, когда пространство разделит наши души и тела.
Не будь на то Господня воля, * * *
У самого кромешного предела и даже за него теснимый веком, я делал историческое дело — упрямо оставался человеком.
Маленький, но свой житейский опыт мне милей ума с недавних пор, потому что поротая жопа — самый замечательный прибор
Проста нашей психики сложность, ничуть не сложнее, чем прежде: надежда – важней, чем возможность когда-нибудь сбыться надежде
Непросто — грезить о высоком, паря душой в мирах межзвёздных, когда вокруг под самым боком храпят, сопят и портят воздух.
Я боюсь, что там, где тьма клубиста, где пружины тайные и входы, массовый инстинкт самоубийства поит корни дерева свободы.
У нас пристрастие к словам — совсем не прихоть и не мания; слова необходимы нам для лжи взаимопонимания.
Хвалите, бабы, мужиков: мужик за похвалу достанет месяц с облаков и пыль сметет в углу.
Но люди делятся на умных и тех, кто много говорит.
На дворе стоит эпоха, а в углу стоит кровать, и когда мне с бабой плохо, на эпоху мне плевать.
В наших джунглях, свирепых и каменных, не боюсь я злодеев старинных, а боюсь я невинных и праведных, бескорыстных, святых и невинных.
Признаться, в этом странно мне, поскольку мало в этом чести, но я с собой наедине глупей, чем если с кем-то вместе.
Если надо – язык суахили, сложный звуком и словом обильный, чисто выучат внуки Рахили и фольклор сочинят суахильный.
В нашей жизни есть кулисы, а за ними – свой мирок, там общественные крысы
И мерзко, и гнусно, и подло, и страх, что заразишься свинством, а быдло сбивается в кодло и счастливо скотским единством.
Привычка греет, как постель, и гасит боль, как чародей; нас часто держит на кресте
Возможность лестью в душу влезть. Никак нельзя назвать растлением. Мы бесконечно ценим лесть. За совпаденье с нашим мнением. Я тебя люблю, и не беда, Что недалека пора проститься, Ибо две дороги в никуда, Могут еще где-нибудь совместиться…
Крутится судьбы моей кино, капли будней мерно долбят темя, время захмеляет, как вино, а вино целительно, как время.
Запетыми в юности песнями, другие не слыша никак, живет до скончания пенсии счастливый и бодрый мудак.
Есть люди – прекрасны их лица, и уровень мысли высок, но в них вместо крови струится горячий желудочный сок.
Весьма причудлив мир в конторах от девяти и до шести; бывают жопы, из которых и ноги брезгуют расти.
Есть индивиды – их участь сурова, жизнь их легко увядает; камень, не брошенный ими в другого, в почках у них оседает.
Тому, что в семействе трещина, всюду одна причина: в жене пробудилась женщина, в муже уснул мужчина.
Рассудок, не знававший безрассудства, и ум, где шалопайство не с руки,и разум, не отзывчивый для чувства, — от мудрости безмерно далеки.
Хотя и сладостен азарт по сразу двум идти дорогам, нельзя одной колодой карт играть и с дьяволом, и с Богом
Вольясь в земного времени поток стечением случайных совпадений, любой из нас настолько одинок, что счастлив от любых соединений.
Ах, юность, юность! Ради юбки самоотверженно и вдруг душа кидается в поступки, руководимые из брюк.
Если жизнь излишне деловая, функция слабеет половая
Время наше будет знаменито тем, что сотворило страха ради новый вариант гермафродита: плотью – мужики, а духом – бляди.
Я оттого люблю лежать и в потолок плюю, что не хочу судьбе мешать кроить судьбу мою.
Свечение души разнообразно, незримо, ощутимо и пронзительно; душевная отравленность – заразна,душевное здоровье – заразительно.
Не суйся запевалой и горнистом, но с бодростью и следуй, и веди; мужчина быть обязан оптимистом, все лучшее имея впереди.
Чтоб сохранить себя в природе, давя, сминая и дробя, страх сам себя воспроизводит, растит и кормит сам себя.
Прожив уже почти полвека, тьму перепробовав работ, я убежден, что человека достоин лишь любовный пот.
Бесцветен, благонравен и безлик, я спрятан в скорлупу своей типичности; безликость есть отсутствие улик опасного наличия в нас личности.
Склонен до всего коснуться глазом разум неглубокий мой, но дошлый, разве что в политику ни разу я не влазил глубже, чем подошвой
С кем нынче вечер скоротать, чтоб утром не было противно? С одной тоска, другая – блядь, а третья – слишком интенсивна.
От желчи мир изнемогает, планета печенью больна, гавно гавном гавно ругает, не вылезая из гавна.
Застольные люблю я разговоры, которыми от рабства мы богаты: о веке нашем – все мы прокуроры, о блядстве нашем – все мы адвокаты.
В искушениях всяких и разных дух и плоть усмирять ни к чему; ничего нет страшней для соблазна, чем немедля поддаться ему.
Не мучась совестью нисколько, живу года в хмельном приятстве; Господь всеведущ не настолько, чтобы страдать о нашем блядстве.
Красив, умен, слегка сутул, набит мировоззрением, вчера в себя я заглянул и вышел с омерзением.
На нас нисходит с высоты от вида птичьего полета то счастье сбывшейся мечты, то капля жидкого помета.
Тюремщик дельный и толковый, жизнь запирает нас надолго, смыкая мягкие оковы любви, привычности и долга.
То наслаждаясь, то скорбя, держась пути любого, будь сам собой, не то тебя посадят за другого.
На собственном горбу и на чужом я вынянчил понятие простое: бессмысленно идти на танк с ножом, но если очень хочется, то стоит.
Вновь закат разметался пожаром — это ангел на Божьем дворе жжет охапку дневных наших жалоб. А ночные он жжет на заре.
Творчеству полезны тупики: боли и бессилия ожог разуму и страху вопреки душу вынуждает на прыжок.
Полно парадоксов таится в природе, и ясно один из них
В советах нету благодати и большей частью пользы нет, и чем дурак мудаковатей, тем он обильней на совет.
Думать каждый день о чёрном дне — значит делать чёрным каждый день.
Мне жаль небосвод этот синий, жаль землю и жизни осколки; мне страшно, что сытые свиньи страшней, чем голодные волки
Бывает – проснешься, как птица, крылатой пружиной на взводе, и хочется жить и трудиться; но к завтраку это проходит.
Сызмальства сгибаясь над страницами, все на свете помнил он и знал, только засорился эрудицией мыслеиспускательный канал.
Живи и пой. Спешить не надо. Природный тонок механизм: любое зло – своим же ядом свой отравляет организм.
Поскольку жизнь, верша полет, чуть воспарив, – опять в навозе, всерьез разумен только тот, кто не избыточно серьезен.
Жизнь не обходится без сук, в ней суки с нами пополам, и если б их не стало вдруг, пришлось бы ссучиваться нам.
Хотя и сладостен азарт по сразу двум идти дорогам, нельзя одной колодой карт играть и с дьяволом, и с Богом.
Когда усилия науки прольют везде елей и мед, по любопытству и со скуки все это кто-нибудь взорвет.
Я не стыжусь, что ярый скептик и на душе не свет, а тьма; сомненье – лучший антисептик от загнивания ума.
Господь – со мной играет ловко, а я – над Ним слегка шучу, по вкусу мне моя веревка, вот я ногами и сучу.
Будущее – вкус не портит мне, мне дрожать за будущее лень; думать каждый день о черном дне.
С историей не близко, но знаком, я славу нашу вижу очень ясно: мы стали негасимым маяком, сияющим по курсу, где опасно
Возглавляя партии и классы, лидеры вовек не брали в толк, что идея, брошенная в массы, — это девка, брошенная в полк.
Не зная покоя и роздыха, при лунном и солнечном свете я делаю деньги из воздуха, чтоб тут же пустить их на ветер.
Я прожил жизнь как дилетант — ни в чем ни знаний, ни системы.
Блажен, кто в заботе о теле всю жизнь положил ради хлеба, но небо светлее над теми, кто изредка смотрит на небо.
Не прыгай с веком наравне, будь человеком; не то окажешься в гавне совместно с веком.
Цветут махрово и упрямо плодов прогресса семена: снобизм плебея, чванство хама, высокомерие гавна.
Жизнь не обходится без сук, в ней суки с нами пополам, и если б их не стало вдруг,
С утра, свой тусклый образ брея, глазами в зеркало уставясь, я вижу скрытного еврея и откровенную усталость.
Ошалев от передряг, спотыкаясь, как калеки, мы вернули бы варяг, но они сбежали в греки.
Есть в каждой нравственной системе идея, общая для всех: нельзя и с теми быть, и с теми, не предавая тех и тех.
Опять стою, понурив плечи, не отводя застывших глаз: как вкус у смерти безупречен в отборе лучших среди нас!
Возможность лестью в душу влезть никак нельзя назвать растлением, мы бескорыстно ценим лесть за совпаденье с нашим мнением. * *
Красив, умен, слегка сутул, набит мировоззрением, вчера в себя я заглянул и вышел с омерзением.
Мой разум не пронзает небосвод, я им не воспаряю, а тружусь, но я гораздо меньший идиот, чем выгляжу и нежели кажусь.
По ветвям! К бананам! Где успех! И престиж! Еще один прыжок! Сотни обезьян стремятся вверх, и ужасен вид их голых жоп
храню свои душевные мозоли от любящих участливых галош.
Не знаю лучших я затей среди вселенской тихой грусти, чем в полусумраке – детей искать в какой-нибудь капусте.
Пока на свете нету средства добро просеять, как зерно, зло анонимно, безответственно, повсюдно и растворено.
Среди немыслимых побед цивилизации мы одиноки, как карась в канализации
Кто ищет истину, держись у парадокса на краю; вот женщины: дают нам жизнь, а после жить нам не дают.
На собственном горбу и на чужом я вынянчил понятие простое: бессмысленно идти на танк с ножом, но если очень хочется, то стоит.
Не жаворонок я и не сова, и жалок в этом смысле жребий мой; с утра забита чушью голова, а к вечеру набита ерундой.
Зачем вам, мадам, так сурово страдать на диете учёной? Не будет худая корова смотреться газелью точёной.
Я молодых, в остатках сопель, боюсь, трясущих жизнь, как грушу: в душе темно у них, как в жопе, а в жопе – зуд потешить душу.
Сомненья мне душу изранили и печень до почек проели: как славно жилось бы в Израиле, когда б не жара и евреи.
Звоните поздней ночью мне, друзья, не бойтесь помешать и разбудить; кошмарно близок час, когда нельзя и некуда нам будет позвонить
У скряги прочные запоры, у скряги темное окно, у скряги вечные запоры — он жаден даже на гавно.
Смешно, когда мужик, цветущий густо, * * *
Эпоха, мной за нравственность горда, чтоб все об этом ведали везде, напишет мое имя навсегда на облаке, на ветре, на дожде.
Смешно, как люто гонит нас в толкучку гомона и пира боязнь остаться лишний раз в пустыне собственного мира.
ребята шампанских кровей становятся бочками пива
Погрязши в тупых ежедневных делах и в них находя развлечение, заблудшие души в блудливых телах теряют свое назначение.
Наш век машину думать наловчил, и мысли в ней густеют что ни час; век скорости – ходить нас отучил; век мысли надвигается на нас.
У смысла здравого, реального — среди спокойнейших минут — есть чувство темного, анального, глухого страха, что ебут.
С двух концов я жгу свою свечу, не жалея плоти и огня, чтоб, когда навеки замолчу,
Моей бы ангельской державушке — два чистых ангельских крыла; но если был бы хуй у бабушки, она бы дедушкой была.
Добро со злом природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольское в ней.
Россия красит свой фасад, чтоб за фронтоном и порталом неуправляемый распад сменился плановым развалом.
Сегодня для счастливого супружества у женщины должно быть много мужества.
Прекрасен мир, судьба права, полна блаженства жизнь земная, и всё на свете трын-трава, когда проходит боль зубная.
Еврейство – очень странный организм, питающийся духом ядовитым, еврею даже антисемитизм нужнее, чем еврей – антисемитам.
Умрет он от страха и смуты, боится он всех и всего, испуган с той самой минуты, в какую зачали его.
Добро со злой природой смешаны, как тьма ночей со светом дней; чем больше ангельского в женщине, тем гуще дьявольское в ней.
Добро так часто неуклюже, туманно, вяло, половинно, что всюду делается хуже, и люди зло винят безвинно.
Оптимизм, изумительный опиум, из себя самого добываемый.
С двух концов я жгу свою свечу, не жалея плоти и огня, чтоб, когда навеки замолчу, близким стало скучно без меня.
Свой собственный мир я устроил усилием собственных рук, и всюду, где запись в герои, хожу стороной и вокруг.
Утучняется плоть. Испаряется пыл. Годы вышли на медленный ужин. И приятно подумать, что все-таки был и кому-то бывал даже нужен.
Наш разум лишь смехом полощется от глупости, скверны и пакости, а смеха лишенное общество скудеет в клиническом пафосе.
По крови проникая до корней, пронизывая воздух небосвода, неволя растлевает нас сильней, чем самая беспутная свобода.
В цветном разноголосом хороводе, в мелькании различий и примет есть люди, от которых свет исходит, и люди, поглощающие свет.
В стране рабов, кующих рабство, среди блядей, поющих блядство, мудрец живет анахоретом, по ветру хер держа при этом.
Бывает – проснешься, как птица, крылатой пружиной на взводе, и хочется жить, и трудиться; но к завтраку это проходит.
Теперь я понимаю очень ясно, и чувствую, и вижу очень зримо: неважно, что мгновение прекрасно, а важно, что оно неповторимо.
Старик, держи рассудок ясным, смотря житейское кино: дерьмо бывает первоклассным, но это все-таки гавно.
Есть одна загадочная тема, к нашим относящаяся душам: чем безумней дряхлая система, тем опасней враз ее разрушить.
Не могу эту жизнь продолжать, а порвать с ней – мучительно сложно; тяжелее всего уезжать нам оттуда, где жить невозможно
Таланту ни к чему чины и пост, * * *
Обожая талант свой и сложность, так томится он жаждой дерзнуть, что обидна ему невозможность самому себе жопу лизнуть.
Когда-нибудь, впоследствии, потом, но даже в буквари поместят строчку, что сделанное скопом и гуртом расхлёбывает каждый в одиночку. * * *
Мы строим счастье сразу всех, и нам плевать на каждого.
Все мои затеи наповал рубятся фортуной бессердечно; если б я гробами торговал — жили бы на свете люди вечно.
Обсуживая лифчиков размеры, а также мировые небосклоны, пируют уцененные Венеры
Возглавляя партии и классы, лидеры вовек не брали в толк, что идея, брошенная в массы, — это девка, брошенная в полк
Будущее – вкус не портит мне, мне дрожать за будущее лень; думать каждый день о черном дне — значит делать черным каждый день.
Эта мысль – украденный цветок, просто рифма ей не повредит: человек совсем не одинок! Кто-нибудь всегда за ним следит.
Друзья мои! Навек вам нежно предан, я щедростью душевной вашей взыскан; надеюсь, я не буду вами предан, и этот долг не будет вами взыскан.
Ребро Адаму вырезать пришлось, и женщину Господь из кости создал: ребро – была единственная кость, лишенная какого-либо мозга.
На все происходящее гляжу и думаю: огнем оно гори; но слишком из себя не выхожу, поскольку царство Божие – внутри.
Цветут махрово и упрямо плодов прогресса семена: снобизм плебея, чванство хама, высокомерие гавна.
Мой разум честно сердцу служит, всегда шепча, что повезло,
Не в силах жить я коллективно: по воле тягостного рока мне с идиотами – противно, а среди умных – одиноко.
Пока мыслителей тревожит, меня волнует и смешит, что без России жить не может на белом свете русский жид.
Творец дал женскому лицу способность перевоплотиться: сперва мы вводим в дом овцу, а после терпим от волчицы.
За то, что смех во мне преобладает над разумом средь жизненных баталий, фортуна меня щедро награждает обратной стороной своих медалей
Весьма причудлив мир в конторах от девяти и до шести; бывают жопы, из которых и ноги брезгуют расти
На собственном горбу и на чужом я вынянчил понятие простое: бессмысленно идти на танк с ножом, но если очень хочется, то стоит.
На дереве своей генеалогии характер мой отыскивая в предках, догадываюсь грустно я, что многие качаются в петле на этих ветках.
Смешно, как люто гонит нас в толкучку гомона и пира боязнь остаться лишний раз в пустыне собственного мира.
Чтобы не дать угаснуть роду, нам Богом послана жена, а в баб чужих по ложке меду вливает хитрый сатана.
Уходят сыновья, задрав хвосты, и дочери томятся, дома сидя; мы садим семена, растим цветы, а после только ягодицы видим.
Надо очень увлекаться нашим жизненным балетом, чтоб не просто пресмыкаться, но еще порхать при этом.
Между слухов, сказок, мифов, просто лжи, легенд и мнений мы враждуем жарче скифов за несходство заблуждений.
За то люблю я разгильдяев, блаженных духом, как тюлень, что нет меж ними негодяев и делать пакости им лень.
Жить, покоем дорожа — пресно, тускло, простоквашно; чтоб душа была свежа, надо делать то, что страшно.
Очень многие дяди и тети по незрелости вкуса и слуха очень склонны томление плоти принимать за явление духа.
Родившись в сумрачное время, гляжу вперед не дальше дня; живу беспечно, как в гареме, где завтра выебут меня.
А то писал я не диктант, а сочинение без темы
В наших джунглях, свирепых и каменных, не боюсь я злодеев старинных, а боюсь я невинных и праведных, бескорыстных, святых и невинных
Мы всюду на чужбине, и когда какая ни случится непогода, удвоена еврейская беда бедою приютившего народа.
Я понял вдруг, что правильно живу, что чист и, слава Богу, небездарен, по чувству, что во сне и наяву за все, что происходит, благодарен.
Мы делим время и наличность, мы делим водку, хлеб, ночлег, но чем отчетливее личность, тем одиноче человек.
Из нас любой, пока не умер он, себя слагает по частям из интеллекта, секса, юмора и отношения к властям.
В природе русской флер печали висит меж кущами ветвей; о ней не раз еще ночами вздохнет уехавший еврей
Я ни в чем на свете не нуждаюсь, не хочу ни почестей, ни славы; я своим покоем наслаждаюсь, нежным, как в раю после облавы.
