Лучшие цитаты из сериала Заточенные кепки / Острые козырьки (250 цитат)

Вы не должны позволять вашему прошлому влиять на ваши суждения.

Дай вам Бог оказаться в раю прежде, чем дьявол узнает, что вы умерли.

— Что ты делаешь, Томми?
— Навоз разгребаю, как и ты, Кёрли.
— Зачем?..
— Чтобы напомнить себе кем я был, не будучи тем, кем являюсь.

В тебе здравомыслие матери и безрассудство отца. Я вижу, как они борются. Пусть победит мать.

— Томас Шелби.
— Мои руки в крови.
— О, мои тоже.

Гнев побеждает страх.

Дорогая Грейс, я пишу тебе без злости, очень давно я научился ненавидеть своих врагов, но еще никогда никого из них я не любил.

— Я люблю тебя.
— Это пройдёт, Грейс. Всё проходит…

Ложь ходит быстрее правды.

Там, во Франции, я привык смотреть как умирают люди, но не привык к виду умирающих лошадей, они тяжело умирают…

Нужно хранить то, что любишь.

— Ты думаешь, я шлюха?
— Все мы шлюхи, Грейс, мы просто продаём разные части себя.

Не слушайте мнения моей сестры обо мне. Они всегда полны надежд, а значит, всегда ошибочны.

— Чем занимался ваш отец?
— Он предсказывал будущее и воровал лошадей. Часто предсказывал, что у кого-то умыкнут лошадь и все дивились, когда так и случалось.

— Вам веселую песню или грустную?
— Грустную.
— Хорошо, но предупреждаю, я разобью вам сердце.
— Уже разбито…

Виски — самая лучшая сыворотка правды, сразу показывает, кто лжет, а кто нет.

Единственный способ гарантировать мир — внушить, что война безнадежна.

— Джентльмены, это ваш двоюродный брат — сын Полли Майкл.
— Рад знакомству, я Джон.
— А я Артур. Уже встречались. Я частенько выбрасывал тебя в окно, а Джон ловил.
— Я засовывал тебя в коробку и гонял по Уэстер-стрит.

— Одна минута перед боем. Солдатская минута. В бою это все, что у тебя есть. Одна минута на все. Все, что было до — бессмысленно, всё, что будет после — бессмысленно тоже… Ничего не сравнится с этой минутой.
— Разве у тебя было недостаточно таких минут во Франции?

— Будешь искать её?
— Она в прошлом, а прошлое меня не волнует, впрочем, будущее уже тоже…

Выкладывай! Господь и тетя Полли тебя слушают.

Политика — это когда намеренно делают что-то лучше для одних и хуже для других.

— Значит, я буду решать вашу проблему?
— А я завоевывать вам медаль.
— Если я получу медаль — я выгравирую ваши инициалы сзади.
— О, мои инициалы на вашем заду — ничего себе картинка.

— Иногда я жалею, что спас тебя от той пули во Франции.
— Поверь, иногда и я об этом жалею.

Господу все равно, где ты живешь — в трущобах или во дворце. Господу все равно, беден ты или богат. Для него ты все равно остаешься божьим.

Хотите меня убить — цельтесь в голову. Там все проблемы. От выстрела в живот умирают пол дня. Я видел таких на войне, солдаты ходят с кишками в руках, как с грязным бельем.

Интеллект штука хорошая, но часто включается тогда, когда уже поздно.

Помнится, я где-то читал, что вы, ирландцы, не можете договориться между собой. Король предлагает подписать мирное соглашение, а вы раздуваете конфликт. Забавно, не так ли? Война за мир…

Я кое-что понял. Мы с вами очень разные, но в то же время совершенно одинаковые. Как отражение в зеркале. Мы ненавидим людей, а они, в свою очередь, ненавидят нас. И боятся нас. В конечном итоге ваше сердце будет разбито, как и мое. Такие как мы, мистер Шелби, всегда будут одни. И за всю любовь, которую мы получаем, приходится дорого платить.

Ты не ведешь переговоров, когда обороняешься.

Ты должен добиваться того, чего хочешь, по-своему.

В пабах люди много чего болтают. Чаще всего, за них говорит виски.

— Убиваешь и убиваешь.
— Только так тебя будут слушать.

— Вот это удар. У него в перчатках подковы, что ли?
— Нет, только сила отца и характер матери.

Помнишь, ты вчера спрашивал, где мама? Ее нет, Чарли, и нам с тобой нужно кое-что понять. У нас есть ее фотографии, ее одежда, в ее комнате все останется, как было. Все останется, как было… Я не очень хороший человек, Чарли, скоро ты это поймешь, но мама не вернется, мы с тобой одни. Она будет жить в наших сердцах, ведь мы любим ее…

— Аристократы не верят в прощение.
— Как и Шелби.

— Не думаете ли вы, что между нами возможна некая доля уважения? Мы давние враги, которые поднялись над своей ненавистью друг к другу и можем ценить профессионализм соперника… Лично я так не думаю.
— Я тоже.

Полагаю, получить пулю от женщины также больно, как и от мужчины? Только позорнее. Знаете, мистер Кэмпбелл, когда я получил пулю, то мне дали медаль, а вам, видимо, не дали… Каждый раз, когда вы опираетесь на трость, вы, должно быть, видите её лицо.

— Это я их убила, я себя не контролировала.
— Ты живешь среди чудовищ.
— Нет, чудовище пыталось меня остановить.

Томас, ты букмекер, вор и бандит, но ты не дурак. Избавься от оружия.

Когда план хорош — торопиться смысла нет.

— Ты теперь и скачки подтасовываешь? А разрешение на это от Билли Кимбера получил? А? Тогда что за дела? Думаешь, нам по зубам и китайцы, и Билли Кимбер? Да у Билли целая армия!
— Я думаю, Артур. Это моя работа. Я думаю. Чтобы не пришлось тебе.

— Что за хрень происходит с ним последнее время?
— Если бы я знала — купила бы лекарство в аптеке.

Ты знал, что сумасшествие дарит свободу? Иначе мы просто крестьяне, подчиняющиеся законам. Я вижу, что в тебе тоже живет это сумасшествие.

Моя голова как баржа, груженная углем и железом. И когда она накреняется, груз скользит то к одному борту, то к другому, и в конечном итоге — баржа переворачивается. Вот и моя голова, как эта чертова баржа — качается, качается и переворачивается, и я ничего сделать не могу.

— А сколько будет стоить ваш костюм?
— Я не плачу за костюмы. Либо они за счет заведения, либо заведение сгорает.

Твой брат не соблюдает законы, но живет по правилам.

— Джон, вытри кровь с его глаза.
— Ты че раскомандовалась?
— Я училась на медсестру.
— Не смеши меня, мне больно смеяться.
— Это правда!
— Ты была на одном занятии по оказанию первой помощи, и тебя выгнали за смех.
— Но я научилась спасать от удушения.
— По-твоему, я задохнулся?
— Сейчас стяну бинтом шею, и задохнешься.

— Я как джин. Ты вызываешь меня, отпивая опиум из пузырька.
— Это от боли. И чтобы сохранить тепло.
— Поэтому ты нуждаешься в тепле? Тепло…
— Все это время…
— Я знаю. Наша любовь все еще жива…

— Так, а как быстро ты понял, что я не сдох?
— Ты написал мне письмо, Алфи.

— Какая жалость, я так хотел убить вас!
— Перед вами длинная очередь.

— Веревка теперь наша, кто же нас повесит?
— Никто тебя не повесит, Томми, ты сам повесишься.

Ты знал, что если зовешь кого-то после полуночи, то обычно приходит та служанка, которая влюблена в своего хозяина.

Надо понять, как эти подонки действуют. Для них семья это слабое место, для меня семья — это сила.

— Артур, ты же завязал с виски?
— Завязал, но иногда пробую, чтобы не забыть зачем завязал.

— Ты произнес прекрасную речь, что веришь в равные права для женщин компании, но когда доходит до дела, ты нас не слушаешь. Ты не доверяешь женщинам? Томас, это была всего одна женщина, может пора ее забыть?
— Забыть кого?

— Ада говорила, что вы все держите в себе.
— Так поступают мужчины.
— У вас хорошая сестра, она мне понравилась. Ей нелегко видеть, как брат и муж борются друг с другом. Томас, мужчинам тоже нужно выговариваться.

— Я больше не слышу лопаты за стеной… Ты мне поможешь?
— Помочь с чем?
— Со всем. Со всем этим хаосом, гребанной жизнью, бизнесом… Я нашел тебя, а ты нашла меня — мы поможем друг другу.

— Я делал вид, что я — это ты.
— Теперь ты видишь, как опасно притворяться мной?

— Инспектор, я откликнулся на ваше приглашение, потому что хочу, чтобы мы поняли друг друга. Я бизнесмен и хочу, чтобы мой бизнес процветал.
— Я хочу, чтобы мой город жил мирно.
— Когда город живет мирно, процветает и бизнес.
— Значит, мы на одной стороне?
— Думаю, могли бы быть.

Это Англия, а не Белфаст. Тела, выброшенные в реку — всплывают потом на страницах газет.

— … он не вернулся. Они никогда не возвращаются. Зачем им это? Ты знаешь эти слова: «Ты шлюха», «Твой ребенок — ублюдок». Но ни одного слова для подлеца, который тебя оставил.

— Ты вернешься?
— Нечему возвращаться.

Для нас двоих запреты под запретом. Мы можем все. Нас ничто не остановит.

— Ты же так любишь жизнь.
— Я её ненавижу, ***, мне от неё тошно.

Никакой пощады фашистским ублюдкам! Еврей и цыган братья навек!

— Он сказал, что такова воля Божья. Но ты не Бог.
— Нет, я не Бог… Пока нет.

— Вы рады давать умные ответы тем, кто по рождению выше вас?
— Человек должен доказать, что он выше меня. Но не свидетельством о рождении, у меня его нет и для меня они ничего не значат.

Вы солдат, я солдат. В нашей стране есть личности, готовые убивать — нужно встретить их без страха.

Мистер Шелби, у меня есть планы и мне нужны люди вроде вас. Вот только людей вроде вас нет, и поэтому мне нужны именно вы.

— Оберама Голд влюблен в тебя, он даже постригся. И аромат твоих духов облегчит его боль.
— Томми, сегодня мне сорок пять лет.
— Сорок пять и все еще разбиваешь сердца.

Все мы пытаемся сбежать… Но не выходит.

Когда все бегут — наступай.

— За сколько ваш костюм?
— Он за счёт заведения… Или оно сгорит.

— Там ваша сестра рожает, а вы трепитись о машине.
— От мужчин тут мало толку.
— Но мы можем выпить.

В темноте творятся дьявольские дела, Артур, мы же обсуждали, начинай работать при свете дня. В тебе есть свет, он живет в твоем сердце.

— Как же я в ней ошибался.
— Я тоже в ней ошибался. Однажды вы сказали, что меня никто не полюбит. Она меня любит. Она так сказала. Она меня любит, а вам досталась простреленная нога и трость с волчьей головой.

— Что с вашим носом?
— Тебе нужно усыпить твоего брата!
— Пробовал, он покусал ветеринара.

Пять за мир, два за перемирие, один воздержался. Да начнется война.

Детей выбрасывают, как рыбные кости или яичную скорлупу, одиннадцатилетних девочек старики насилуют за гроши, сношаются, как животные. Деградация, отцы с дочерьми, братья с сестрами делят постель, улицы кишат нищими и ворами и наверху всей это гниющей и зловонной кучи — ваши хозяева, люди, которым вы отдаете честь. Острые козырьки — злая, беспощадная банда, которая слепит тех, кто видит и отрезает языки тем, кто говорит. Вы хуже них. Те из вас, кто брал от них взятки в послевоенные годы, те из вас, кто отворачивался, когда это происходило — вы хуже них! Будьте прокляты те, кто запятнал свой мундир.

Мы люди и с нас хватит!

— А в каком направлении движетесь вы, мистер Шелби?
— Я сам себе революция.

— Так и что ты будешь делать?
— Я продолжу, пока не найду того, кого не смогу победить.

— Вы знаете более длинный путь назад?
— Я знаю пути длинною в вечность.

Голодные быстро учатся.

— Согласным ирландцам и королю нужна смерть одного человека. Почему он?
— А ты спрашивал почему во Франции?
— Да.
— Так надо.
— А почему я?
— Так надо.

— Мама дала мне шесть пенсов, чтобы я купил маргарин, яйца и хлеб. А я принес…
— Пирожное и кокос?
— Да, это были все наши деньги до конца недели. И мама избила меня сковородой.
— Так зачем же вы купили пирожное?
— Я считал, что она его заслужила. И все мы. Я никогда не мог понять: почему такие как мы едят только хлеб и чертово сало? Я хотел быть другим, вот и все.
— Вы другой…

Я понимаю, иметь четверых детей без матери тяжело, но мой каблук еще тяжелее.

— Скрыв имя, которое, наверняка, тебе известно, ты подтвердил, что пошел на сделку с этими людьми. Это ты рассказал им про туннель, ты рассказал им про сделку с Советами. И второе, тот, о ком ты умолчал — мой враг, иначе ты бы не покрывал его. Ты перешел черту, Алфи. Мой сын у них в заложниках!
— И какую же черту я, по-твоему, пересек? Сколько отцов, сколько сыновей ты порезал, убил, порешил как скот! Виновных и невинных! Ты отправил их прямо в ад! А теперь ты стоишь здесь и осуждаешь меня? Стоишь здесь и говоришь, что я пересек какую-то черту! Если хочешь выстрелить в меня, найди для этого какую-то достойную причину.
— Хорошо сказано, Алфи, очень хорошо.
— Томми, я не знал, что они заберут твоего мальчика…
— Да, я это понял.

Знаешь, который час? Я тебе скажу: вечер. Восьмой час. Ты будешь жить до восхода солнца. Последнее, что ты услышишь, как за окном запоет дрозд. Дрозд поет красиво, но благодаря тебе моя жена никогда уже это не услышит.

— Томми, я хочу, чтобы среди всех людей в мире именно ты оценил мою смелость.
— Смелость — это бывать в тех местах, где не бывали другие мужчины. А о Лиззи Старк такого сказать нельзя.

— Не то, чтобы люди не любили здесь короля, наоборот, мы не хотим, чтобы наш горячо любимый король смотрел и видел, что с нами делают. Поэтому мы убираем его портреты.
— Но зачем вы их сжигаете?
— За нашего короля мы прошли ад. Прошли пекло войны. Записывайте это. А теперь на нас нападают в наших собственных домах. Эти новые копы из Белфаста врываются в наши дома, насилуют наших женщин… Не думаю, что наш король хотел бы видеть все это. Поэтому мы разжигаем костры, чтобы поднять тревогу.
— Могу я спросить, от чьего лица вы говорите?
— Ни от чьего. Я обычный человек. У меня медали за отвагу при Сомме. Я хочу, чтобы вы написали в своей газете, что здесь происходит.

Томи, неужели у твоих амбиций нет границ?

Став политиком, я понял, что линия не выходит из центра влево или вправо — она идёт по кругу. Уйдя далеко влево, вы однажды встретитесь с тем, кто ушёл далеко вправо, и придёте к одному.

Нет, русские не похожи на американцев. Мы пиво, а они бензин.

— Артур, очнись! Ты не на войне, ты дома, в кругу семьи.
— У нас нет семьи!

— Она нашла на телеграфе список имен. И в этом списке наши с тобой имена значатся. Что это за список такой, где имя коммуниста идет рядом с именем букмекера?
— Быть может, это список тех, кто тщетно питает надежды нищих? Мы с тобой, Фредди, только в одном отличаемся: мои лошади… Мои лошади, иногда все же выигрывают.

Тебе не нужны были все эти таблетки. Тебе всего-навсего нужна была война.

— Я работаю на благо нашего дела.
— Ты горюешь. А когда ты горюешь, ты принимаешь неверные решения.

— Часть тебя хотела меня.
— У меня нет частей.
— А часть меня все еще хочет тебя. И не только эта часть — часть моей души. Что это, противоположности или то, что упирается в мое сердце? Как бы там ни было, оно принадлежит тебе.

— Ты не привык не получать того, чего хочешь, Томми. Тебе нужен был мой паб и ты забрал его.
— Тебе за него щедро заплатили.
— Изначально я получил ультиматум, как и все остальные: или делай, или… И все равно, забавная штука, ведь все в округе хотят, чтобы ты победил. Думаю, это потому, что ты сукин сын, но ты наш сукин сын.

Как называется животное с хером на спине? Кавалерийской лошадью.

— Дома люди совсем другие.
— В смысле?
— Расслабленнее, беззащитнее.

Я тот, кто я есть. И это все, что я могу дать за то, что вы дали мне. За ваши сердца и души. Вчера я чуть не потерял сына, ты, Полли, должна это понять. И ради чего? Ради чего?! Ради этого?! Знаю, вы ждете от меня обещаний, что я изменюсь, что этот бизнес изменится. Но я кое-что понял за последние дни. Те ублюдки, те твари — еще хуже, чем мы. Политики, чертовы судьи, лорды, леди — они еще хуже нас и они никогда не впустят нас в свои дворцы, пусть даже мы будем соблюдать все законы, потому что мы те, кто мы есть и звать нас никак! Не так ли, Ада? Наша Ада знает, она разбирается в революции. И знает, что свое надо брать любым способом. Лиззи, пускай все знают, эти деньги ты заслужила, потому что именно ты по ночам не давала моему сердцу лопнуть. Только ты и никто другой. Все остальные взяли у короля шиллинг. Чертов королевский шиллинг. А когда вы служите королю, будьте готовы убивать.

— Забирать жизнь у человека, плохой он или нет, — это грех.
— Нет, забирать жизнь без причины — это грех.

— Платишь шлюхам за секс, убийцам за смерть.
— Ничто не бесплатно.
— Бедный Томас…

— Откуда вы?
— Из Бирмингема.
— Боже!..
— Я не он.

Работа выполнена, Томми. Все уже закончено. Мы можем просто уйти от всего этого. Это так легко и так просто. Лишь небольшая перемена.

Я хочу, чтобы он признал, что тот, кто сражается мечом, от него же, черт возьми, и умирает!

— Ты будешь стоять на сцене, когда этот невменяемый стрелок под кокаином будет целится в человека в метре от тебя?
— Добро пожаловать в семью, Оберама.

Она юная, когда ходит босиком по мостовой…

— Итак, что за стратегия?
— Ты улыбайся. А ты, Артур, не улыбайся.

— Завяжи с опиумом, это он вызывает видения. Просто выброси его, пока он есть — это искушение. Сколько у тебя осталось?
— Семь тонн.
— Семь тонн!?
— Да. Большой запас, правда Ада?

— Суть сделки я изложил в записке, а также снял вам номер в отеле Мидленд, назовите мое имя и город к вашим услугам.
— Хотите впечатлить меня, мистер Шелби?
— Еще в конверте лежит чек на пятьсот фунтов, для вашей жены. Она сможет купить черное платье, нанять черных лошадей с черным плюмажем, черную повозку для вашего тела, если вы нарушите наше перемирие. А теперь наслаждайтесь городом, который я представляю.

— Вы обещали доктору не пить до темна.
— Вокруг одна темнота, Фрэнсис…

— Хотя раньше было не по-джентльменски задавать публичным фигурам вопросы об их личной жизни или о бизнесе…
— О, можете не волноваться, я не джентльмен.

Если бы не я, ты бы уже стал дымом над моргом.

Когда я приду за вами, я надену каблуки, чтобы вы услышали шаги и успели раскаяться в грехах.

— Я считаю, что чем очевиднее грех, тем легче ему противостоять.
— А губят нас мелкие страстишки.

— Я знаю, что ты не в себе. Я ходила к врачу по твоему поводу. Не бойся, парни не знают, что ты болен.
— Я не болен, Полли.
— Это происходит, когда ты отдыхаешь. Вероятно, нервы, война, а может алкоголь. Его зовут «зеленым змеем». Черт, а может дело в нас? В нас, Шелби. В нашей цыганской крови. Мы живем где-то между жизнью и смертью. Ждем перехода, и в конце концов, мы привыкаем. Мы пожимаем руку дьяволу и проходим мимо.

— Я тут расписал все затраты, связанные с устранением дорогого друга. Так, обычно устранение обходится в пятьсот фунтов, но вам придется добавить еще сотню, поскольку Томми Шелби, как и я, принадлежит угнетенным. Также нужно накинуть еще сотню, потому что его брат дикий зверь и он придет за мной. И, кроме того, придется добавить еще сто фунтов, потому что вы, друг мой, сраный макаронник. И вы тоже. Кроме того, нам предстоит довольно грязное дело, как я уже обмолвился. Мне понадобится еще пятьсот фунтов, потому как я уже сказал, Томми Шелби мой очень-очень близкий друг. Сумма здесь, черным по белому, прошу.
— Мистер Соломонс, я буду с вами откровенен, я не прошу вас убивать кого-либо, у меня есть верные люди. Вы проведете моих парней и поставите возле ринга, как секундантов.
— Чтобы быть моими секундантами им, прежде всего, нужно быть евреями. И для этого им нужно сменить свою врожденную итальянскую заносчивость на еврейский дух абсолютной уверенности. Мой добрый друг Томас Шелби заметит разницу.
— Сейчас на нашей старой родине Италии евреи, ваши соплеменники, вынуждены выдавать себя за итальянцев.
— Вам придется добавить еще сотню за свое скотство.
— Вы привезете моих людей в Бирмингем?
— Еще одно условие. Вашим парням надо сделать обрезание, а то Острые козырьки проверят.

— Я возблагодарил Бога и вашего короля за спасение, хотя с тех пор он менял только унижает.
— Кто — Бог или король?
— Иногда оба.

— Одинокая женщина в Бирмингеме с десятью тысячами долларов наличными?
— У нее есть револьвер.
— Ах да…
— Вы не доверяете женщинам?
— Я не доверяю Бирмингему.

Мой брат и любовь доброй женщины провели меня через темные времена. Теперь и у Томми есть любовь доброй женщины. Ее зовут Грейс, это значит «милость», как милость Господня.

Я был так близок. У меня почти все получилось, черти возьми… О, и эта женщина, да… Женщина, которую я люблю… И я был близок. У меня было все на свете, черти побери!

Сегодня один из нас умрет. И кто бы это ни был — завтра он проснется в аду.

— Микки лучший конюх в Англии.
— А еще он очень любит транжирить деньги. Судя по отчетам, ты тратишь два фунта в месяц на порошки от глистов.
— А вам нужна лошадь с глистами?
— Лошади заражаются глистами через воду. Пустите в нее золотых рыбок и они съедят все яйца.
— Золотая рыбка? Это ваши цыганские штучки?
— Бухгалтерские. Золотая рыбка стоит пенни.

— Я не знаю, что здесь делать.
— Артур, ты две трети жизни провел в пабах. Просто наливай вместо того, чтобы пить.
— Но я же все равно могу пить?
— Твой паб — делай, что хочешь.

— Как Артур?
— На Рождество подарю ему иголку с ниткой, чтоб пришил на место свои яйца.

Господа, сейчас такие собрания запрещены. Главный инспектор запретил собираться больше, чем по двое человек. Поэтому не будем нарушать закон — разбейтесь, пожалуйста, на группы по трое и продолжим.

Значит так, парни, вас всех приняли на работу булочниками. Вы все числитесь в штате хлебопекарни Камден-Тауна. Если кто-нибудь спросит — вы выпекаете хлеб. Мы найдем вам место для ночлега, а пока можете спать здесь. Только не трогать «хлеб», он может взорваться.

— Он слишком наивен.
— Они не воевали, они другие. Им не нужно бороться за выживание, вот и наивны. Им некогда взрослеть.

— Так я права? Ты влюбилась в Томми.
— Да.
— Тогда мне жаль тебя.
— Думаю, он попытается меня убить.
— Он слишком мягок.
— Мягок?
— Мягок. Как и ты. Ты спасла ему жизнь, когда пришли полицейские. Поэтому мы пьем, а не деремся. Мы тебе обязаны.
— Какой он был, до Франции?
— Он смеялся. Много. Хотел работать с лошадьми.
— У него были медали?
— Выбросил их в окоп. Никто не вернулся таким, как был. Знаешь, когда все закончится, он может тебя простить. Может принять тебя, с мужчинами никогда не знаешь наверняка, они идут туда, куда указывает им член и никто им не помешает, но вот что я тебе скажу: я никогда тебя не прощу. И не приму. Я заведую семейными делами и я считаю, что ты стукачка и не более.

— Поднимите руки те, кто воевал во Франции; те, кто стоял плечом к плечу со своими товарищами и видели, как они умирают, поднимите руки. Кровь, пролитая на полях Фландрии, реки вашего пота, и кому-то из вас досталась награда? Может быть, вам?
— Нет!
— Может быть, вашим женам?
— Нет, нет!
— Так кому же тогда? Они есть среди нас?
— Нет!
— Или они сидят по домам, в комфорте, с набитыми животами, когда вы пытаетесь наскрести жалкие гроши на обувь вашим детям? И что они предлагают вам за ваши жертвы? Они урезают вам жалование! Вот ваше вознаграждение.

— Ты знал, что они собирались взять Эден?
— Знаю ли я про Эден? Да.
— Ты знал, что они собираются это сделать еще до того, как они это сделали? Потому что это определяет главного, так? Того, кто знает обо всем еще до того, как что-то произойдет.
— Я знаю, что я знаю, знаешь ли. Если ты не знаешь, значит ты, мать твою, не знаешь, не так ли?

Знаете, джентльмены, есть ад, а есть другое место — ниже ада.

— Томми, нам дали худшую работу.
— Да, а мы еще и сами вызвались… Иногда это длится целую ночь… Я лежу здесь и слышу лопаты и кирки… за стеной, там. И молюсь, что солнце взойдет раньше, чем они докопают. Нет, я не молюсь — я надеюсь. И иногда получается — солнце побеждает. Но чаще всего — лопаты побеждают солнце.

— Ты обрюхатил Аду, потому что она Шелби? Думал, это поможет тебе стать кем-то? Я не позволю испоганить жизнь моей сестре, ради твоих планов.
— Господи, ты в самом деле в это веришь? Я люблю ее, Томми. Люблю с тех пор, как ей было девять, а мне двенадцать. И она любит меня. Ты хоть слово такое знаешь?

У меня нет границ, Майкл.

Я знаю, без жены растить четверых тяжело, но моя рука тяжелее.

Это большая ошибка — косо смотреть на Томаса Шелби.

— Ты все еще в деле, Томми. У тебя нет Маргита, чтобы свалить.
— Нет. И мне не интересно стрелять в чаек.
— Стрелять в министров куда лучше?

Он смешанной религии, поэтому абсолютный безбожник. Он был усыновлен самим сатаной, но тот вернул его из-за страха, что он зашибет его по неловкости.

— Я бы принял твою пулю. Я заслужил ее.
— Ты останешься здесь со своими мыслями, со своей жизнью и войной. Я рада, что не убила тебя — это было бы милосердием.

— Я хочу, чтобы «Shelby Company Limited» увеличила взносы в местные благотворительные фонды на 25% с сегодняшнего дня. И хочу построить два новых приюта для детей-сирот. Один в Соутли, другой в Дебетте. Я уже присмотрел здания в бывших работных домах. Хочу, чтобы этим занималась ты.
— Почему?
— Я кое-кому обещал изменить мир…

— Мы возвращаемся, Джонни. Едем в Смолл Хит.
— Назад к истокам? Ты навсегда останешься диким цыганом, Томми.

Эти дети теперь под защитой. Мы о них позаботимся, потому что сами выросли на тех же холодных улицах. И мы не позволим, чтобы их отправляли в колонии, разлучали с родными или заставляли выполнять работу, особенно определенного характера. Они вырастут здесь, дома, в любви, в Бирмингеме. Потому что это наш город.

Когда ты спустишь курок — тело того парня складывается у твоих ног. Потом их становится много, а потом ты и шагу не можешь ступить, чтобы они не последовали за тобой…

— Мой дядя приказал соблазнить вас, чтобы подчинить, но у вас жена красавица, это сделать будет непросто. Я бы трахнула вас ради дела, что вы на это скажете?
— Что не надо мешать водку с шампанским.

Вы слишком рассчитываете на полицию в плане безопасности, мистер Сабини. Это ваша ошибка.

— Я зажег камин в спальне наверху. Думал, посидеть здесь немного, вспомнить старые времена, выпить немного виски и собирался сказать, что не прожил ни дня без мысли о тебе. А затем, мы бы пошли наверх. Но сейчас, открывая дверь, я передумал. Так что, ты допьешь этот бокал, рассказывая, как ты счастлива в Нью-Йорке и уедешь.
— И с чего ты решил, что я лягу с тобой в постель после бокала виски и краткой беседы?
— Я думал о трех бокалах.
— Как ты смеешь?
— Теперь неважно, ведь я передумал.
— Я пришла сюда по твоей просьбе.
— Хотя, он нежен и добр к тебе?
— И чувствую себя идиоткой.
— Так ступай.
— Боже…
— Но ты еще здесь.
— Ты так уверен?
— Что ты все еще любишь меня? Я был уверен, но сейчас уже нет. Видимо, чувство юмора ты тоже потеряла. Я ненавижу воссоединения. Мне трудно было представить себе долгие разговоры ни о чем, где мы часами бы ходили вокруг того, что действительно хотели сказать, но не смогли. А теперь я знаю, что ты счастлива в Нью-Йорке, твой муж богат, мил и добр к тебе, знаю, что ты не вооружена и ты пришла не ради секса, потому что больше меня не любишь. А ведь прошло всего три минуты.

Почти все вы были во Франции. И поэтому все знают, что будет дальше. Здесь мои братья и муж, но ведь и вас всех тоже кто-то ждет. Я заранее надела черное, я хочу, чтобы вы взглянули на меня. Все посмотрите на меня! Кто наденет траур по вам? Подумайте о них. Подумайте прямо сейчас.

Убийство влияет на сердце.

— Томас Шелби был проходчиком и подрывником. И его просьбы столь забавны, он просит министерство дать ему экспортную лицензию империи и указал конкретные страны: Индия, полуостров Малако, Канада и Россия. Также он планирует перевозку фабричных товаров из Бирмингема в Поплэнд.
— И вы собираетесь выполнить его просьбу?!
— А что такого, майор Кэмпбэлл? Мы просим его совершить убийство от имени короны, он будет рисковать своей жизнью, его просьбы на этом фоне минимальны. Всего-то перекинуться парой слов за ланчем с министрами.
— Сэр, при всем уважении, Томас Шелби — убийца, головорез, бандит и гангстер.
— Да, но он рыл тоннели под вражеским фронтом, чтобы нам не снесли головы артиллерией.

Проще всего договориться с отчаянным человеком.

— Знаете, когда… когда вы приехали сюда из Белфаста, я обрадовался. Мне надоела эта служба, мне надоела коррупция. Когда вы произнесли ту речь об очистке, я радовался как ребенок. Вы говорили, что только дьявол смотрит на все сквозь пальцы.
— Я и не отворачиваюсь, сержант Мосс. Я смотрю вглубь событий и мне нравится, что я вижу.

— А кто рассказал все полиции?
— Знаешь, Джон, учитывая, какой я умный, выходит, что это мог быть только я.

— Мэй Карлтон рассказала о загуле, который вы, вероятно, помните смутно, когда вы на машине врезались в голубятню и три дня жили на шампанском и кокаине. Можете себе представить?
— Всего три дня?

— Мы этой штукой лошадей натираем.
— А я и есть лошадь.
— Будь ты лошадью — тебя бы пристрелили, все кости переломаны.

— Этот запах — я так скучал.
— По сортиру?
— Нет. Я не знаю, что так пахнет — видимо, сам Бирмингем, Смолл Хит… Этот запах…
— Он все возвращает.
— Где сейчас Джон, по-твоему?
— Черт знает.
— Его больше нет. И осталась лишь пустота.
— Ты же вроде верил в рай?
— Нет, наш Джон скорее в аду.
— Ни там, ни там — его просто больше нет. Также было и с Грейс, Артур. Их уже нет… Их просто нет…

— Кого мы ждем?
— Сейчас сюда придет канцлер герцогства Ланкастерского, также он помощник канцлера казначейства и советник премьер-министра Великобритании. Вы оба встречались с плохими людьми, но этот человек сам дьявол.

— Что за рапорт?
— Показания девочек.
— С кем они говорили?
— С кем же, кроме Бога.
— Он им свидетель.
— Есть Бог и есть Острые козырьки. Это Спарк Хилл, а мы в Смол Хит, мы гораздо ближе, чем Бог.
— И мы слышали ужасные вещи.
— У нас содержатся дети наихудшего сорта. Все они лгут, как дышат.
— Наполовину черную девочку вы заставляли мыться другим мылом!
— Мистер Шелби, ваши грехи стали легендой.
— Наши грехи!? По сравнению с избиением детей кирпичами и шлангами, наши грехи!… Наши грехи — пыль! Черная девочка повесилась, боясь вашего гнева.
— Я не вижу как…
— Не видите!? Так наденьте их! Наденьте очки, или я выдавлю вам глаза. И не думайте, что меня что-то остановит или что я боюсь ваших молитв, ваших крестов.
— Ваш мир дал трещину, как у тех избитых детей.

— Фрэнсис сказала, что Линда заезжала.
— Фрэнсис особенно преданна именно тебе, да?
— Что ж, люди преданны тем, кто им платит.

— Ну и? Как тебе жизнь социалиста?
— Видишь бокал? Пузырьки поднимаются вверх, у каждого одинаковый шанс подняться.
— Своеобразна форма социализма.
— А бутылка… если выдернуть пробку — назад уже не вставить.

Может, мне тоже написать тебе письмо? Но мы с Артуром ничего не сможем написать, потому что таких слов еще не изобрели. У нас просто не хватит слов. И что самое ужасное — мы могли учится, но пошли на фронт. И у меня нет, чертовых, слов…

— А где все?
— Ваша жена наверху с Руби.
— Знаете, Фрэнсис, если бы в этом доме сегодня были выборы — я бы проиграл. Даже если бы моим противником был сам сатана.

— Пол, у меня есть идея.
— Вот черт.

— Томми просил приглядывать за тобой, после твоих недавних проблем.
— Моих недавних проблем!? Работая в этой компании, я убила человека, потеряла мужчину, нашла сына, чуть не потеряла сына и чуть не потеряла свою жизнь. И я решу, возвращаться мне на работу или нет, если меня устроят условия.

— Телега перевернулась.
— Так уберите ее.
— Что?
— Уберите ее, чтобы мы могли проехать.
— Что за акцент?
— Мы американцы, у нас тут дела.
— Придется подождать. Мы ждали вас до 18-го года, чертовы янки. Ее уберут через двадцать минут.
— Причем тут 1918-й год, черт возьми?
— Он говорил о войне.

— В Лондоне болтают, будто ты ходишь по ночным улицам Бирмингема голым, разбрасываешь деньги и говоришь с мертвецами. А еще, что ты обнаглел настолько, что считаешь возможным вызывать евреев в домик сельской местности, где ты живешь, и указывать им какие цены ставить.
— Ну ты же пришел.
— А может, я просто проходил мимо?

Твоя домработница сказала, что ты страдаешь от такого количества старых ран прежней активной жизни, что твоя голова похожа на разбитую вазу, на которую села задницей лошадь.

— Один мужчина должен быть здесь.
— Ты права, Полли, Фредди должен быть здесь.
— В этой груди еще бьется сердце?
— Перемирие длится до рассвета.

Я бы перебил вас всех, но моя мама хорошо тебя знает. Она сказала, что для тебя будет хуже продолжать жить, потеряв все, что ты имел.

— Мы изучали вас. Вы никогда не были другом правительства. Они использовали вас. И, полагаю, вы уже поняли, что никакие деньги не способны пробить листы, разделяющие разные классы.
— Да, это я усвоил.
— Такие, как вы — их пугают. Те, кто гораздо успешнее их.

— Вот твоя карета. Ты еще успеешь на поезд в 19:15.
— У них же забастовка?
— Кто тебе сказал?
— Боже мой…
— Я знаю, я же плохой… Просто я хотел, чтобы ты осталась. Обычно, я добиваюсь своего, а проигрывая, — становлюсь еще хуже.

— Ты бизнесмен, Томми, и хороший. Если бы ты мог…
— Если бы я мог что? Если бы я мог измениться? Ну давай, скажи, если бы я поступал хорошо… «Хорошо» — это выгнать тысячу человек, что мне и приходится делать, как хорошему бизнесмену, легко и просто, а люди голодают. А «плохо» — это выигрыши на скачках, оружие и чертово самоуважение. Что вы за люди такие…

— А вы не знали? У русских нет морали.
— И совести.
— И выбора.

Машины не лошади — у них нет сердца, с ними не поговоришь.

Зима была холодной, и ветер злой стонал,
Земля совсем промёрзла, и реки лёд сковал,
И всё покрыто снегом, и снег валит стеной,
Давным давно то было холодною зимой.

— Мистер Шелби, когда вы последний раз убивали? — Четыре года назад. Его звали Томми Шелби. Он пил виски.

Религия была зверем, но она мертва.

Пейте своё вино и улыбайтесь. Я так делаю.

Если ты уже мертв, то ты свободен.

— Ты неуправляемый, Томми…
— Так и есть, Полли.

Острые козырьки — злые и безжалостные бандиты. Они ослепляют тех, кто видят и отрезают языки тем, кто говорит.

Хорошая смерть — это собственная награда.

— Вы заключаете союз с фашистом. Я навел справки среди худших людей в Уайт-Холле и выяснил, что вы вовсе не заключаете союз. Вы шпионите за ним. Зачем?
— Сказать честно, я уже не знаю.
— Вы копаетесь в своем саду, мистер Шелби? Есть определенный вид сорняка, который можно сколь угодно полоть, травить, но он вырастет снова. В результате, избавиться от них можно лишь перепахав верхний слой почвы, и спалив обнажившиеся корни. Мы с вами делали это во Франции. Но когда я слышу речи этого Мосли, я вижу как ростки новой войны пробиваются у его ног. И вы видите то же, что и я. Вот почему вы против него.

— Мистер Мосли ждет предложений касательно тех, на кого можно положиться в Лондоне.
— На мой взгляд, самый талантливый организатор на юге это Алфи Соломонс.
— Он мертв. И он еврей. Согласно воззрениям нашего босса, то что он мертв менее важно, чем то, что он еврей.

— Кто бы мог подумать, что я буду вести дела с подонками цыганами и католиками. Но вы нормальные.
— Я нормальный до поры до времени. А потом нет.

Дело не в сапфире, Томми, а в тебе. Ты был проклят.

— Я Бриллиант Чанг.
— Бриллиант Чанг мертв.
— Возможно. Иногда я думаю, разве это рай? По запаху не похоже, а значит, я все-таки жив.

— Войну нужно отложить.
— Ваш брат оставил мне гранату.
— Он извиняется. Вы оставили мины.
— Я тоже извиняюсь.

— Она просто шагнула в канал. Я три дня останавливал ее, но она все равно это сделала.
— Она сказала, почему?
— Ничего внятного.
— А что невнятного?
— Она сказала, что цыгане изготовили гвозди для креста господня, вот почему мы прокляты навеки. Поэтому нужно кочевать, иначе вина нагонит тебя. Потом её не стало. Я был влюблен в нее, Том. Никто не знал об этом. У меня сердце разрывалось, когда я ее доставал. Знаешь, твой дед ушел также — совершил самоубийство. Иногда такое передается в семьях. К черту семью, Том, нужно жить дальше. Ты цыган, нужно кочевать, иначе все это нагонит тебя.

Его звали Фредерик, мы просто беседовали. Он слушал меня. А теперь у него нет лица. Он также уродлив снаружи, как ты внутри.

— Мы что, должны возиться с тобой, как с ребенком? Снова прятать веревки и пистолеты? Я тоже через это прошел! Думаешь, я мало получил? Думаешь, мне мало досталось!? Война давно закончилась — закрой калитку, как это сделал я!
— Как ты? Но я не ты! Все об этом знают — я не ты!

Как все вы знаете, Артур Шелби — мертв. И поэтому, Томми предложил мне выход — новую личность, новую жизнь с чистого листа. Я думал об этом, и я принял решение: хрен я куда-то уйду!

— Это уже не смешно, Ада. Министерство внутренних дел предпринимает определенные шаги.
— Ну и как же Томми Шелби сможет остановить революцию?
— Джесси Иден приняла мое приглашение на ужин.
— О, конечно, прости. Томми Шелби остановит революцию своим членом.

Ты потерял жену, а теперь и брата. Я думала, это тебя изменит, но похоже, я ошиблась. Тебя ничто не изменит.

— Я мог убить вас, как только вошел сюда, но я хочу, чтобы вы были последним. Я хочу, чтобы вы увидели смерть всех членов вашей семьи. Моя мама говорит, что это ранит сильнее всего. У вас есть свои традиции чести, у нас тоже. Я мог бы не посылать вам черную руку и вы были бы убиты в ночи, даже не зная причины. Но я хочу, чтобы вы знали и хочу предложить вам вести эту вендетту с честью.
— Ни гражданских, ни детей.
— И без полиции.
— Добро пожаловать в Бирмингем, мистер Чангретта.

— Не думала, что мои чертовы каблуки из Парижа снова будут ступать по лошадиному навозу Смолл Хита.
— Это временно, Полли.
— Да, пока ад не замерзнет.

— В тебя попало четыре пули. Одна летела прямо, одна рикошетом и две навылет.
— Навылет через Джона… Его лицо последнее, что я помню. Я видел, как он умер…

— Вы бы взяли?
— Взяла бы.
— И носили бы?
— Отчего не носить?
— Это и есть мой вопрос. Он был на жене, когда ее убили и я не сплю по ночам. Каждую ночь я виню себя в ее смерти. Я перешел несколько границ.
— Хотите услышать, что камень проклят, тогда ее смерть не ваша вина.
— Если бы я верил священникам, я бы исповедовался и попросил прощения, но я верю вам, мадам Боссуэл. У меня сын и бизнес, мне надо спать.
— Камень проклят. Проклятье прожигает мне ладонь.

Чтобы тебя здесь не было, когда я вернусь! Если вернусь. «Если» — неотъемлемая часть жизни в Бирмингеме.

— Половина Лондона судачит о том, что я трахаюсь с гангстером, смеются и делают ставки, когда ты украдешь мое серебро. Думаешь, твое окружение жестокое? Посмотри на мое.
— Поэтому ты хочешь продолжить, не можешь отступиться теперь.

— Зато ты получишь то, чего всегда хотел.
— И что это?
— Ты дважды пытался повеситься, а теперь король это сделает за тебя.
— Что я за идиот? Я ничего не ценил, Джон.
— Ты что, расклеиваться вздумал?
— Рисование. Раньше я неплохо рисовал. Зря я не слушал в школе.
— В какой школе? Ты там не появлялся.
— Я рисовал лошадей. Жеребцов. Здоровенных, они были как живые. Я многого не сделал в жизни. Хорошего. Ада была права.
— Успокойся, никто тебя не повесит.
— Кто сказал?
— Томми.
— И как этот Гудини освободит меня от кандалов?

— Что вы ему сказали про меня? Томас знает, кто я? Что вы ему сказали?!
— Лишь то, что его сердце будет разбито до заката. Похоже, ты разбила два сердца, Грейс.
— И свое тоже…

«Дорогая Грейс, я пишу это письмо с тяжелым сердцем. Я точно знаю, что ты сделала и с кем ты это сделала. Ничего этого не будет упомянуто в отчете, тем не менее, ты должна знать, я в курсе, что ты отдалась человеку, который является нашим заклятым врагом. Это не просто измена, это отвратительнейший поступок, твой отец стыдился бы тебя. Что касается меня — я опустошен. Ты предала каждый принцип и понятия чести, данные тебе от рождения и во имя чего?»
— Любви…

— Фабрики закрыты, шахты закрыты, запасы угля на исходе. Вы рассматривали вероятность того, что коммунисты могут победить и тогда нас с вами, как предателей своего класса поставят к стенке и расстреляют.
— Как бизнесмен я рассматриваю все возможности. Однако, мистер Девлин, я не предатель своего класса. Я — яркий пример того, чего может достичь рабочий человек.

— Томми… Томми, дорогой, зачем тому, чьи медали ржавеют на дне канала Солтли, помогать британской армии?
— Потому что мне предложили три пятилетних контракта на поставку автомобилей для наших войск на Цейлоне, в Индии, Сингапуре и Бирме. Общая стоимость два миллиона.
— И на твоей фабрике не будет стачек, потому что ты будешь трахать Джесси Иден? Все это возможно, если ты будешь жив.
— Это я и планирую. Но, если я погибну, все вы можете вернуться к прежней жизни. Военные пришли ко мне, Ада, я сказал: «Почему бы нет?»
— Это напишут на твоей могиле, Том. «Томми Шелби. Почему бы нет?».

Будет так, как я хочу, и не говорите мне: «как карты лягут». Они лягут так, как я их положу.

Если ты спустишь этот курок, верно, ты спустишь его по какой-то чертовски уважительной причине. Как честный человек, а не как какой-то чертов гражданский, который не понимает злого пути нашего мира, приятель.

Иногда женщины берут всё на себя. Как на войне.

— Знаете, временами, по ночам, мне кажется, что продолжать все это нет смысла.
— Это старая пластинка. Я тушу сигару и через час хочу другую. Иногда мост между временем весьма тонок и все же воспользуйтесь им.

Коридоры Вестминстера очень темные. И для тех, кто пишет законы — никаких законов нет.

— Артур хотел раздать всем документы.
— Что за документы?
— Я тут пытался объяснить всем, что мы… в заднице.

— Ты знаешь, что делать?
— Я тысячу раз это делал. Однажды достал пулю, засевшую в дюйме от сердца. Правда, это была лошадь. И она умерла.

— Мистер Шелби, вам нужен покой.
— Я кое-что понял, Фрэнсис. Для меня нет покоя в этом мире. Может, в другом будет…

— Черт, у меня руки задрожали…
— Все хорошо, Том, мы справимся.
— Столько смертей, Лиззи… Да будет жизнь, да?

Черный кот не снится прост так, брат.

— Оно великолепно. Сшито в Париже.
— Украдено в Бирмингеме. Моя мать украла его из дома, который убирала в 1901-м.
— Нет, оно ваше. Я рисовал многих женщин, и поверьте, многие из них были гораздо дешевле, чем их платья.

— Острые козырьки неуправляемые.
— Совершенно неуправляемые — пришли по каналу и распространились как триппер.

— Вы были влюблены в ее сестру, Гретту Джеросси. Вы помните Гретту? Ее родители были итальянцами. Им не нравился цыган с Уотери-Лейн, но вы их завоевали своим обаянием, добродушием.
— Вы крайне тщательно навели справки.
— Гретта умерла в девятнадцать лет от чахотки. Китти сказала, что вы сидели у ее постели три месяца, день за днем и держали ее за руку. И после ее смерти вы ушли на войну. Китти сказала, что тот милый мальчик уже не вернулся.
— Никто не вернулся.
— И вот, что забавно, по ее словам, в те дни вы во что-то верили. В справедливость, честность. Вы как-то накинулись на человека, избивавшего лошадь, хотя он был вдвое крупнее. Вы его избили его же кнутом.
— Китти всегда любила сказки…

— Наша мать тоже этим занималась. Духами, призраками, гаданием, этими сраными сеансами, которые пугали нас, детей, до полусмерти.
— Да, но я больше не пойду по этому пути. Тот дым помог мне кое-что понять. Теперь я такая же, как ты и Артур. Я умерла в той петле и была спасена, все, что было потом — это дар. Но только сегодня я поняла, если я уже мертва — я свободна.

— Надеюсь, ты помнишь, кто он? Он обрезал людям уши и языки.
— Я помню, кто он!
— Проблема работы под прикрытием в том, что важно помнить, кто ты.

— Томми Шелби, офицер ордена Британской империи. Сегодня пари не будет, но на этот пенни я куплю цветок на вашу могилу. Когда придет время.
— Но до тех пор больше никогда не оскорбляйте моих друзей и их собственность.

Я осмотрел склад, он мне нравится. Печи, чтобы плавить серебро, канал, чтобы сплавлять.

Послушай, мам, я буду поправляться медленно, но ты должна прийти в себя побыстрей. Без тебя Томас потеряет голову, а без него — они перебьют нас всех. Ты должна быть нашей опорой.

— Все Шелби покинут это место в облаке дыма, как Джон.
— Теперь ты тоже Шелби, Линда.

— Джон хотел уйти именно так — вместе с дымом. Но дело в том, что мы давно умерли, все вместе: Артур, я, Дэнни Пуля в башке, Фредди Торн и Иеремия… и Джон. Путь к отступлению был отрезан, патронов не осталось и мы ждали, что прусская кавалерия прискачет и добьет нас. И пока мы ждали, Иеремия предложил нам спеть «Зима была холодной…», но мы выжили и враги не появились, и мы поклялись, что нам было даровано лишнее время и перед смертью мы вспомним об этом…
— Ты помнишь, что Бог пощадил тебя, но как ты потратил дарованное время, Томас?

Копам на нас насрать, поэтому чтобы выжить, мы должны закончить войну между нами.

— Нам нужно большей людей. Я обратился к Обераме Голду.
— Нет, нет, Том! Я приведу пятьдесят парней Ли. Хороших парней, Том.
— Мне нужны не хорошие парни, а плохие.

— Это мафия! Речь идет о нью-йоркской мафии!
— А мы Острые козырьки, нахрен!
— Нет, Джон, мы не Острые козырьки, когда мы не вместе.
— Вместе вы были на виселице, кроме одного!

— Летом в Бостоне теплее, чем здесь, а зимой холоднее. Местами он похож на Бирмингем.
— Да, дерьмо и дым везде одинаковые.

— Вы еще способны вести дела после всего случившегося? Может, вы не любили свою жену?
— Не смей! Она здесь, рядом со мной и говорит мне: «Не доверяй этим людям».

— Хорошая идея, мистер Шелби, разрядить обстановку вдали от армии. Мы здесь, как генералы на поле боя — смотрим на битвы своих солдат.
— Слишком близко к полю боя для генералов.

Джон, я не вижу в твоих глазах то, что вижу в глазах Томми. Тебе нужно бросать. Бросать все это…

— Итак, вашего брата ждет петля, а вашего кузена пять лет за поджог. Кроме того, все ваши люди сейчас в смятении, как в Бирмингеме, так и в Лондоне.
— Чего вы хотите?
— Чего я хочу? Я вас не понимаю.
— Я уже согласился совершить убийство ради вас. Так чего вы хотите от меня?
— Видите ли, в чем дело, соглашение и гарантии — немного разные вещи, не так ли? Понимаете, я стал плохо спать и дело тут не в запахе или шуме. Меня мучают сомнения, осознание того факта, что Томми Шелби не боится смерти. Таким образом, угрожать вашей жизни будет явно недостаточно. Чтобы заставить вас подчиниться мне в определенный день, мне нужно управлять судьбами ваших родных.

— Несправедливо, что у тебя четыре «Бугатти», в то время, когда полстраны голодает.
— Теперь ты стыдишься нас?
— Я стыжусь себя, когда вспоминаю, какой я была.

— Теперь мы сможем похоронить его по-настоящему, в вырытой нами могиле.
— Да, на вершине холма. Там ему понравится. За Дэнни Уизбенга! Чтобы мы все умерли дважды.

— Ей нужна помощь.
— Боже! Она же Шелби! Она же сестра дьявола Острых козырьков!
— Но сама-то она ангел.

Не надо мне, чтобы он меня «сберег» ради сраного мирного договора. Я хочу, чтобы он признал, что его гнев не, ***ь, обоснован! Я хочу, чтобы он признал, что тот, кто с мечом приходит, тот от меча и гибнет, мать его, Томми! Так что, они забрали твоего мальчонку? У них твой мальчик? И за какие, ***ь, рамки тогда я вышел?! Сколько отцов, да? Сколько сыновей, да, ты порезал, порешал, сгубил? Под нож пустил… и невинных и виновных. Послан их на *** прямо в ад, да?! Как меня! Ты ***ь, стоишь тут… Ты судишь меня? Стоишь и разглагольствуешь тут о рамках? Если сейчас спустишь крючок, то мотивы для этого у тебя будут достойные, мать твою. Как у достойного человека, а не у какого-то гражданского, у которого и понятия нет о порочности нашего мира, приятель.

— Я же сказала, я подожду.
— Того, кого вы ждёте — не существует…

— Огромные потери на британской фондовой бирже отразятся на нашей экономике в обозримом будущем. Поэтому я прошу профсоюзы проявить понимание. Гибкость и готовность к сотрудничеству понадобятся нам для восстановления этой великой страны.
— Мистер Томас Шелби.
— Спасибо, господин спикер. Мой уважаемый друг, представляющий Эпинг, по причине возникшего кризиса просит членов профсоюзов проявить больше гибкости. На самом деле он хочет, чтобы рабочие отдувались за всех. Гранд-Казино Монте-Карло кажется ничтожным по сравнению с азартными играми в Лондоне и Нью-Йорке, где игроки в шелковых перчатках и касторовых шляпах, потеряв свои ставки, предлагают чистильщикам обуви их возместить. Что ж, от имени чистильщиков Южного Бирмингема и всей Великобритании, я предлагаю, тем, кто беспечно теряет свое состояние в капиталистической лотерее, учиться чистить себе обувь самостоятельно, нести свою ношу и платить за себя.

— Я поеду назад.
— Майкл, ты второй в списке Луки Чангретты.
— Я поживу в отеле.
— О том, что ты живешь в отеле буду знать я, те, кто отвезет тебя туда и те, кто там работает. Отели стоят на месте, там ты будешь как мишень. А эти люди не знают, где будут завтра, путь им указывают листья и вороны.

Коп сможет опознать итальянцев, и они вынуждены будут залечь на дно. А мы цыгане — мы уже на дне.

— Моя мама сказала, что эта девочка, Полли Грей, никогда не простит обиду. А еще, что она любит танцевать. Потанцуем?
— Я больше не танцую.
— Жаль… [когда Полли уходит] А ведь мы уже танцуем.

— У вас есть карта? Карта дома? Потому что я не смогу найти путь в темноте. Дело в том, что в полночь я покину свое крыло и отправлюсь искать вас. Я поверну ручку вашей спальни без единого шума, никто из служанок не услышит.
— Вы не знаете служанок.
— Услышат и падение булавки?
— Когда в доме мужчина — они слушают, дежурят по очереди.
— Что ж, пускай слушают.

Я убрала все фото мужа в ящик и заперла. Будто бы это что-то изменит… Я здесь, словно чертов смотритель маяка, живу совсем одна, поддерживаю очаг. Когда видят свет маяка, это ведь хорошо? Но к нему не приближаются…

— У вас есть моторное масло? Прежде, чем я уеду, мне нужно залить масло.
— Думаю, у мужа в гараже где-то оставалось, я пошлю кого-нибудь.
— Сегодня или завтра?
— Мы живем на отшибе, так далеко отовсюду, было бы нормальным остаться на ночь. Когда еще не было машин, гости всегда оставались ночевать.
— Но у меня есть машина.
— Да…
— А у вас даже есть моторное масло.