Лучшие цитаты из книги Обыкновенное чудо (300 цитат)

Погрузитесь в захватывающий мир фантастической повести Обыкновенное чудо, где реальность переплетается с магией и загадочными силами. В этой книге каждый обыденный день превращается в удивительное приключение, а каждый герой становится частью невероятного сюжета. Лучшие цитаты из книги Обыкновенное чудо собраны в данной подборке.

Я признаю, что наркотики — это нехорошо, но кошмар, в который превращает жизнь любовь… О нём даже подумать страшно.
Количество его друзей уменьшается по мере того, как его потребность в них растёт. Такова обратная, точнее, превратная, арифметика жизни.
Защитите меня от тех, кто хочет мне помочь.
Сумерки чувств, когда не ощущаешь ничего, кроме сокрушительной, всепроницающей боли в душе и теле.
Я презирал самого себя и весь мир, потому что не мог примириться со собственной ограниченностью и ограниченностью самой жизни.
Ты прикрываешься наркотиками, чтобы все думали, будто у тебя очень глубокая и ***нно сложная натура. Ты жалок и невыносимо скучен.
Общество использует фальшивую и извращённую логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам. Предположим, что я знаю все «за» и «против», знаю, что меня ожидает низкая продолжительность жизни, нахожусь при этом в здравом уме и рассудке и т. д. и т. п., и всё же сознательно продолжаю употреблять героин? Они мне этого просто не позволят; ведь то, что я отверг жизнь, предложенную ими, они воспринимают как намёк на то, что сами сделали неверный выбор. Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные платежи и стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери сидение на софе, уставившись в экран, на котором показывают отупляющие для сознания и вредные для души игровые шоу, выбери бездумно засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в собственной постели по уши в дерьме и моче под присмотром ненавидящих тебя эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых ты породил на свет. Выбери жизнь.
Но я не вижу никакого смысла в том, чтобы выставлять напоказ то, что я ещё могу скрыть.
Меня так и подмывало процитировать Джонни и сказать, что все мы теперь знакомые, а не друзья. У меня в голове крутилась эта фраза: «Мы все теперь знакомые». Похоже, она выходит за рамки наших личных торчковых раскладов: блестящая метафора нашего времени.
Несколько месяцев назад Никола заговорила с ним, когда они шли с вечеринки в Сайтхилле на вечеринку в Уэстер-Хейлз. Отделившись от остальных, они наболтались вдоволь. Никола оказалась очень общительной, а Картошка, закинутый «спидом», трещал без остановки. Ему казалось, что она ловит каждое его слово. Картошке хотелось идти и идти бесконечно, идти и разговаривать. Когда они спустились в подземный переход, он решил попробовать обнять Николу. И тогда у него в голове всплыли слова песни «Смитс», которую он всегда любил, под названием «Есть свет, что никогда не гаснет»: и в тёмном переходе я подумал о боже, наконец пришёл мой шанс но вдруг меня сковал нелепый страх слова застыли на губах Морриссэй своим печальным голосом выразил его собственные чувства. Он не обнял Николу и поставил крест на всех своих попытках замолодить её. Вместо этого он заперся с Рентсом и Метти в спальне, наслаждаясь блаженной свободой от необходимости думать, снимет он её или нет.
Ба! Один Дохлый малыш, да ещё малыш Рентс, которому тоже ***вато!
Я знал, что разыгрываю из себя Барыгу, и немного ненавидел себя, ведь это ужасно, когда с тобой так обращаются. Но ни один человек, побывавший в моём положении, никогда в жизни не станет отрицать, что абсолютная власть развращает. Чуваки отступили на пару шагов назад и молча наблюдали за тем, как я варю. Этим козлам придётся подождать.
[ Два парня не хотели пускать ещё одного парня в толчок, потому что думали, что он там ширнуться хочет ] — У меня уже несколько дней ***аный понос, чувак. И мне опять приспичило. Мне надо просраться. Это, конечно, не параша, а полный ***ец, но мне придётся срать либо сюда, либо себе в штаны. У меня нет никакого дерьма. Просто у меня ***нно болит живот, а на остальное мне плевать.
Этот мудак сочувственно кивнул мне и посторонился. Я почувствовал, как говно потекло по штанам, и перешагнул порог. Я подумал, как смешно выглядело, когда я сказал, что у меня нет никакого дерьма, тогда как у самого уже были полные штаны.
Попрошайка начал нажираться ещё до того, как мы пришли. Одетый в костюм, он имел жалкий и угрожающий вид: синие чернила просачивались на шею и руки из-за воротника и из-под манжет. Казалось, будто Попрошайкиным татуировкам надоело сидеть в темноте, и они выползают на свет.
Малыш Рентс похож на обмякший член, затиснутый между кучей пизд. Иногда мне кажется, что этот придурок всё ещё думает, будто эрекция нужна для того, чтобы ссать через высокие стены.
— Картошка, глянь на этого жирного. Прожорливый ублюдок. Я никогда не поверю во всю эту херню насчёт желёз и обмена веществ. Ты видел в фильме про Эфиопию хоть одного жирного ублюдка? У них там что, желёз нет? Как бы не так, — Картошка отвечает на его возмущение удолбанной улыбкой.
Футбольные разногласия — глупость, несусветная чушь; они мешают объединению рабочего класса и обеспечивают безраздельную гегемонию буржуазии.
Помню, как я взвился, когда в Лондоне брат Никси назвал шотландцев «белыми неграми». Но теперь я понимаю, что это утверждение было оскорбительным только в отношении чернокожих.
Тот я, который измельчает колеса, говорит, что смерть ничем не хуже, чем эта неспособность остановить последовательную деградацию.
Если адвокаты и полицейские получают у меня разъяснения, то неужели мои самые близкие друзья, с которыми я постоянно общаюсь, не заслужили, чтобы я хотя бы попытался им это объяснить?
Он не был на стадионе с 1970 года. Цветной телевизор заменил ему ноги. Через двадцать лет появилось спутниковое телевидение, и ноги у него отнялись окончательно.
Ё***ые неудачники в стране неудачников. Не надо сваливать всю вину на англичан, которые нас завоевали. Лично я ничего против них не имею. Они просто дебилы. Нас завоевали дебилы. Мы даже не смогли найти себе приличной, живой, здоровой культуры, чтобы она нас завоевала. Так нет же! Нами правят изнеженные дол***бы.
Говорят, что, независимо от идеалов и какой бы демократичной система ни была, лидер всегда проявляется. С этим можно согласиться или поспорить, но вот что упырь себя всегда проявит – это точно.
Цивилизация неспособна вырвать дикость с корнем, она просто смягчает ее, делает ее проявления менее зловещими и показными. Вопиющая несправедливость никуда не подевалась, и единственное, на что сподобилось общество, – это невнятные толкования причинно-следственных отношений, которые прячут ее за дымовой завесой вранья и мелочности.
Время, подумал он, сначала разрывает тебя на части, потом обращает в камень и потом уже откалывает по кусочку.
Некрасиво, конечно, вот так вот бросать телочку, тем более что она составляла важнейший компонент в его системе «Семи „П“ для лечения бодуна», о которой он решил рано или поздно написать книгу. Лечение следовало принимать в следующем порядке: поебаться, посрать, помыться, побриться, переодеться и пойлом похмелиться
Кровь из головы отхлынула к перцу, и ты тупеешь как сука и говоришь то, что говорить не следовало бы. Что тут скажешь, что поделаешь? Когда ты сбит с толку, приходится делать то, что от тебя ожидают. Сомневаешься – выделывайся.
Отец Дункана всегда говорил, что не стоит выносить поспешные суждения о людях, даже если это враги. Никогда не знаешь, что за дерьмо может происходить в их жизни. У Аберкромби явно что-то стряслось, и это что-то много важнее, чем события злополучного дня.
Самое прекрасное во вдохновении – то, что никто, кроме тебя, не знает его настоящего источника.
В этом мире слишком много упырей, готовых объяснить, что к чему. То есть то, как они это видят. Какого хуя они так уверены? Где, бля, смирение перед лицом удивительного многообразия и сложности бесконечной Вселенной?
Конечно, они были друзьями, но «друзья» в Террином определении – это люди, которых можно безнаказанно оскорблять дольше и грубее, нежели обычных членов общества.
Что пить: кофе, чай, колу, пепси, вирджин, спрайт, диетическую, без кофеина, растворимый… пока ты соображаешь, этот мнимый выбор пожирает больший кусок отведенной тебе жизни, чем любой наркотик. Тебя пытаются запарить, что принятие подобных решений изо дня в день – это и есть свобода, жизнь, самореализация. Но все это хуйня, спасательный пояс, не дающий нам опизденеть от полного безумия этого ебанутого мира, который мы позволили слепить вокруг нас.
Это точно. Я просто думал… мне всегда кажется, что успеется, будет еще время все уладить. А потом случается, и ты понимаешь, что времени совсем не осталось. Я столько мог бы сделать.
Как там в этом боуевском сэмпле: «Опусти на прошлое шторы…»
Так часто бывает: до минувшего счастья вроде бы рукой подать, а дотянуться всё равно нельзя.
Соблюдай хладнокровие. Это единственный способ объебать лицемерного ублюдка.
Я люблю маму, очень люблю, но как-то по-особенному, мне даже трудно, почти немыслимо признаться ей в этом. Но я всё равно её люблю. Так сильно, что даже сожалею, что у неё такой сын. Мне хотелось бы найти себе замену, потому что мне кажется, что я не изменюсь никогда.
Я ласково улыбаюсь Джокки, в душе желая этой любопытной скотине немедленной насильственной смерти.
Ты по определению должен жить до того момента, пока не умрешь. А значит, лучше прожить эту жизнь весело и с удовольствием на тот случай, если после смерти тебя ни хера не ждет (а я подозреваю, что так оно и есть).
Почему люди думают, что тебе хочется всё это слушать?
Возьми свой самый классный оргазм, умножь это ощущение на двадцать, и всё равно оно будет ***учим жалким подобием.
Умирающим можно причинить боль только с помощью живых, с помощью людей, которые им неравнодушны.
Никого не надо посылать на хрен прежде времени.
Людям с принципами живется нелегко.
Три команды: женщины, натуралы и голубые. Голубые охотятся за натуралами — этакими клубными вышибалами с громадными бицепсами и храбростью во хмелю. Натуралы охотятся за женщинами, которые балдеют от грациозных, изнеженных гомосеков. Никто не получает того, чего хочет.


Интересно, хоть кто-нибудь по эту сторону Атлантики купил бейсбольную биту для того, чтобы играть ею в бейсбол?
Откуда я знаю, что я не гомосексуалист, если я никогда не был с другим чуваком? В смысле, как я могу быть уверенным?
Они держались за земное ради своей угрюмой жизни; это был мрачный клей, связывавший их воедино.
За всеми этими рассуждениями лежит вера в то, что о суровой реальности неминуемой смерти можно забыть, если больше думать о нынешней реальности, в которой ты еще жив.
«Мы теряем их», — подумала она. После семи лет они вам больше не принадлежат. Потом, когда вы приспосабливаетесь к ним, что-то происходит в четырнадцать лет. А когда начинается героин, то они уже не принадлежат самим себе. Чем больше героина, тем меньше Метти.
Он думает над кем, какой идиотизм быть другом человека, который тебя совершенно не прикалывает. Это такой обычай или привычка. К Бегби привыкаешь, как к героину. И он не менее опасен. Согласно статистике, размышляет Рентон, у вас намного больше шансов быть убитым членом вашей же семьи или вашим близким другом, чем каким-нибудь посторонним человеком. Некоторые олухи окружают себя всякими психами, полагая, что они становятся от этого более сильными и менее уязвимыми для нашего жестокого мира, тогда как, на самом деле, верно обратное.
Ну почему, если ты принимаешь тяжелые наркотики, то каждый мудак считает себя вправе анализировать и разбирать тебя по косточкам?
У солнца есть власть. Можно понять, почему люди ему преклоняются. Оно вон там, мы знаем, что это солнце, мы видим его и нуждаемся в нем.
Я ощутил любовь к ним всем. К Метти, Картошке, Дохлому и Лесли. Я хотел сказать им об этом, но получилось только:
— Я сварю.
Общество выдумало лживую, заковыристую логику, для того чтобы порабощать и изменять людей, поведение которых отличается от общепринятого. Допустим, я знаю все «за» и «против», знаю, что рано умру, что я в здравом рассудке и т. д. и т. п., но все равно хочу колоться? Они не дадут тебе этого делать. Они не дадут тебе этого делать только потому, что это символ их собственного поражения. Ведь ты же отказываешься от того, что они тебе предлагают.
Мы пыхнули, и нас пробило на ха-ха, когда Чак начал ***ить кучи коммуняк-антихристов со своим неизменным запорно-стоическим выражением лица. По трезвяни смотреть это невозможно. А под кайфом — глаз не оторвёшь.
Нина впервые осознала, что смех — это не просто юмор. Он снимает напряжение и сплачивает перед лицом смерти.
Картошка никогда никого не обижал, за исключением, пожалуй, лёгких душевных страданий, которые причиняла людям его склонность освобождать содержимое их карманов, кошельков и жилищ. Но люди придают слишком много значения вещам. Они облекают предметы лишними эмоциями. Картошку нельзя винить в том, что общество проповедует материализм и потребительский фетишизм.
Даже в утробе своей матери Картошка был не зародышем, а полным набором скрытых наркотических и личностных проблем.
Почему-то тётки считают, что с другими чуваками можно разговаривать или пить чай, а с Дохлым можно только трахаться.
Это квартира с «варикозными венами»: её называют так из-за потрескавшейся штукатурки на стенах. Томми получил её вне очереди. В списке ожидающих значилось пятнадцать тысяч человек, но никто не захотел брать эту квартиру. Это тюрьма. Но мэрия не виновата: правительство заставляет её продавать хорошее жильё, а ништяки отдавать таким, как Томми. С политической точки зрения, это вполне оправдано. Они не голосуют за правительство, так зачем же заморачиваться и делать что-то для людей, которые вас не поддерживают? Что касается морали, это другое дело. Но какое отношение имеет мораль к политике? Там всё крутится вокруг бабок.
Его глаза увеличились до размера футбольных мячей и смотрели на меня враждебно, но в то же время с мольбой — горькие свидетели моего мнимого предательства.
Томми очень плотно присел на ширку. Никто не может его контролировать, но я знавал некоторых чуваков, которые смогли к нему приспособиться. Я спрыгивал несколько раз. Спрыгнуть и снова подсесть — это всё равно, что вернуться в тюрьму. Каждый раз, когда садишься в тюрягу, вероятность того, что ты сможешь изменить свою жизнь, уменьшается. То же самое, когда снова присаживаешься на «чёрный». Уменьшается вероятность того, что когда-нибудь ты сможешь обходиться без него.
Кажется, будто какая-то частица Томми уже умерла, и я её оплакиваю. Теперь я понимаю, что смерть — это не событие, а процесс. Обычно люди умирают постепенно, по нарастающей. Они медленно чахнут в домах и больницах или в местах вроде этого.
Это так просто: нужно жить до тех пор, пока не умрешь.
Как сказал однажды Дохлый, наверняка повторяя какого-то другого ублюдка: ничего не существует вне текущего момента.
Почему я отвергаю этот мир и считаю себя лучше него? Да просто потому что я действительно, ***ь, лучше, вот и всё.
Отец Дункана всегда говорил, что не стоит выносить поспешные суждения о людях, даже если это враги. Никогда не знаешь, что за дерьмо может происходить в их жизни.
Я не люблю, когда голову заполняет дерьмо, пропитавшее современную жизнь. Этот беспредел все соки из тебя выпивает. Настоящие битвы происходят у тебя в голове, поэтому там все должно быть в порядке. И голову можно так же натренировать, как и тело; просто научиться отделять или сразу закапывать весь кал, которым тебя каждый день закидывают.
Время прямолинейных героев ушло безвозвратно; может, и прежде их не существовало? Ведь сегодня даже в комиксах супергерои ужас какие сложные личности. С комплексами, внутренними конфликтами. Как будто настоящие люди.
Лучшее, что ты можешь сделать, что действительно в твоих силах, – это стать правильным.
Говенный секс тоже изредка нужен, чтобы понимать, каким должно быть четкое фачилово. Если б каждый перепихон был как параграф из порноучебника, это не имело бы смысла, потому что не было б ни исходной точки, ни ориентира. Вот как нужно на это смотреть.
Вот что бесит меня больше всего. В этом мире слишком много упырей, готовых объяснить, что к чему. То есть то, как они это видят. Какого хуя они так уверены? Где, бля, смирение перед лицом удивительного многообразия и сложности бесконечной Вселенной?
Вот на что я хотел обратить его внимание, если б он готов был воспринять: есть чуваки, как увидят телкин зад, сразу вау, какая задница, так это – жалкие любители. Дело в том, что они видят только жопу. Профессионал всегда смотрит на бедра (и талию) и как они с жопой соотносятся. Таким образом ты можешь замерить телку в целом. Мало ли у кого красивая задница, две ягодицы, вопрос в том, как она сочетается со всем остальным.
Вольно глумиться над батончиком «Марс» за столиком дорогого ресторана, а если ты в Эфиопии?
Иногда даже приятно бывает, когда тобой телка командует. Минут пять от силы.
Уж не знаю, чего он там герцог, может, Обоссанных подъездов.
Похуй. Лучше от трипака помереть, чем сдохнуть девственником.
Лечение следовало принимать в следующем порядке: поебаться, посрать, помыться, побриться, переодеться и пойлом похмелиться.
Впрочем, что вообще такое — удачно, неудачно? Жизнь коротка, смерть неизбежна, вот и всё, что можно сказать по поводу этого дерьма.
Кстати, я не говорил тебе, что я ВИЧ-инфицированный? Видишь ли, это сейчас очень модно. В наше время иммунная система просто обязана быть нарушенной.
Я не хочу выбирать такую жизнь. И если этих мудаков что-то не устраивает, это их личные ***аные проблемы. Я просто хочу продержаться до конца пути…
Мы, типа, никогда не сможем возлюбить этого, как его, ближнего, пока не сумеем любить, типа, братьев наших меньших, типа животных и все такое.
Как сказала Джейн, это уродливые существа, которые носят свои органы размножения снаружи. Бедненькие!
Шприц, игла, ложка, свеча, зажигалка, пакаван с порошком. Всё классно, просто превосходно; но я боюсь, что это внутреннее море скоро начнёт отступать, оставляя за собой ядовитое дерьмо, выброшенное на берег моего тела.
Часто можно услышать о юношеском вандализме, но почему никто не говорит о психологическом вандализме, который чинят эти старые стервы?
Я знаю, что утром мне будет тошно вспоминать об этом, но утро длится недолго. Нет такой пакости на душе, которую нельзя смыть парой прибауток и кружкой пива.
Большинство людей знают на собственном опыте: больше хочется всегда того, что не можешь получить, а то, чего тебе и даром не нужно, судьба тебе подносит на блюдечке. Такова жизнь, и жизнь половая — не исключение.
Я сказал то, что говорю всегда, когда происходит что-то скверное.
— Я щас сварю, — сказал я им.
В наше время большинство людей знает это на собственной шкуре: всегда хочешь именно того, чего не можешь получить, а вещи, на которые тебе начхать, сами попадают тебе в руки на тарелочке с голубой каёмочкой.
Она попала в этот говённый расклад «мужик-бэбик-дом», который с детства вдалбливают девицам в головы, и у неё не было ни малейшей возможности вырваться из этой тупорылой схемы.
Я знаю, что утром мне будет тошно вспоминать об этом, но утро длится недолго. Нет такой пакости на душе, которую нельзя смыть парой прибауток и кружкой пива.
В вопросе о наркотиках мы классические либералы и горячо выступаем против вмешательства государства в любой форме.
Жаль, что пришлось так долго ждать, чтобы стать человеком.
— Все шутки шутишь, сынок?
— Ну, если вам смешно, значит, да.
Народу Британии только и нужно, чтоб их благожелательно выслушал хорошо одетый, обходительный мужчина. Чтоб рассказал им, как они все для него важны. Потом можно спокойно уйти в тень, пока они будут обсирать тебя с ног до головы и доказывать, что ты ничто. Главное – закрутить бодягу.
– Так то ж Абердин, – хмыкнул Терри, – чего от них еще можно ожидать? Да они там свой домашний скот ебут, так о каком уважении к людям может идти речь? Джонни боролся с затрудненным дыханием и ходом Терриной мысли.– Что ты хочешь этим сказать? – Ну, представь себе: эдакий лох едет в большой город, и овцу ему там обижать не дают, поэтому он переключается на людей и издевается над ними.
Терри был гениальным доставалой. Если его игнорировать, он будет ходить по тебе ногами, а если сцепиться, сам унизишь себя, скатившись до его уровня. Уж он-то всегда преуспевал в маскировке своей мелочности под нечто более возвышенное.
В районном суде своего мозга, в котором Рэбу Бирреллу было предъявлено обвинение по статье «пидорство и студенческая блажь»
Безумный Макс был прибит к стволу. Здоровенные шестидюймовые гвозди прошибли тело насквозь. Шарлин попыталась отодрать его, прижать к себе, хоть и зная, что он уже мертв. Но не смогла. И пошла в дом.
– Почему отщепенцы называют сортир уборной, ты ж не убираться туда ходишь, – засмеялся Рэб Биррелл.
Его шансы на секс рушились быстрее, чем больницы, в то время как возможности Рэба и Джонни, наоборот, росли и ширились, как тюрьмы.
Лексо и Гоусти всегда требовали от пацанов качественного прикида. Однажды они отослали двух известных бойцов домой из-за того только, что на них были джинсы и куртки от Томми Хилфигера («гопника Хилфигера»). «Лучше удавиться, чем так наряжаться, – припечатал Гоусти, – нужно держать марку. Вы ж не из деревни, в конце концов».
В комнате стояла привычная вонь: жопные газы, запах несвежих носков, молофьи.
Повернувшись на бок, Терри оттянул ягодицу и отодвинул одеяло, чтобы дать возможность холодному воздуху освежить сраку.
Вот уж мы потерли с ними пьяными языками, обменялись кучей историй про бухыч, про рейв, про махачи на футбе, про наркоту, про еблю, про всю хуйню, ради которой стоит жить на этом свете.
Это был риторический вопрос — шаблонное оружие женщин и психопатов.
«Чёрный» делает вещи как бы более реальными. Жизнь — скучная и бессмысленная штука. Всё начинается с возвышенных надежд, которые потом рушатся. Мы понимаем, что все мы умрём, так и не найдя ответа на самые главные вопросы. Мы развиваем все эти тягомотные идеи, которые просто по-разному объясняют нашу реальную жизнь, но не дают нам никаких ценных знаний о великом, настоящем. По сути, мы проживаем короткую жизнь, полную разочарований, а потом умираем. Мы заполняем её всяким дерьмом — карьерой и браком, чтобы создать для себя иллюзию, будто в этом есть какой-то смысл. Героин — честный наркотик, потому что он избавляет от иллюзий. Если тебе хорошо под героином, то ты кажешься себе бессмертным. А если тебе плохо, то ты с головой окунаешься в то дерьмо, которое и так тебя окружает. Это единственный по-настоящему честный наркотик. Он не изменяет твоё сознание. Он просто доставляет тебе кайф и чувство благополучия. После этого ты видишь всю нищету мира без прикрас, и тебе больше не помогают никакие обезболивающие.
— Чушь, — сказал Томми. И добавил: — Полнейшая чушь.
Возможно, он прав. Если б он спросил меня на прошлой неделе, я бы, наверно, сказал ему что-то прямо противоположное. И если б даже он спросил меня сегодня утром, я б тоже ответил по-другому. Но в данный момент я носился с теорией о том, что «чёрный» делает своё дело, когда всё остальное кажется скучным и ненужным.
Моя беда в том, что, как только я чувствую возможность или вижу реальность получения того, чего я добивался, будь это девица, квартира, работа, образование, деньги и так далее, оно сразу становится для меня скучным и неинтересным и обесценивается в моих глазах. Но с «чёрным» всё по-другому. С ним нельзя так просто расстаться. Он не отпустит тебя. Попытка разрешить проблему с «чёрным» — самая трудная задача. И это приносит невъебенное наслаждение.
Молодыми умирают только хорошие люди.
Иногда мне кажется, что люди становятся торчками только из-за того, что им подсознательно хочется немножко помолчать.
Когда ты на системе, то думаешь только о том, где бы достать. А когда ты спрыгиваешь, то начинаешь думать о целой куче других вещей. Нет денег — не нажрёшься. Есть деньги — нажрёшься, как свинья. Нет чувихи — не с кем потрахаться. Есть чувиха — постоянные ссоры, шагу без неё не ступи. Можно, конечно, забить на всё, но тогда чувствуешь себя виноватым. Думаешь о бабках, о хавке, о ментах, об этих долбаных нациках, которые тебя ***ят, и обо всех остальных вещах, на которые тебе глубоко насрать, когда ты плотно сидишь на игле. Тогда ты думаешь только об одном.
Милые бранятся, — улыбнулся патлатый, поймав мой взгляд. Я тоже ему улыбнулся. Не знаю, зачем. Просто мне нужны друзья.
Когда Джули начала ширяться, она очень похорошела. Как и большинство девиц. Гера как бы раскрывает то лучшее, что в них есть. Сначала она даёт, а потом отбирает, причём с процентами.
Надо запретить показывать футбол по телеку, чтобы эти жирные ленивые поцы оторвали свои задницы от кресел и пошли на стадион.
Они хотят добра, они хотят мне добра, но они ни за что на свете не научатся уважать мои чувства и мои потребности.
Агрессия всегда адресуется тем, кто не в силах на неё ответить.
Какая ж ты сука, Саймон, — я назвал его «Саймоном» вместо «Сай» или «Дохлый», чтобы подчеркнуть значение своих слов.
Я не люблю ничего (кроме «чёрного»), не ненавижу ничего (кроме сил, которые мешают мне его достать) и не боюсь ничего (кроме того, что я его не достану).
Когда ты на кумарах, то чуваки под кайфом наводят на тебя тоску смертную, потому что они целиком поглощены своим кайфом и все твои мучения им глубоко ***ать. Какой-нибудь «синяк» в кабаке хочет, чтобы всем вокруг было так же весело, как и ему, но настоящему торчку (в отличие от того, кто ширяется от случая к случаю и кому нужен «соучастник преступления») насрать на всех остальных.
Если Картошка до сих пор не ВИЧ-инфицированный, то правительство должно послать в Лейт делегацию статистиков, чтобы выяснить, почему здесь не работает теория вероятностей.
Правда, он пока ещё не заболел СПИДом, но анализы положительные. Я ему так и сказал: это не конец света, Гогси. Ты можешь научиться жить с вирусом. Тысячи чуваков живут себе с ним и не парятся. Я ему говорю, ты можешь заболеть аж через хуеву гору лет. А чувака без вируса завтра утром может переехать машина. Так и нужно к этому относиться. Нельзя просто так вычеркивать человека. Шоу должно продолжаться.
Какая ж ты сука, Саймон, — я назвал его «Саймоном» вместо «Сай» или «Дохлый», чтобы подчеркнуть значение своих слов.
Рэйми рисовал карандашами на стене. Он жил в своём собственном мире, и это вполне устраивало как его самого, так и всех остальных.
Это было непривычно, ведь обманывать так удобно. Правда делала его реальным, а следовательно, уязвимым.
Условности всегда навязывают нам свой идиотизм в самый неподходящий момент.
Агрессия всегда адресуется тем, кто не в силах на неё ответить.
Когда Джули начала ширяться, она очень похорошела. Как и большинство девиц. Гера как бы раскрывает то лучшее, что в них есть. Сначала она даёт, а потом отбирает, причём с процентами.
Надо запретить показывать футбол по телеку, чтобы эти жирные ленивые поцы оторвали свои задницы от кресел и пошли на стадион.
Они хотят добра, они хотят мне добра, но они ни за что на свете не научатся уважать мои чувства и мои потребности.
Я вспоминаю, как отец говорил: «Стукнет двадцать восемь, считай, напрыгался».
Голли из нас самый чувствительный. Он прямо как клитор, который раздули до метра шестидесяти пяти и слепили по человеческой фигуре.
Вот что должны были нам рассказать эти уроды на половом воспитании! Нажать на кнопочку сверху, и дырка откроется.
Вот оно! Дурацкая кнопочка наверху открывает дырку!
– Прибор этот держите подальше от окружающих, а не то сломается на хер.
Это, конечно, соль жизни, но солью хочется приправить какое-то блюдо, а не жрать просто так.
Иногда мне кажется, что люди становятся торчками только из-за того, что им подсознательно хочется немножко помолчать.
«Чёрный» делает вещи как бы более реальными. Жизнь — скучная и бессмысленная штука. Всё начинается с возвышенных надежд, которые потом рушатся. Мы понимаем, что все мы умрём, так и не найдя ответа на самые главные вопросы. Мы развиваем все эти тягомотные идеи, которые просто по-разному объясняют нашу реальную жизнь, но не дают нам никаких ценных знаний о великом, настоящем. По сути, мы проживаем короткую жизнь, полную разочарований, а потом умираем. Мы заполняем её всяким дерьмом — карьерой и браком, чтобы создать для себя иллюзию, будто в этом есть какой-то смысл. Героин — честный наркотик, потому что он избавляет от иллюзий. Если тебе хорошо под героином, то ты кажешься себе бессмертным. А если тебе плохо, то ты с головой окунаешься в то дерьмо, которое и так тебя окружает. Это единственный по-настоящему честный наркотик. Он не изменяет твоё сознание. Он просто доставляет тебе кайф и чувство благополучия. После этого ты видишь всю нищету мира без прикрас, и тебе больше не помогают никакие обезболивающие.
— Чушь, — сказал Томми. И добавил: — Полнейшая чушь.
Возможно, он прав. Если б он спросил меня на прошлой неделе, я бы, наверно, сказал ему что-то прямо противоположное. И если б даже он спросил меня сегодня утром, я б тоже ответил по-другому. Но в данный момент я носился с теорией о том, что «чёрный» делает своё дело, когда всё остальное кажется скучным и ненужным.
Моя беда в том, что, как только я чувствую возможность или вижу реальность получения того, чего я добивался, будь это девица, квартира, работа, образование, деньги и так далее, оно сразу становится для меня скучным и неинтересным и обесценивается в моих глазах. Но с «чёрным» всё по-другому. С ним нельзя так просто расстаться. Он не отпустит тебя. Попытка разрешить проблему с «чёрным» — самая трудная задача. И это приносит невъебенное наслаждение.
Надо запретить показывать футбол по телеку, чтобы эти жирные ленивые поцы оторвали свои задницы от кресел и пошли на стадион.
Они хотят добра, они хотят мне добра, но они ни за что на свете не научатся уважать мои чувства и мои потребности.
Впрочем, что вообще такое — удачно, неудачно? Жизнь коротка, смерть неизбежна, вот и всё, что можно сказать по поводу этого дерьма.
Кстати, я не говорил тебе, что я ВИЧ-инфицированный? Видишь ли, это сейчас очень модно. В наше время иммунная система просто обязана быть нарушенной.
Будущее смотрит на меня прямо со стены. Не бросай на полпути, заверши начатое.
Эндрю посмотрел на него, потом на Сьюзен.
Ветер дал Сандре передохнуть. И когда все фибры ее души и тела уже готовы были расслабиться, на улице материализовались алкаши.
Казалось, будто весь многоквартирный дом шипел и сотрясался под приступами свистящего холодного ветра, каждый порыв которого заставлял его кричать, скрипеть и течь, как живого рака, брошенного в кипящую воду. Мутные сквозняки безжалостно дули сквозь щели в оконных рамах, вентиляционные отдушины, стыки бетонных плит под окнами и на полу.
Рэйми рисовал карандашами на стене. Он жил в своём собственном мире, и это вполне устраивало как его самого, так и всех остальных.
Это было непривычно, ведь обманывать так удобно. Правда делала его реальным, а следовательно, уязвимым.
Условности всегда навязывают нам свой идиотизм в самый неподходящий момент.
В вопросе о наркотиках мы классические либералы и горячо выступаем против вмешательства государства в любой форме.
Жаль, что пришлось так долго ждать, чтобы стать человеком.
– Все мы похожи на болотистые такие пруды, мутные воды стоят слоями до дна, а самые глубины приводят в движение никому не понятные подземные течения.
Люси он сказал, что никогда не станет таким, как тот старый упырь, ублюдок, который бросил их с матерью, что он будет хорошим отцом. Он с таким жаром отдался желанию стать максимально непохожим на старого гондона, что и не заметил, как все его усилия ушли на поверхностные признаки и на самом деле они – как две капли воды.


Снова дурной самолетный обед, опять «кровавая Мэри», чтоб не трястись. Голоса я еще слышу, но они уже не такие угрожающие, так, будто друзья на кислоте или спидах болтают в соседней комнате, роняют походя один-два необдуманных, но беззлобных комментария. Такое безумие мне не страшно, к этому вполне можно привыкнуть.
На самом деле ты только не даешь проходу тем, у кого действительно есть что сказать, но то же самое и у художников, писателей, музыкантов, телеведущих, актеров, бизнесменов, политиков… выцарапываешь себе маленькую нишу и сидишь там себе, присосавшись к трубопроводу культурных и социальных благ
Проблема – жажда, напиток – нужда. Что пить: кофе, чай, колу, пепси, вирджин, спрайт, диетическую, без кофеина, растворимый… пока ты соображаешь, этот мнимый выбор пожирает больший кусок отведенной тебе жизни, чем любой наркотик. Тебя пытаются запарить, что принятие подобных решений изо дня в день – это и есть свобода, жизнь, самореализация. Но все это хуйня, спасательный пояс, не дающий нам опизденеть от полного безумия этого ебанутого мира, который мы позволили слепить вокруг нас. Свобода от бессмысленного выбора. – Воду… без газа… – прокашлял я.
Поэтому я и не забываю самый верный совет из тех, что давал мне мой старик: не доверяй трезвенникам. Это то же самое, что признать: я невежественный, узколобый задрот. Хорошо, если недостаток наркотиков они компенсируют блестящим воображением. Но если оно и есть, то прячут они его очень глубоко. Че… ЧТО… надо мной склонилась тень. – Чего желаете выпить? – спрашивает стюард. Что?
Ленивое спокойствие туриста, звучавшее в ее фразе, меня просто взбесило. Конечно же, я обрушил на нее собственные неврозы, последствия неудач. Это было простое, абсолютно невинное замечание, а я повел себя как грубый самодур, как часто бывало с девушками, с которыми у меня были слишком длительные отношения. Обжираясь наркотиками, я схуиебился до маленькой, конвульсивно подергивающейся злобной ракушки. Нет, даже это объяснение никуда не годится. Наебнулась моя голова, а наркотики просто помогали с этим как-то жить.
– Почему отщепенцы называют сортир уборной, ты ж не убираться туда ходишь, – засмеялся Рэб Биррелл. – Ну да, поссать да вмазаться, – рассудил Джонни.
К тому же в лице Катрин он нашел свежее ухо. Терри представил себе, как вся жизнь Насморка промелькнула перед ним, и вот лежит уже на смертном одре девяностолетний иссохший Насморк, и во все стороны из него торчат разные трубки. Подрагивающая, на успокоительном, старая женушка, обеспокоенные дети и внуки нагнулись поближе и напрягли слух, чтобы расслышать прерывающийся хриплый голос, и последние слова его будут: – …И вот поехали мы как-то в Мазеруэлл… сезон восемьдесят восьмого – восемьдесят девятого, наверное… банда собралась человек триста… ааааахххх… Тут линия электрокардиограммы перестанет колебаться, и Насморк отправится на свой главный махач на небеса.
А почему нет, думалось ему. Взять хотя бы эту девчушку из «Гарбедж» Ширли Мэнсон, которая раньше еще мелькала в «Гудбай, миссис Маккензи». Постояла минутку за спиной у Большого Джона Дункана за стойкой с синтезаторами на сцене «Венью» – и вот уже вовсю зажигает в Америке. То же могло б и с ним произойти. И тогда его будут звать Джонни Гитара, его настоящим именем, а не этим отвратительно унизительным прозвищем, которое на него навесили. Джусу Терри пришло время пошамкать вдоволь. Он подумывал об индийской забегаловке. Его совсем не устраивало направление, которое принял разговор: прямиком к фанатовским басням Насморка. Если ему дать, он никогда не заткнется. Все уже много раз слышали эти истории, но это его никогда не смущало. К тому же в лице Катрин он нашел свежее ухо.
Терри больше верил в силу аргумента, нежели в его точность и достоверность.
КАЖДУЮ НЕДЕЛЮ ПОКУПАЙ НОВУЮ ПЛАСТИНКУ.
— Все шутки шутишь, сынок?
— Ну, если вам смешно, значит, да.
Когда ты на кумарах, то чуваки под кайфом наводят на тебя тоску смертную, потому что они целиком поглощены своим кайфом и все твои мучения им глубоко ***ать. Какой-нибудь «синяк» в кабаке хочет, чтобы всем вокруг было так же весело, как и ему, но настоящему торчку (в отличие от того, кто ширяется от случая к случаю и кому нужен «соучастник преступления») насрать на всех остальных.
Я знаю, что утром мне будет тошно вспоминать об этом, но утро длится недолго. Нет такой пакости на душе, которую нельзя смыть парой прибауток и кружкой пива.
Если Картошка до сих пор не ВИЧ-инфицированный, то правительство должно послать в Лейт делегацию статистиков, чтобы выяснить, почему здесь не работает теория вероятностей.
Правда, он пока ещё не заболел СПИДом, но анализы положительные. Я ему так и сказал: это не конец света, Гогси. Ты можешь научиться жить с вирусом. Тысячи чуваков живут себе с ним и не парятся. Я ему говорю, ты можешь заболеть аж через хуеву гору лет. А чувака без вируса завтра утром может переехать машина. Так и нужно к этому относиться. Нельзя просто так вычеркивать человека. Шоу должно продолжаться.
В наше время большинство людей знает это на собственной шкуре: всегда хочешь именно того, чего не можешь получить, а вещи, на которые тебе начхать, сами попадают тебе в руки на тарелочке с голубой каёмочкой.
Большинство людей знают на собственном опыте: больше хочется всегда того, что не можешь получить, а то, чего тебе и даром не нужно, судьба тебе подносит на блюдечке. Такова жизнь, и жизнь половая — не исключение.
Я сказал то, что говорю всегда, когда происходит что-то скверное.
— Я щас сварю, — сказал я им.
Почему я отвергаю этот мир и считаю себя лучше него? Да просто потому что я действительно, ***ь, лучше, вот и всё.
Кореша — это пустая трата времени. Они вечно норовят опустить тебя до уровня своей социальной, сексуальной и интеллектуальной заурядности.
Это так просто: нужно жить до тех пор, пока не умрешь.
Я не хочу выбирать такую жизнь. И если этих мудаков что-то не устраивает, это их личные ***аные проблемы. Я просто хочу продержаться до конца пути…
Как сказала Джейн, это уродливые существа, которые носят свои органы размножения снаружи. Бедненькие!
Шприц, игла, ложка, свеча, зажигалка, пакаван с порошком. Всё классно, просто превосходно; но я боюсь, что это внутреннее море скоро начнёт отступать, оставляя за собой ядовитое дерьмо, выброшенное на берег моего тела.
Мы, типа, никогда не сможем возлюбить этого, как его, ближнего, пока не сумеем любить, типа, братьев наших меньших, типа животных и все такое.
Возьми свой самый классный оргазм, умножь это ощущение на двадцать, и всё равно оно будет ***учим жалким подобием.
Умирающим можно причинить боль только с помощью живых, с помощью людей, которые им неравнодушны.
Людям с принципами живется нелегко.
Никого не надо посылать на хрен прежде времени.
Три команды: женщины, натуралы и голубые. Голубые охотятся за натуралами — этакими клубными вышибалами с громадными бицепсами и храбростью во хмелю. Натуралы охотятся за женщинами, которые балдеют от грациозных, изнеженных гомосеков. Никто не получает того, чего хочет.
Откуда я знаю, что я не гомосексуалист, если я никогда не был с другим чуваком? В смысле, как я могу быть уверенным?
Я ощутил любовь к ним всем. К Метти, Картошке, Дохлому и Лесли. Я хотел сказать им об этом, но получилось только:
— Я сварю.
Интересно, хоть кто-нибудь по эту сторону Атлантики купил бейсбольную биту для того, чтобы играть ею в бейсбол?
Ты прикрываешься наркотиками, чтобы все думали, будто у тебя очень глубокая и ***нно сложная натура. Ты жалок и невыносимо скучен.
ДАВАЙ ВСЕГДА, КОГДА МОЖЕШЬ, БЕРИ, ТОЛЬКО ЕСЛИ НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА.
Просто смотреть на ее лицо, пристально следить за ней, пока она везет нас через пустыню. Я даже иногда сменял ее, хотя до этого за руль в жизни не садился. Поезжайте туда сами, увидите, какое там пространство, какая свобода. Как мы заполняем это пространство, как время наше заканчивается.
Слушай, Карл, – говорит Селеста Парлор, – посиди немного, собери голову. Винтиков повывалилось до хуя.
В голове что-то залипло. Мысли как будто в луп запустили, зациклили; вот что значит циклиться: навязчивая идея в квадрате.
И вот я занимаюсь тем же, вру сам себе во имя забвения. Я, скорее, хочу видеть не больше, а меньше, поэтому я так и обфигачился. Подытожим: я охуеваю без видимых на то причин. шшшшуууууумммм Впирает жестко, все таблы и марки, что я запитал. Все порошки, что я пустил по носопырке. жжжжуууууухххх Я кричу.
Впирает жестко, все таблы и марки, что я запитал. Все порошки, что я пустил по носопырке.
Я знаю, что ему непросто пришлось. Я за него во что хочешь впишусь. Не надо мне Голли расхваливать, Карл. Он мой лучший друг… ну и вы, конечно, тоже, и это не бухой базар. Просто проглядывает в нем иногда червоточина, схуиебинка какая-то. То он вдруг препирается с ни хуя, соперничает, хуй проссышь в чем, то давай всех расхваливать, а себя опускать.
Сам пивной фестиваль – это было что-то с чем-то. Безудержный, обрывающий путы запретов Содом и пропитанная алко Гоморра. Наша тяговая сила все еще оставляла желать лучшего. У нас были две основные проблемы: первое – это то, что мы утратили способность впаривать все эти коды и инсинуации, которые составляют суть любого пьяного яйцеподката, а более открытый таблеточный бред казался здесь неуместным. Второе – мы просто разучились пить. Мы набухивались до бесчувствия, прежде чем сами это осознавали. В акклиматизации к новому статус-кво и прошла первая неделя.
Смотреть, конечно, было не на что. Все вернулось к тому, что было до экстази: махаться рвались все, а телку склеить не мог никто. Результат был вполне предсказуем, но здесь-то весь город – одна сплошная телка. Уж если здесь тебе никто не дает, можешь спокойно взять бритву, отрезать хрен на хрен и съесть как деликатес. Дело вот в чем: хоть все мы и выросли на бухле и вся наша культура насквозь пропитана пойлом, мы уже слишком отвыкли от такого времяпрепровождения.
Вэн этот чем-то напоминает Алека. Он хоть и полон всякого добра, но сам хрипит и на ладан дышит. Алек повернул слишком резко, и сзади что-то затрещало, значит не так уж мы все хорошо запаковали, как мне казалось. – Ебать мой хуй, Алек, езжай помедленнее или пересдай на права! Не хватало нам копов на хвосте. Соберись! Это его, похоже, немного протрезвило, но когда мы въехали в промзону, он погнал по обочине, и сзади опять что-то хрустнуло. На этот раз я решил ничего не говорить. Белки у него пожелтели – и это нехороший знак. Теперь он в любой момент может начать отмахиваться от воображаемых демонов
– Первый раз это все делают, обычно посреди комнаты. Присутствие кала на полу – верный знак, что работал новичок или дилетант. – Дэнни… э, Спад тоже так говорил. Интересно, а почему так? Споры об этом домушники ведут с ветхозаветных времен. – Некоторые считают, что это проявление классовой войны. Типа, вот вы сколько нажили, зато мы вас сделали, суки. Но я так считаю, что это скорее обмен информацией.
Закинутся экстази и с высоты своего ханжеского кайфа думают, что могут указывать всем, что делать.
Гетеросексуальное жопосуйство: новый вид любви, который еще не обрел имени. Желательно после дюжины кружек в пабе, чтобы дерьмо все вышло, вот и все дела. В наши дни пацану, который ни разу не оттарабасил телочку в орех, я скажу: это то же самое, что в прошлом веке не фачиться вовсе.
– Твой новый имидж, мне он нравится… – начал я, но она расстегнула ремень, спустила и сдернула джинсы, топик она тоже сняла. Хотелось сказать, чтоб попридержала коней, ведь я-то хотел потянуть немного, посмаковать. Это, конечно, соль жизни, но солью хочется приправить какое-то блюдо, а не жрать просто так.
Ебля и чувство вины неразлучны, как фиш-энд-чипс. Чувство вины и хорошая ебля. У нас в Шотландии вина бывает католическая и кальвинистская. Может, поэтому экстази стало здесь так популярно. Я говорил об этом с Карлом как-то в пабе, но тот завел шарманку, мол, недозволенные удовольствия во все времена были слаще. Так оно и есть. Верность, моногамия всегда были моим слабым местом. Я всегда разделял любовь и секс, и с этим согласится большинство парней, но это же большинство предпочитает жить во лжи. Потом все выходит наружу, и начинаются серьезные проблемы.
Голли и Алек, та еще парочка. Голли зарядил про малышку, про Гейл, Головастика, этого суку Полмонта, а Алек хнычет в кружку про жену, которая погибла на пожаре, и про сына, который с ним не желает разговаривать. Жаль, конечно, но это было сто лет назад, а он все хочет поднажать на чувства. Ни тому ни другому мне особо сказать нечего. Зашли, бля, бухнуть, называется. – Да ладно, пацаны, мы же тяпнуть собрались! Они посмотрели на меня, будто я предложил им растлить малолетнюю.
– Тут такая херня происходит. – Он махнул рукой, бессмысленно глядя перед собой. – Я жирного Фила порезал, – запечатал он. Хотелось свинтить сразу же, но обратный путь преграждало слишком много железа, а душевное состояние Ларри было слишком неустойчивым даже по его собственным, опасным для окружающих меркам. Кроме того, мне было не страшно, даже интересно. Я решил, что теперь не самый подходящий момент, чтобы спрашивать, зачем он порезал Фила. – Ну и как он?
Деятели типа Киннока из лейбористов все твердят о врачах, и сестрах, и учителях, о тех, кто заботится о больных и учит детишек, и все кивают, соглашаются. Но в то же время думают, не, я на такую работу ни за что не соглашусь, мне нужны деньги. Беспредел, но ничего не поделаешь. С окружающими людьми стараешься вести себя прилично, а все остальные пусть катятся ко всем чертям, и так у всех. Я допил кофе и пошел обратно к машине.
Да я пью, чтоб забыться, – сказал Терри и осклабился, глядя на меня, я ухмыльнулся в ответ. Вышла мама с завтраком на тарелках. Выглядит аппетитно. – Не строй из себя дурочку, что значит «забыться»? Чего тебе забывать-то! – Фиг знает, не могу вспомнить. Похоже, сработало! – сказал Терри, и я показал ему большие пальцы. Ништяк! Прямо в тему, сука-пиздец! Жаль, что Голли с нами нет, он бы заценил. Классика жанра, просто бест.
Все зовут его Герцог. Уж не знаю, чего он там герцог, может, Обоссанных подъездов.
Лучший удар идет не от сердца, а от пяток, – твердит он, – через все тело к плечу, по руке и прямо в челюсть.
Как сказал однажды Дохлый, наверняка повторяя какого-то другого ублюдка: ничего не существует вне текущего момента.
Я ненавижу Марка за то, что он издевается над животными… это нехорошо. Если тебе нравится обижать этих крох, то как ты полюбишь другого человека… в смысле… на что тогда надеяться? Белка типа такая пи**атая. Она занимается своими делами. Она свободна. Может, поэтому Рентс их терпеть не может. Белка свободна, чувак.
Она попала в этот говённый расклад «мужик-бэбик-дом», который с детства вдалбливают девицам в головы, и у неё не было ни малейшей возможности вырваться из этой тупорылой схемы.
Часто можно услышать о юношеском вандализме, но почему никто не говорит о психологическом вандализме, который чинят эти старые стервы?
Кажется, будто какая-то частица Томми уже умерла, и я её оплакиваю. Теперь я понимаю, что смерть — это не событие, а процесс. Обычно люди умирают постепенно, по нарастающей. Они медленно чахнут в домах и больницах или в местах вроде этого.
Общество выдумало лживую, заковыристую логику, для того чтобы порабощать и изменять людей, поведение которых отличается от общепринятого. Допустим, я знаю все «за» и «против», знаю, что рано умру, что я в здравом рассудке и т. д. и т. п., но все равно хочу колоться? Они не дадут тебе этого делать. Они не дадут тебе этого делать только потому, что это символ их собственного поражения. Ведь ты же отказываешься от того, что они тебе предлагают.
Мы пыхнули, и нас пробило на ха-ха, когда Чак начал ***ить кучи коммуняк-антихристов со своим неизменным запорно-стоическим выражением лица. По трезвяни смотреть это невозможно. А под кайфом — глаз не оторвёшь.
Нина впервые осознала, что смех — это не просто юмор. Он снимает напряжение и сплачивает перед лицом смерти.
Даже в утробе своей матери Картошка был не зародышем, а полным набором скрытых наркотических и личностных проблем.
Картошка никогда никого не обижал, за исключением, пожалуй, лёгких душевных страданий, которые причиняла людям его склонность освобождать содержимое их карманов, кошельков и жилищ. Но люди придают слишком много значения вещам. Они облекают предметы лишними эмоциями. Картошку нельзя винить в том, что общество проповедует материализм и потребительский фетишизм.
Почему-то тётки считают, что с другими чуваками можно разговаривать или пить чай, а с Дохлым можно только трахаться.
Это квартира с «варикозными венами»: её называют так из-за потрескавшейся штукатурки на стенах. Томми получил её вне очереди. В списке ожидающих значилось пятнадцать тысяч человек, но никто не захотел брать эту квартиру. Это тюрьма. Но мэрия не виновата: правительство заставляет её продавать хорошее жильё, а ништяки отдавать таким, как Томми. С политической точки зрения, это вполне оправдано. Они не голосуют за правительство, так зачем же заморачиваться и делать что-то для людей, которые вас не поддерживают? Что касается морали, это другое дело. Но какое отношение имеет мораль к политике? Там всё крутится вокруг бабок.
«Мы теряем их», — подумала она. После семи лет они вам больше не принадлежат. Потом, когда вы приспосабливаетесь к ним, что-то происходит в четырнадцать лет. А когда начинается героин, то они уже не принадлежат самим себе. Чем больше героина, тем меньше Метти.
Его глаза увеличились до размера футбольных мячей и смотрели на меня враждебно, но в то же время с мольбой — горькие свидетели моего мнимого предательства.
Томми очень плотно присел на ширку. Никто не может его контролировать, но я знавал некоторых чуваков, которые смогли к нему приспособиться. Я спрыгивал несколько раз. Спрыгнуть и снова подсесть — это всё равно, что вернуться в тюрьму. Каждый раз, когда садишься в тюрягу, вероятность того, что ты сможешь изменить свою жизнь, уменьшается. То же самое, когда снова присаживаешься на «чёрный». Уменьшается вероятность того, что когда-нибудь ты сможешь обходиться без него.
За всеми этими рассуждениями лежит вера в то, что о суровой реальности неминуемой смерти можно забыть, если больше думать о нынешней реальности, в которой ты еще жив.
Он не был на стадионе с 1970 года. Цветной телевизор заменил ему ноги. Через двадцать лет появилось спутниковое телевидение, и ноги у него отнялись окончательно.
Он думает над кем, какой идиотизм быть другом человека, который тебя совершенно не прикалывает. Это такой обычай или привычка. К Бегби привыкаешь, как к героину. И он не менее опасен. Согласно статистике, размышляет Рентон, у вас намного больше шансов быть убитым членом вашей же семьи или вашим близким другом, чем каким-нибудь посторонним человеком. Некоторые олухи окружают себя всякими психами, полагая, что они становятся от этого более сильными и менее уязвимыми для нашего жестокого мира, тогда как, на самом деле, верно обратное.
Ну почему, если ты принимаешь тяжелые наркотики, то каждый мудак считает себя вправе анализировать и разбирать тебя по косточкам?
Так часто бывает: до минувшего счастья вроде бы рукой подать, а дотянуться всё равно нельзя.
Но я не вижу никакого смысла в том, чтобы выставлять напоказ то, что я ещё могу скрыть.
Соблюдай хладнокровие. Это единственный способ объебать лицемерного ублюдка.
Так часто бывает: до минувшего счастья вроде бы рукой подать, а дотянуться всё равно нельзя.
Но я не вижу никакого смысла в том, чтобы выставлять напоказ то, что я ещё могу скрыть.
Соблюдай хладнокровие. Это единственный способ объебать лицемерного ублюдка.
Ты по определению должен жить до того момента, пока не умрешь. А значит, лучше прожить эту жизнь весело и с удовольствием на тот случай, если после смерти тебя ни хера не ждет (а я подозреваю, что так оно и есть).
Я признаю, что наркотики — это нехорошо, но кошмар, в который превращает жизнь любовь… О нём даже подумать страшно.
Количество его друзей уменьшается по мере того, как его потребность в них растёт. Такова обратная, точнее, превратная, арифметика жизни.
Защитите меня от тех, кто хочет мне помочь.
Сумерки чувств, когда не ощущаешь ничего, кроме сокрушительной, всепроницающей боли в душе и теле.
Я презирал самого себя и весь мир, потому что не мог примириться со собственной ограниченностью и ограниченностью самой жизни.
Общество использует фальшивую и извращённую логику, чтобы подмять под себя и перевоспитать людей, поведение которых не соответствует его стандартам. Предположим, что я знаю все «за» и «против», знаю, что меня ожидает низкая продолжительность жизни, нахожусь при этом в здравом уме и рассудке и т. д. и т. п., и всё же сознательно продолжаю употреблять героин? Они мне этого просто не позволят; ведь то, что я отверг жизнь, предложенную ими, они воспринимают как намёк на то, что сами сделали неверный выбор. Выбери нас. Выбери жизнь. Выбери ипотечные платежи и стиральные машины, выбери новые автомобили, выбери сидение на софе, уставившись в экран, на котором показывают отупляющие для сознания и вредные для души игровые шоу, выбери бездумно засовываемую в рот псевдопищу. Выбери смерть в собственной постели по уши в дерьме и моче под присмотром ненавидящих тебя эгоистичных, бестолковых ублюдков, которых ты породил на свет. Выбери жизнь.
Терри улыбнулся и съехал с темы. Ему все похуй. У него такое выражение, как у пса, который лижет себе яйца, и так ему вкусно, что и чесаться не надо.
Потопить печаль, так чтоб она пошла ко дну, не получается, ты просто подтапливаешь суку, а на следующий день она всплывает снова.
Вот что должны были нам рассказать эти уроды на половом воспитании! Нажать на кнопочку сверху, и дырка откроется. Затолкайте перец в дырку! Всего делов-то!
Это как подиум на шикарном показе, а ты приходишь сюда порисовать и насобирать материала для дрочки.
Вальтер взглянул, выдавил печальное «фу ты», но на лице его читалось выражение «а хули ты хочешь, чтоб я сделал».
Я больше не могу так, не могу столько, потому что дошел до момента, когда это уже ничему меня не может научить. Это уже просто борьба какая-то. Чему, бля, я могу научиться, не спав несколько дней подряд? Это как в детстве, когда мы кружились и кружились на одном месте до потери сознания, а потом лежали на траве перед домом, голова кружилась, подташнивало, а отдышавшись, начинали снова. Взрослые, вышедшие посидеть на солнышке, говорили, чтоб мы прекратили. Они знали, что мы просто охуеваем и что никакого просветления сознания за этим не последует.
Если б все зависело от меня, я бы полностью разделил секс и любовь. В примитивной ебле не должно быть эмоциональной нагрузки. Слишком много карательных организаций до сих пор сохраняет власть: церкви, школы, все такое – вот в чем проблема этой страны. Если программу сексуального развития для всех и каждого расписывают пидоры подковерные, чему уж тут удивляться, если все пиздец как напрягаются, когда речь заходит о захвате куска скалы, торчащего в южной Атлантике?
Здесь есть женщины – одногодки тех, что танцуют по оупен-эйрам да ангарам, разъезжают по стране вдоль и поперек, отрываются по полной. Этим несчастным коровам тоже небось хочется чего-нибудь похожего: симпатичного молодого поджарого пацана с большим перцем и без забот, который фачил бы ее всю ночь и говорил бы, что она самая красивая, а главное – чтоб и думал так на самом деле. Да, мы все хотим свой кусок пирога; все хотят денег, веселья, да – всего. А с хуя бы не хотеть? Это ж соль жизни. С чего они решили, что телки должны вести себя иначе, чем чуваки, в наше-то время, – это выше моего понимания.
А вот у подружки ее задница – загляденье. В ее беленьких трусиках будто два младенца борются под простыней.
«Семи „П“ для лечения бодуна», о которой он решил рано или поздно написать книгу. Лечение следовало принимать в следующем порядке: поебаться, посрать, помыться, побриться, переодеться и пойлом похмелиться.
Обернувшись, Катрин заголосила как иерихонская труба.
Контракт надо будет подписать пошустрей, пока не съебался до мышей.
Она уже готова была рвануть в гараж; ненавидя себя, она думала, что у смышленой девочки в сумочке всегда есть «Дюрекс», но у той, что поумнее, – «Дюраселл».
Голова гудела, а во рту было сухо, как у монашки в промежности.
Зовите меня Пиздой с Ушами. В конце концов, оба мы люди светские.
Лечение следовало принимать в следующем порядке: поебаться, посрать, помыться, побриться, переодеться и пойлом похмелиться.
Дорожки были усыпаны гравием, и один камешек застрял у меня в подошве. Помню, как меня это бесило. Дико хотелось кого-нибудь ебнуть только за то, что мне в подошву камешек забрался.
– Не хочу я шампанского… я чуть с ума не сошел… ты совсем охуела… тварь… эгоистка… ты… ты пьяна! Проклятье, тебе ж сегодня петь! – Руки убери, еб твою, ковбойчик недопизженный! Не будет никакого концерта! – зарычал Терри. – Это еще кто? – спросил Франклин, чуть не лопнув от презрения и возмущения. – Это тот, кто тебе по ебалу надает, сука! – рявкнул Терри и двинул Франклину в челюсть.
Почему отщепенцы называют сортир уборной, ты ж не убираться туда ходишь, – засмеялся Рэб Биррелл.
В какой-то момент за веселье всегда приходится платить, и вообще-то говоря, чем больше тусуешь, тем больше расплачиваешься.
Так вот янки бы все разрулили. Там все держится на правах, а не на сучьей классовой системе, как здесь. Они б уже давно этих пидоров снобских на место поставили.
«Будь собой. В жизни только и надо, что быть самим собой». И не то чтоб это было так просто, наоборот, это было самое сложное, требующее особых усилий задание.
В детстве он всегда говорил мне – будь собой.
Рэб думал о Джоан, о том, что, по сути, должен быть доволен вновь обретенной свободой, но почему-то чувствует себя совсем иначе. Он спросил Гарета, скучает ли он по старым денькам, по тогдашним треволнениям. Теперь его друг был авторитетным ветеринаром со своей практикой; у него была подруга, ребенок, и они ждали второго. – Если быть до конца честным – это лучшие годы моей жизни, то время ни с чем не сравнится. Но вернуться туда невозможно, кроме того, главное – это суметь разглядеть нечто хорошее и закончить вовремя, пока тема не скисла. Но скучаю ли я? Каждый день. И по рейвам тоже. Пиздец как скучаю.
Поезжайте туда сами, увидите, какое там пространство, какая свобода. Как мы заполняем это пространство, как время наше заканчивается.
Сплошная заплата. Все вокруг. Здесь все залатано. Хуй знает, на чем все держится, вот-вот посыпется.
Проблема – жажда, напиток – нужда. Что пить: кофе, чай, колу, пепси, вирджин, спрайт, диетическую, без кофеина, растворимый… пока ты соображаешь, этот мнимый выбор пожирает больший кусок отведенной тебе жизни, чем любой наркотик. Тебя пытаются запарить, что принятие подобных решений изо дня в день – это и есть свобода, жизнь, самореализация. Но все это хуйня, спасательный пояс, не дающий нам опизденеть от полного безумия этого ебанутого мира, который мы позволили слепить вокруг нас.
Однако смерть Дункана что-то протянула между ними. Нечто такое, вроде последнего шанса, и даже Карл, несмотря на горе, почувствовал это. Он вроде как пытался успокоиться, восстановить дыхание, сказать что-то.
Терри держался, сколько мог, но в итоге тоже загоготал.
Карл заметил этот момент близости, напомнивший ему о детском ощущении, когда ему казалось, что он лишний, что его присутствие совсем не обязательно. Он откинулся на спинку стула. Это был их момент.
Слова матери принесли облегчение. Он слишком строг к себе. Хоть в Штаты их свозил, показал старику Грейсленд. Видел, как он проронил слезу над могилой Элвиса.
Терри, Джонни, даже Рэбу нельзя доверять больше, чем остальным. Они такие же и ничего не могут с этим поделать, они поражены болезнью, которая прогрессирует с каждым днем, и симптомы ее – в необходимости использовать беззащитного уязвимого человека. Они милые ребята, в том-то и загвоздка.
Иногда Билли недоумевал, как это все удерживалось у него в голове. Он знал, что личность, как правило, проявляется в поступках, а не в словах или мыслях. Еще задолго до того, как он занялся боксом, Билли усвоил, что существуют чувства, которые лучше не выказывать, – это страх и сомнение. Если скрывать, они часто терзают еще больнее, но Билли справлялся. У него не было времени на исповедальную традицию и прочий садомазохизм, и когда подобная эмоция угрожала его равновесию, он раскусывал ее, как таблетку, и проглатывал вышедшую из нее энергию. Лучше так, чем давать кому-то волю разбирать по винтикам собственную репу. Обычно это срабатывало, но однажды не прошло.
Он научил нас, что такое потеря.
Тот вечер был для нас последним. Потом мы стали чураться друг друга. Мы слишком рано познали горечь утраты, и каждый решил удалиться сам, пока другие его не опередили. И хотя на самом деле все мы находились рядом – я, Билли, Терри и Голли, пожалуй, тоже, – после той ночи разошлись на все четыре стороны. И вот я возвращаюсь.
Все это ложь. Мы держались подальше, потому что напоминали друг другу о нашем общем провале. Столько пиздели, какие мы, бля, кореша, но друг наш погиб, а мы живы.
Хелена. Теперь, когда уже поздно, я не могу не думать о ней. Любить издалека. Чахнуть в разлуке. Клясться, что обязательно скажешь все, что так давно собирался, а оказавшись с ней наедине, лепетать что-то невнятное. Я должен сказать ей, что люблю ее. Мне нужен телефон. Передо мной все еще витает морда какого-то чертяки, и мишки пляшут вокруг с аккордеонами, и я объясняю им, что мне нужен мобильный, чтоб позвонить своей подружке и объясниться ей в любви.
Да нет, помираем, еще как. Жизнь не продолжается. Она заканчивается. Голли.
Под трусалями я нащупал ее щель и запустил туда палец. Там все мокрое, так что пройдет без помех, у меня тоже шняга горит, а я, когда бухой, в таких ситуациях немного нервничаю. Иногда шланг набухнет, но корень все равно книзу тянет. Сначала нам никак не пристроиться, в итоге я посадил ее прямо на генератор, который трясется – пиздец, снял одну штанину, а трусы у нее такие белые хлопковые, растянутые, что просунуть можно не снимая, и сперва немного туго, но потом все наладилось. Мы ебемся, но это не тот неторопливый, тягучий, как карамель «Кэдбери», секс, которого я хотел, а напряженный, дерганый, жуткий перепихон. Ей приходится упираться руками в трясущийся генератор и, отталкиваясь от него, тыркаться в меня. Я, в свою очередь, пихаюсь в нее и смотрю на капли пота на ее лице, и теперь, когда мы ебемся, мы куда как больше отстранены друг от друга, чем во время танца. За нами шатаются тени, и из общего гула выделяются возбужденные голоса англичан, немцев, Биррелла, хуй знает кого.
Я поставил «Крафтверк», самый заковыристый трек с «Trans-Euro Express».
Мы с Билли переглянулись. Спорить с ним на этот счет не то чтоб очень просто. Дело в том, что парням достаются девчонки, которых они сумели достать, а не те, которых они заслуживают.
У солнца есть власть. Можно понять, почему люди ему преклоняются. Оно вон там, мы знаем, что это солнце, мы видим его и нуждаемся в нем.
Если адвокаты и полицейские получают у меня разъяснения, то неужели мои самые близкие друзья, с которыми я постоянно общаюсь, не заслужили, чтобы я хотя бы попытался им это объяснить?
Помню, как я взвился, когда в Лондоне брат Никси назвал шотландцев «белыми неграми». Но теперь я понимаю, что это утверждение было оскорбительным только в отношении чернокожих.
Тот я, который измельчает колеса, говорит, что смерть ничем не хуже, чем эта неспособность остановить последовательную деградацию.
Футбольные разногласия — глупость, несусветная чушь; они мешают объединению рабочего класса и обеспечивают безраздельную гегемонию буржуазии.
— Картошка, глянь на этого жирного. Прожорливый ублюдок. Я никогда не поверю во всю эту херню насчёт желёз и обмена веществ. Ты видел в фильме про Эфиопию хоть одного жирного ублюдка? У них там что, желёз нет? Как бы не так, — Картошка отвечает на его возмущение удолбанной улыбкой.
Ё***ые неудачники в стране неудачников. Не надо сваливать всю вину на англичан, которые нас завоевали. Лично я ничего против них не имею. Они просто дебилы. Нас завоевали дебилы. Мы даже не смогли найти себе приличной, живой, здоровой культуры, чтобы она нас завоевала. Так нет же! Нами правят изнеженные дол***бы.
Они держались за земное ради своей угрюмой жизни; это был мрачный клей, связывавший их воедино.
Попрошайка начал нажираться ещё до того, как мы пришли. Одетый в костюм, он имел жалкий и угрожающий вид: синие чернила просачивались на шею и руки из-за воротника и из-под манжет. Казалось, будто Попрошайкиным татуировкам надоело сидеть в темноте, и они выползают на свет.
[ Два парня не хотели пускать ещё одного парня в толчок, потому что думали, что он там ширнуться хочет ] — У меня уже несколько дней ***аный понос, чувак. И мне опять приспичило. Мне надо просраться. Это, конечно, не параша, а полный ***ец, но мне придётся срать либо сюда, либо себе в штаны. У меня нет никакого дерьма. Просто у меня ***нно болит живот, а на остальное мне плевать.
Этот мудак сочувственно кивнул мне и посторонился. Я почувствовал, как говно потекло по штанам, и перешагнул порог. Я подумал, как смешно выглядело, когда я сказал, что у меня нет никакого дерьма, тогда как у самого уже были полные штаны.
Малыш Рентс похож на обмякший член, затиснутый между кучей пизд. Иногда мне кажется, что этот придурок всё ещё думает, будто эрекция нужна для того, чтобы ссать через высокие стены.
Я знал, что разыгрываю из себя Барыгу, и немного ненавидел себя, ведь это ужасно, когда с тобой так обращаются. Но ни один человек, побывавший в моём положении, никогда в жизни не станет отрицать, что абсолютная власть развращает. Чуваки отступили на пару шагов назад и молча наблюдали за тем, как я варю. Этим козлам придётся подождать.
Меня так и подмывало процитировать Джонни и сказать, что все мы теперь знакомые, а не друзья. У меня в голове крутилась эта фраза: «Мы все теперь знакомые». Похоже, она выходит за рамки наших личных торчковых раскладов: блестящая метафора нашего времени.
Несколько месяцев назад Никола заговорила с ним, когда они шли с вечеринки в Сайтхилле на вечеринку в Уэстер-Хейлз. Отделившись от остальных, они наболтались вдоволь. Никола оказалась очень общительной, а Картошка, закинутый «спидом», трещал без остановки. Ему казалось, что она ловит каждое его слово. Картошке хотелось идти и идти бесконечно, идти и разговаривать. Когда они спустились в подземный переход, он решил попробовать обнять Николу. И тогда у него в голове всплыли слова песни «Смитс», которую он всегда любил, под названием «Есть свет, что никогда не гаснет».
Может, это хорошо, а может и не очень, но кто в наше время может хоть в чем-нибудь быть уверенным?
Ба! Один Дохлый малыш, да ещё малыш Рентс, которому тоже ***вато!
Рожа такая, будто её динамитом разнесло, а зашивал слепой обдолбанный хирург.
Любовник или книга? Жизнь или карьера?
Люди живут, не задумываясь об этих развилках; кажется, что выбор можно отложить на потом. Но наступает момент, когда откладывать больше нельзя. И ты вдруг понимаешь, что выбор давно сделан, а ты даже не заметил.
Я не замечаю ее присутствия — и страдаю, когда ее нет.
Неужели ни одна жопа в этой грёбаной дыре не слышала слова «ирония»?!

Все афоризмы для вас
Подписаться
Уведомить о
guest
0 комментариев
Старые
Новые Популярные
Межтекстовые Отзывы
Посмотреть все комментарии
0
ТЕПЕРЬ НАПИШИ КОММЕНТАРИЙ!x