Лучшие цитаты из книг Аль Квотиона (300 цитат)

Но она все шепчет: «Ты люби хмуро, грубо, изредка. Хоть как-то…»

Я бы бросил, я бы стал другим — равнодушным, мелочным, закатным.

Я бы стер слова, но как стереть ту, что как маяк стоит за ними, ту, что в нищете и простоте светит в ночь каким-то звездным, синим.

Закрыть бы глаза. А потом — ничего не увидеть. И уши заткнуть. И не слушать любой монолог.

Нам завтра отвечать за каждую весну, за каждый вздох и прочерк, за каждую печаль у каждого плеча.

Это осень в душе, это смех с послевкусием вишни, это желтые листья стихов на губах скрипачей.

Эти дни не прожить просто так, без чудес, эти светлые дни понимания жизни…

В каждой безделушке ума есть что-то от любви.

Это время красивой слабости, это время смирения с мыслями, это время решить, что правильно, это время… Тобою истрачено.

Кислород закончился, осталась одна любовь, и на ней мы с тобой протянем любую вечность.

Мир слепых отторгает зрячего, выталкивает его из себя, как дистрофического зародыша выталкивает чрево, лечит молчаливым бойкотом этот опухолевый нарост на теле общества.

Замрет весна. Безмолвно, страшно, прозреньем смертности творцов. Я стану словом отзвучавшим, я стану плотностью холстов.

Жизнь — это зал зеркал, амальгама, тест Роршаха, ты видишь в ней только то, что внутри тебя.

Может быть, это вдавленные в асфальт окурки, переполненные мусорки во дворах, облезлые неуютные больницы и школы, нелепые детские площадки со сломанными качелями и пьяными людьми на скамейках, яркие витрины, отражающиеся в грязных лужах, незаметное и безграничное давление сотен, тысяч блеклых стен вокруг меня заставляют видеть этот город таким. А может быть, я просто заразился ангедонией у какого-то бездомного хромого пса с воспаленными мутными глазами, но смотрю вокруг задушено, черно. И сквозь беспрерывное смеркание рассудка никак не могу разглядеть что-то, что заставит расправить плечи, вздохнуть и просто жить дальше. Единственное, чего хочется — это идти. Просто идти, не куда-то, а прочь. Идти до тех пор, пока хватает сил. Идти вперед и найти там, впереди, что-то для себя.

Я стал отцом. У меня сын. Понимание приходило долго, неторопливо, словно давая мне время обдумать и проникнуться каждым шагом на этом пути. Отцом я стал не сразу, я учился этому каждую минуту, открывая для себя все новые и новые штрихи обновленной жизни. Не скажу, что, когда я впервые взял на руки своего сына, я изменился, стал другим, нет. Я просто держал в руках фыркающий сверток, все искал что-то важное в этом маленьком личике, но видел только ребенка. Но потом, день за днем наблюдая, как он растет, я рос вместе с ним. Моя жизнь словно раздвоилась, наше дитя подарило мне вторую судьбу, свою. И к моим привычным взрослым переживаниям прибавились переживания разбитой коленки, радость хорошей оценки в школе, гордость за первые успехи и смущение ранней влюбленности. Сын рос, стал взрослым мужчиной, и однажды мне на руки положили моих внучек. Сердце щемило от счастья и нежности, но я просто молча смотрел на них и улыбался.

Время — это вера, к которой приходит каждый, впервые сталкиваясь с неподкупным писанием морщин на собственной коже.

Но и боль всегда чему-то учит. Расстаемся? Встретимся опять.

Но я в черновиках твоей души рисую профиль утреннего солнца.

Я давно закончил эту долгую школу дождя, сдал на отлично экзамены черного ветра. А что там дальше? Небо.

У дней такая быстротечность, что ты с рожденья опоздал.

Я стираю себя. Это просто честней. Мне так проще дышать. Мне так тесен здесь воздух. Я стираю из памяти прошлых людей, они дальше и дальше, они уже — звезды.

Он бы тоже поехал. Со всеми. За счастьем.

Когда ты век бежал за эхом, стирая сердце до прорех, и встретил, встретил человека, но жалок этот человек.

Растет сквозь сломанный хребет, растет сквозь рваные карманы какой-то траурный поэт, какой-то раненый и ранний.

Это больно не мне, это больно словам в том письме, что тебе не отправил.

Встречай меня, девочка. Вот я, живой, невредимый, спешу на твой свет и все небо струится за мной.

Ты любишь людей, ты читала в красивых книгах, что надо кого-то любить не смотря ни на что. Ты видишь любовь как скрипку, она фальшивит, и все вокруг сразу — холодно и смешно.

Ты можешь быть лишним, ты можешь стать первым, ты можешь сорвать с теплой кожи запрет, вживить провода, оголить вместо нервов, сгореть за секунду, включив в мире свет.

Цепляйся в жизнь до спазма истины, до кашля кровью красоты, страдай до дна, люби неистово, вдыхай огонь в ажур судьбы.

Тоскуй, тоскуй и отражайся в лужах, молчи, молчи о важном и смешном, ты здесь один, ты никому не нужен.

Кто будет этот смертный зрелый мир любить, как только я любить умею?

Что там завтра? Да как и всегда. Обновление жизни. Это все, что когда-либо было и будет с тобой.

Тебе, все тебе, ты услышишь, я знаю, и вдруг обернешься, надавишь на тормоз. Я слеп, я пою, я кричу, я скучаю, мой ангел бессменный, иди на мой голос. Иди… На мой голос.

До свидания, ночь. Ты к утру уже так постарела, ты покрылась морщинами первых забот и зевак. Умираешь? Но это не смерть, а свобода от тела.

И вы ее надежды не оспорите, вы не поймете, что там позади — за этими ажурными предплечьями, исписанными строчками стихов, за этой горькой верой в человечество и в человечность поздних женихов.

Словная, славная, млечная, тонкая, шепчет молитвы в прозрачную тьму. Любят таких не касаясь, не трогая, не задавая вопрос «почему». Только любить. Только верить признаниям. Плыть в этом шепоте гаснущих звезд. Сонно баюкать и греть пониманием. Только любить. И любить — лишь всерьез.

Сажусь на парапет, беспечно свесив ноги, и внезапно повзрослевший рыжий мальчишка-рассвет с золотыми глазами садится со мной рядом. Сейчас мы с ним почти братья. Невыносимое ночное жжение зрачков вдруг превращается в слезящиеся глаза, по-моему, от этого прозрачного дрожащего утра такие же золотые, как и у моего непутевого божественного братишки. Я смотрю этими слезящимися глазами, как мир превращается в стихи, в музыку, в картину. Как бегущая внизу по своим делам женщина в красном пальтишке внезапно рифмуется с рваным облаком, отразившемся в спокойной и на редкость прозрачной лужице. Как безумным симфоническим оркестром звучит ветер, запутавшийся в смычках деревьев под ударный ритм заводящихся машин. Как мазок за мазком ложится город на тело немыслимо взрослеющего дня, а молодой мужчина-рассвет с шальной улыбкой и прежним ребячеством в глазах стоит надо всем единственным гениальным дирижером. И сердце его горит, горит, освещая весь мир, который я сейчас так невыносимо люблю.

Почему так получилось? Когда он успел забыть, как это просто — быть счастливым? Вроде бы юность была совсем недавно, вроде бы он смеялся с ней вместе еще вчера. А потом закрутило, завертело, и он забыл. Они оба забыли. Но ничего не исчезло. И эти теплые руки — доказательство и оправдание всему. Это по-домашнему уютное ворчание, запах крема, слепящее солнце и какое-то легкое чувство детства в груди. Того времени, когда мы еще не успеваем забыть, что счастье где-то внутри, не успеваем его потерять под грудой хлама, который начинаем считать чертовски важным.

Я раскинул руки, чтобы обнять этот прекрасный, совершенный, трагичный, болезненный, божественный, живой, настоящий мир — и взлетел. А сероглазая женщина, моя повзрослевшая школьная растрепанная синица, стояла рядом и молча смотрела. Нет, я не любил ее. Я не любил никого. Не хватало времени, сил, воздуха — вместить сущее, немилосердно разрывающее душу. Как мал человек, но как огромен замысел. Лены, Светы, Даши, Маши, руки, плечи, губы, прикосновения, поцелуи, нежность, секс — все это становилось вторичным на фоне великого механизма созидания в тесных для него застенках человеческой плоти. Стихи проходили насквозь, музыка замыкалась в бесконечность, бездна человеческих глаз ждала в зале, а сцена стонала от падающего на нее неба. И над этим беспокойным морем декораций парил я, парили мы — я и огромный великий мир.

Судьба расставляет фигуры, крапит карты, стреляет в упор и в спину. А мы бежим, каждый по своему замкнутому кругу, надеясь, что именно у нашей сказки окажется счастливый конец. Но моя женщина спит рядом со мной, бросив недочитанный журнал на тумбочку возле кровати, и беззащитным ребенком прижимает к себе пушистое одеяло. А утром она проснется, потянется солнечной кошкой возле открытого окна и улыбнется мне. И глядя в нее, больше всего мне хочется, чтобы вопреки всем законам жанра, исключением из всех существующих правил у нашей общей сказки, сказки о женщине, сказки о любви, не было конца.

Самое сложное — это сказать о простом. Наши мысли, чувства — привычны словам. Мы сами привычны словам, мы разбавлены ими до коктейля вечного внутреннего монолога. Мы создали слово, а слово переделало нас по собственной выкройке. И любой самородок мысли уже таит в себе прообраз грядущего слитка формулировки.

Я понял, что слово — это форма чувства. Той любви, которая живет в нас, не нуждаясь в опоре. Той самой любви, у которой тысячи лиц. А в лице плачущего друга, скорбящего о своей потере, лишь проступило одно из них. И искать это переживание нужно не в ответном чувстве к себе, потому что важно, на самом деле, не «любят ли тебя», а «любишь ли ты». Потому что если ты находишь в самом себе любовь, не требующую ничего: ни счастья, ни ответа, ни жертв, ни побед, самодостаточную, молчаливую, огромную, созидающую весь мир необъятным лицом своей возлюбленной, то и слова ты найдешь. Или они найдут тебя.

Сейчас, вяло ковыляя на работу, спотыкаясь на ровном месте от тяжести невидимого горба, только сейчас я понимаю своего отца. Только сейчас, пережеванный временем, выброшенный отрыжкой данности на этот асфальт, с которого слизывают грязь низкие черные тучи, я наконец всем своим существом осознаю, что значил его мерзлый взгляд. Мой отец со всей своей тоской, загнанностью, с тяжелым подбородком и редкими бровями, шаблоном круговой безысходности повторился во мне. Как и я, наверное, повторюсь в своем сыне.

Сегодня пойду в магазин и куплю сыну новых книжек, как обычно откупаясь каким-нибудь подарком от бытовых скандалов, от простой нехватки любви к своему ребенку. Так легче. Купить на десятилетие чертов велосипед и больше не думать о том разочаровании, с которым сын смотрит на оступившегося отца. Подарить пару книжек и тем самым убедить самого себя, что мое равнодушие — это выдумка жадного до внимания ребенка.

Такое ощущение, что во всех предсказаниях конца света — надежда. Вдруг все же закончится, вроде пора уже, сколько можно? Надежда и страх. Заканчивайся уже, только скажи мне, что будет со мной, когда ты закончишься. В этот момент встают в полный рост разношерстные верования и религии, обещая испуганному человеку: «Ты будешь, ты продолжишься, ты не исчезнешь!». И люди хватаются за это обещание как за спасательный круг.

Пространственное мышление, мысль, способная охватить Вселенную, включая ту её часть, для которой ещё не создано слов, сродни гениальности. Но мы привыкли к слову, мы сроднились с ним настолько, что стали неотделимы друг от друга.

А потом, в недалёком будущем, когда он вырастет, то посмотрит на своего сына, обегающего все дары цивилизации с обычной палкой наперевес, чтобы добраться до заветной речки, и поймёт простую вещь. Времена меняются. Но как бы они не менялись, что бы не происходило вокруг, дети всегда остаются детьми.

Человек у стены. Разговор с собственной тенью, прощание с последним оплотом надежности в невероятно меняющемся мире. Надрывная глухота, единым штрихом пропущенная через сотни лиц, в которой задушенными котятами умирают твои лучшие слова. Каждый хоть единожды если не пропускал сквозь себя это дикое полубезумное состояние, то стоял на грани. Но мечась в тугом пространстве больной безвыходности, переполненные страшной тишиной и раздираемые изнутри собственным криком, мы забываем, что стены тоже умеют видеть.

Именно в тебе, человек, в словах твоих, в делах, в глазах, в помыслах — шелестит крона будущего, отражаются плоды нового мира. И не нужно гадать на болотном чертополохе, не нужно искать правду в выжатой воде, не нужно заглядывать в чад свечей, не нужно ходить к мудрым бабкам с пустыми глазами пьяниц… Потому что ответ на все вопросы ты найдёшь в себе.

Я видел пластилиновых людей. Они такие же, как обычные люди, у них две руки, две ноги, одна голова, они плачут и смеются, любят и теряют и пишут длинные красивые письма, только они из пластилина. И там, где у обычного человека кровь, кожа, кости, плоть — у них цветная гибкая масса. Это странные и смешные люди. Они думают что слово — это нож, и послушно меняют форму под чужими словами. Они читают книги, смотрят фильмы, мечтают и каждое утро возле зеркала лепят себе новое лицо, лицо понравившегося образа. Они не знают разницы между да и нет, они ходят и собирают мякоть разных идей, вплетая ее в себя. Но не пытаясь разобраться в смысле и сути, это слишком плотные для них субстанции, и мне нравится наблюдать, как бьются в них сошедшими с ума птицами противоречащие друг другу мысли. И речь у них такая же пластилиновая. Иногда я говорю с ними, наблюдая как меняется ее течение, как важным становится то, что секунду назад считалось смешным. А если в эту речь бросить камень обычного человеческого слова, она может изменится до противоположной. Иногда я бросаю эти камни. Я смотрю на этих людей издали, синих, зеленых, красных, оранжевых, фиолетовых, но не рискую подходить близко. Потому что я — обычный человек, у меня слишком теплые руки, пластилин в них тает.

Мы часто рассуждаем о Божественном вдохновении, о порыве, данном свыше, волшебстве неземного откровения. Когда художники видят во сне свои будущие картины, когда поэты пишут стихи на одном дыхании, захлебываясь словами, когда ученые кричат эврика, а в их расширенных зрачках сходится в ровную формулу то, что было лишь предчувствием чего-то большого. Прорыв, открытие, экстаз. Манна небесная или… плод труда? Результат одержимости своим делом? Ведь человек, полной грудью вдыхающий свое творчество, будь то искусство, наука, что-угодно, человек живущий этим, влюбленный в свою работу, каждый день пропускающий сквозь разум, сквозь душу, сквозь сердце мысли, идеи, размышления, чувства, все оттенки выбранного ремесла, больной этой неудержимой страстью, рано или поздно начинает переносить ее на все области жизни, создавая еще один парадокс подсознания. Так домохозяйка, каждый день взвешивающая учебу своего сына, волнующаяся за него, вдруг начинает видеть во сне, как он проваливает экзамен. И если реальность по стечению обстоятельств складывается аналогично сну, то ее живой страх, остро переживаемый каждый день, явится аналогом вещего сна, тем самым Божественным откровением, являясь на деле не большим, чем стандартной функцией мышления. Но как хочется человеку верить в чудо, в богоизбранность, в касание ангельских крыл. Так пусть будет каждому по вере его.

Человек пришёл из картинок. Таких картинок много в сети, это яркие рисунки, фотографии со счастливыми и безупречно красивыми людьми, оттиски природы, исписанные строчками стихов. Боже мой, как не люблю я этот разноцветный, разношерстный фейерверк изображений, но человек пришёл из них. Человек проявился словами. Короткими, ничего не значащими фразами в аське, наигранно глубокомысленными комментариями к письмам в никуда, ссылками на улыбки и осторожными намёками на что-то важное в моём почтовом ящике. Боже мой, как не люблю я это пустословие и обмен жёлтыми шаблонными смайликами, но человек пришёл из них. Человек пришёл и начал расти. Прорастая побегами радости в моих глазах, уходя корнями в грудь, отчего сердце больно и сладко сжималось. Человек примерял к душе крылья стрекозы, крадя у жизни пространство между нами, человек стал частью каждого моего утра, каждого вечера, каждого дня. Без обещаний, без страха одиночества и целеустремленного поиска любви, он стал частью меня самого.

Под куполом цирка люди превращаются в море.

А когда ты садишься писать, задумайся: что именно ты хочешь сказать миру. И не важно, прочитают тебя тысячи или твои слова так и не будут услышаны, важно только одно — что есть в тебе, в твоей идеологии, в твоём выстраданном опыте, в твоём взгляде на жизнь, слой за слоем раздевающим бытие, обнажающим те его стороны, которые другие упускают из вида, кроме желания выговориться и заявить о себе, свойственному большинству. Потому что красота слова — пустяк, это мастерство, приходящее с опытом, которое не способно прикрыть пустоту идей.

Мы меняемся сами, меняя других.

Тепло сердца — не метафора, а тихая данность, струящаяся по рукам.

Там, где мальчишка прибавит себе пару лет, чтобы казаться взрослее, опытнее и умнее, женщина их отнимет, чтобы казаться моложе и привлекательнее. И это не значит, что женщины хуже или лучше мужчин, это значит, что такими нас создала природа.

Человек — это степь, хранящая в своих недрах тускнеющие во тьме сокровища души, таинственные клады знаний, драгоценные камни эмоций и переживаний, серебряные жилы несказанных слов… Степь, жаждущая раскопок, чутких внимательных глаз, интереса осторожных рук, стремящаяся распахнуть свои тайны тому, кто не пройдёт мимо, не плюнет в звенящую траву с пыльной дороги, тому, в чьём взгляде прочтёт седое небо: ты нужна мне, степь. Я хочу тебя познать. И каждая степь трепетно дрожит, беременная своей полнотой, готовая дарить… не зная, что раскопки могут открыть не только великие дворцы, полные сказочных богатств, но и пару глиняных черепков, да осколки мечтаний оказаться чуть большим, чем ты есть на самом деле.

На площади стреляют поэтов. На главной площади нервные люди с больными глазами находят своё бессмертие. Но бессмертие пахнет могилой, это эхо молчания в затхлых залах вечной немоты, это плесень апатии, это мгновение, ставшее тягучей, душной, статичной вечностью. На площади люди слизывают с побледневших пересохших губ вкус жизни, запоминая его навсегда, влюбляясь в яростную боль, несущую в себе семена любви и экстатичной жажды вдохнуть в пробитые легкие хотя бы ещё один глоток солёного воздуха. На площади люди отчаянно смотрят в небо, судорожно понимая, что человеческая смертность — всего лишь залог остроты чувств, горячности идей, вечного стремления успеть, не жалея себя: жить, любить, дышать, смеяться, кричать в распахнутые окна, подставлять неумолимо стареющее лицо дождям, ветрам, снегопадам, солнцу… Потому что в конце этого предложения будет точка, восклицательный знак, а не шлейф уходящего в никуда многоточия. На площади стреляют поэтов. И поджарые животы в предчувствии пули прячут в чреве своём несказанные слова, тяжёлым комом поднимающиеся к сжимающемуся горлу, вырывающиеся в холодный воздух хрипом последних итогов. На площади, где стреляют поэтов, стоит мальчик. И небо давит на него, и снег кажется каменным, и тишина пугает… И он пишет на изнанке собственной души детскую мораль взрослой сказки: Бог создал нас разными. Смерть — сделала равными.

И всё так же, уходя в себя, я продолжаю рисовать птиц… И иногда, заглядывая в зеркало, я замечаю, что сам — не больше, чем неудачный набросок птицы, написанный рукой неизвестного мастера на скомканном клочке случайной реальности.

А все в итоге просто, дурак это не диагноз, это сторонняя оценка, напрямую связанная с личным списком ценностей, который есть у каждого человека. Дураки начинаются там, где заканчиваются взаимопонимание и попытки посмотреть на мир чужими глазами, принять людей такими, какие они есть. А решать чьи ценности самые правильные — последнее дело. У каждого свой мир, они не похожи друг на друга и это уже само по себе правильно.

Разнылось небо под запястьями, тоскует, хочет быть с тобой, но зрелость ждет и кормит баснями — постой, вы встретитесь. Постой…

В ответ на широкий размах твоего эгоизма, мне хочется стать ничем. Просто так. Назло.

Как высоко, ранимо и воздушно плывут ковчеги маленьких квартир по городу большого равнодушия.

Ты самая красивая из песен, написанных на уличной стене.

Дома пять картин и расшитое ливнем платье, на стене по белому белым, без запятых: «это, в общем, банально, но мне тепла не хватает, не хватает просто толики красоты».

Это духовный озноб. Или шествие памяти, мыслей — в чертоги тоски, там, где талант мой, мое сумасшествие в бешеном танце встает на мыски.

Она гасит свет, когда я зажигаю мир. И все говорят: «вы с ней как близнецы похожи».

Так значит море — это долгое пространство, в котором смысла, видно, больше, чем во мне.

Одиночество — это выбор, и его мы делаем сами.

Любить или вернуться в одиночество, и молча видеть, как тоскует век: как Богово немыслимое зодчество ломает неуместный человек.

В голове моей ребенок. Он собрал в себя, чудак, человечность и жестокость, дар небес и дар времен.

А дождь все идет, хлопая меня мокрой рукой по плечу. Словно бы говорит с сарказмом: «Я с тобой, парень. Я всегда с тобой, чувствуешь это? Это твоя персональная осень, дружок». Осенью промозгло и сыро. Поэты пишут о золотой красавице, этакой слезливой рыжей лисице с алыми губами кленовых листьев и глубокими серыми глазами небес. Я плохой поэт, я вижу другое: когда начинаются дожди, наш мир просто ржавеет. Он скрипит старой пустой коляской, младенец из которой не повзрослел, а выпал на землю, в грязные лужи, покрытые бензиновой радугой. Закричал, захлебнулся, затих. И мы, животные, пьющие из этих луж, теперь носим его в себе. Он ворочается в груди, жаждет снова ожить и стать целым, он по-детски капризен, он плачет невпопад, смеется глупостям и ржавеет осенью. Но все же осень — это лишь двадцать недель до весны.

Я избегаю новых истин. Все чаще говорю о простом, о том, что все знают и без меня, но никак не могут натянуть на собственные жизни. То велико, то мало. Банальные догмы: думать не только о себе, учиться испытывать счастье от каждого чиха и держать глаза открытыми. Все их знают — никто ими не пользуется.

Она фыркает и хихикает, падая в подушки. На стене беззвучно поет гитара, рисунки на стенах оживают в наших глазах, она утыкается лицом мне в грудь, а я лежу и думаю, что рай, наверное, должен быть сделан из таких маленьких комнат, в которых живут своей жизнью маленькие, счастливые люди. Такие, как мы. И, пожалуй, это был бы обычный день, один из, ничем не примечательный. Если бы не одно но: мы лежим в залитой солнечным светом комнате, когда за окнами — ночь.

Опыт бытия убивает скуку, открывает новые грани взглядов, бьется в неизвестность до крика, до боли, до ужаса открытия. И даже умирает — не так. С отчаянным рвением, страстью первооткрывателя, любопытством ребёнка и улыбкой человека, открывающего последнюю тайну.

Одним своим рождением ты уже навсегда изменишь жизнь одного мужчины и одной женщины, однажды решивших лечь спать вместе.

Свет души… А что такое свет души? Привычное некоторым религиям изображение ореола вокруг человека, дабы указать на его святость? Условное обозначение умения заражать других тем спектром эмоций, которые признаны положительными? Доброжелательность и человеколюбие в оценке окружающих? Добро. Но понятия добра относительны. Когда людей стреляют у стенки, кто-то видит убийство, а кто-то победу в тяжёлой войне. Значит свет души — в глазах смотрящего в душу. Условность, приманка для светлячков, похожих на тебя самого, отраженный луною духа свет далёкого солнца.

Я устал от политики, которую можно назвать привычной всем фразой «главное от души». Это фраза паразит, фраза убийца. Нет, я не оспариваю того, что в своё творение необходимо вкладывать и душу, и сердце, и чувства, иначе оно будет плоским и одномерным, но это не единственное, что должно в нём быть.

И вроде повод есть, а смысла нет, и вроде жизнь идет, а только мимо.

У каждого есть где-то человек, собою заменяющий все небо.

Мы потеряли небо в суете, в бегах, в делах.

Здесь все твое, все о тебе, все дышит собранием из памяти и слов.

Говорят, что он слышал мир, как мы слышим музыку, говорят, он видел в людях систему нот.

Он стоит и молча смотрит в небо, пока жизнь уходит от него.

Все хорошо. Болит? Слегка. Слегка болит, слегка болею. У вас холодная рука и обжигающая шея.

Чтобы в душах выросло садами то добро, что сеятель и жнец, та любовь, что зреет между нами, дай нам всем начало и конец.

Ни одна сказка не заполнит пустоты в человеческой душе. Этот голод не утолит ни одно чудо. Но и великая мистификация мира, проходящая века, выживающая в войне вер и людей, питаемая незавершенностью души, — будет жить.

А ещё человек любил свою великую бессмертную душу. Потому что то, чего мы не знаем, чего не видим каждый день, чего не можем коснуться, в чём не найти бытовых банальных изъянов, что так легко идеализировать, превращая в настоящее чудо, — любить проще всего.

Родство по духу чувствуется намного острее, чем навыки страсти.

Есть только один выход — это путь понимания другого человека, накладывающий на желание говорить о себе всего один вопрос: «а что услышит тот, другой, как поймет он мои слова?». Примешивающий к убеждениям в собственной правоте возможность и право иного мнения, отличного от твоего. Дарующий умению создавать свой мир способность слышать чужие миры. Есть только один выход, но это — выход на свет.

Творцы — не священники, чтобы петь мораль, они всегда — испытатели, пробующие на прочность привычные рамки мира и общественного устоя. Люди в вечном поиске вдохновения, нового взгляда, нераскрытого таинства красоты.

Мораль строится от противоположного, иначе в ней не было бы смысла. Она строится на отрицании природы человека. И это смешно. Человек по природе эгоистичен. Это — нормально и по другому не будет. Но мораль проповедует отсутствие эгоизма. То есть то, чего нельзя добиться, оставаясь человеком. Мораль, созданная как инструмент управления обществом, чтобы оно не скатывалось к своему животному началу, начинает создавать противоречие, приводящее к внутреннему конфликту или самообману. Мы начинаем ценить в себе изначально «правильные» с точки зрения морали черты, не задумываясь над их природой, которая уходит в тот же эгоизм, мы начинаем бояться по сути своей не плохих вещей, таких, как осознание своей правоты. А на деле каждый человек считает, что он прав.

А печаль иных слов, грусть отдельных моментов… они лишь оттеняют созданное вручную счастье.

Этот каменный город спит в руках ветров. В этом городе по тротуарам стучат каблуки красивых женщин с голодным взглядом и алчной жаждой новой любви на поводке. С цепей этого города рвутся в небо корабли, в этот город не возвращаются ушедшие. В этом городе птицы видны по глазам, любящим солнце за нас, в этом городе убийцы видны по группе крове на рукавах. В этом городе Ромео пьет водку и забивает косяк, потому что уже знает, что Джульетта должна умереть. В этом городе все хранят на груди свою собственную петлю и готовы загрызть каждого, кто посмеет измерить глубину страданий и найти дно. В этом городе из тысяч наушников, вставленных в голову, льётся громкая глухота с ритмичным речитативом равнодушия. В этом сумеречном городе прижимается спиной к стене живой человек, роняя скрипку из ослабевших рук. В этом городе подъезды зевают затхлой темнотой, а дети уходят из дома в безнадежном поиске упавших с неба звезд. В этом городе живёшь ты и каждый вечер в тебя заглядывает бездна, а ты куришь в окно и улыбаешься ей, как давней любовнице. Этот каменный город переживёт всех и останется молча стоять памятником всех земных страстей в пространстве смеющейся тишины. Этим городом пахнут мои волосы, этот город отражается в моих зрачках, он бьётся жилами рек и дорог под рубашкой… Это город, который я люблю.

И дело даже не в том, что доверчивых много и это способ неплохо заработать, просто тебе самому, в глубине своей голодной души хочется верить в сказку, тобой же придуманную. Просто потому что всегда лучше там, где нас нет. И поэтому из всех вариантов объяснения события мы так любим выбрать самый странный, самый нестандартный, самый исключительный. Выбрать и испугаться, как боятся неизвестности.

Мы так привыкли говорить о несправедливости, серости и пошлости мира, забывая, что сами делаем его таким. Своим собственным отчаяньем, одиночеством, тоской не вынуждайте меня игнорировать живых людей, плодить банальности холодных разговоров, чтобы не дай бог кто чего плохого не подумал.

Люди больны любовью. Они пишут о ней, поют ее, читают, ищут, находят, теряют и ищут вновь, смеются и плачут над нею, видят про нее сны и рисуют на поверхности бумаги и души, пробуют, вдыхают, растирают на пальцах, пожирают, отрыгивают и возносят к небесам. Но болея любовью, никогда, слышишь, никогда не пытайся забрать ее себе. Всю. Само понятие любви не делай своей собственностью. Потому что у каждого она — своя.

Потому что жизнь, по сути, смешная штука, потому что нет большего счастья, чем жить.

Я — атеист. Я не принадлежу ни одной религии. Но я атеист верующий. Моя религия — моя любовь, мое святое писание это сумма всех прочитанных книг, которые так или иначе повлияли на мое становление тем, кто я есть, мои иконы — это потрепанные фотографии дорогих для меня людей, моя вера — это вера в этот мир во всем его разнообразии и вера в себя в этом мире. Вера в тебя. А большего мне не нужно.

Сумма чепухи в итоге даёт усталость. Почти летний от духоты вечер за окном, боль в сердце, неоконченные разговоры, нерешённые вопросы, несказанные вовремя слова, невыполненные обещания, взаимные упрёки и шум города, надоевший комар и нереализованная мечта, головная боль и бесполезные решения, лёгкий озноб и острая нехватка света и тишины. Это всё неважно, мелочно, до смешного глупо. Но всё вместе становится той самой духотой, мутнеющим взглядом рассудка в никуда, желанием плюнуть и уйти.

Я брошу все. Поеду к счастью ли или к беде больниц, темниц, но ноет небо под запястьями, тоскует, ищет твоих птиц.

Тихо капает нежность в большой провал пустоты, и кто-то хочет быть рядом, но, к сожаленью, не ты.

А в лужах уже весна, весна безо всяких причин.

Она не любила людей, она зажигала им звёзды.

Пока храним я этим небом, позволь и мне хранить тебя.

Он в небо выл. Оно не отвечало. Он замолчал. И небо стало черным. Он к небу шел, и небо шло к нему.

Я хотел бы стать чистым холстом до начала творенья, где ни Бога, ни черта, где нет ни тебя, ни меня. Но во мне слишком много осталось от ночи, от тени, из меня уже вырвался мир на нетвердых костях.

Она, она… Она ведь просто девочка, тростиночка, снежинка по весне в реальности осиротело певческой, в оттаявшей к полудню белизне. Беречь, беречь, сражаться и заботиться!

Ты видишь? Тоска нелечимая стоит у меня за спиной. Уедем в деревню, любимая, уедем дышать тишиной.

Данко пьет. Разбавляет спирт вермутом. Потому что страшнее, бессильнее — не когда ты принес себя в жертву, а когда твою жертву не приняли.

А потом в какой-то момент все рушится, и я ловлю себя на том, что ищу только одно — смысл жизни. Он ведь нужен. Иногда он просто необходим. Нет, если тебе изначально, еще с детства вложили правильную инструкцию, грамотное расписание судьбы — окончить школу, окончить институт, создать семью, устроиться на работу, дожить до пенсии, завещать будущее внукам, то вопрос о смысле только мешает, угнетает, расстраивает, выбивая из привычной и проторенной колеи. Тогда смысл этот — враг. Как враг любая неожиданность, меняющая размеренный план.

Как часто на весы человеческих отношений тяжелым грузом ложится честность. От слова этого мелким бисером осыпаются вопросы, а я сижу возле весов, собираю их и сплетаю в нить. Честность не для дураков, честность сильно граничит с иными качествами. Человек, который честно говорит всю правду, озвучивает каждую свою мысль — дурак. Это грань честности с пониманием. Словом можно обидеть и обрадовать, словом можно вернуть к жизни и убить. Честным словом. Пойми собеседника, отрежь тактичностью лишнее, умей не соврать, но промолчать. Научись чувствовать важность и ценность молчания, ловить сердцем те моменты, когда оно становится необходимостью. А фраза: «нет, я же честный, я все равно скажу» на проверку оказывается банальным эгоизмом, лишенным понимания. Повадки дурака. Но страшнее дураки не бестактные, а те, которые извратили иную грань, грань честности с истиной. Мы говорим не столько правду, сколько то, что правдой считаем. Во что верим. Самообман, искажающий неокрепшие умы в формате честности. «Я верю, что завтра конец света и для спасения нужно пойти и сжечь себя на площади, я расскажу об этом тринадцатилетнему подростку… я буду честным, я буду говорить правду». В менее глобальном варианте такая глупость ложится в основу принципа «сломанного телефона», с которым мы регулярно сталкиваемся в повседневной жизни. Чтобы быть честным, нужна уверенность в том, что твои слова это истина в последней инстанции. И это тоже повадки дурака. А мудрость сводит честность к формулировке «я считаю, что» и к умению допускать иной взгляд на привычные вещи. Она сводит на нет желание навязать свое мнение другим, оставляя право решать самостоятельно, во что верить. Так будем честными, друзья мои, и становясь ими, научимся постигать и понимание, и мудрость.

Не создавай предела жизни. Вот весна в крови пляшет в своем безумии, падает в небо, разрывает облака мыслей на полосы алого заката, но это не предел. Вот море врывается в грудь твою, разбегом со скалы, оглушает желанием быть, разлетается брызгами счастья по плотности смеха, стекает нежностью по обнаженному телу, но это не предел. Вот жизнь твоя, сбивающая с ног, пришивающая к плечам нелепые крылья, твоя, только твоя, бесконечно глубокая, томительно яркая, поднимающаяся ветром и опадающая цветами вишни в протянутые руки, но это не предел… И смяв в руках эти лепестки, не создавай предела смерти.

Ты сядешь рядом. Жизнь в одно касание. Ты улыбнешься. Смерть в единый взмах. И наше время сложится в молчание, в котором больше смысла, чем в словах.

Потому что слова бессмысленны, не заменят простой сохи, не залечат простой царапины, не окупят твою печаль.

Странная женщина: тонкая, тихая, вяжет судьбу и сидит у окна. Время ее не стремится, не тикает — медленно льется подобием сна. Звездное небо в ней, рядом с ней холодно, но без нее — словно нечем дышать. Тихая, тонкая, острая. Больно мне. Острая, вечная, словно душа.

В других людях мы видим себя. И кроме себя не способны увидеть ничего. Это не плохо и не хорошо, это гармонично.

Чем более развит человек, не только интеллектуально, но и эмоционально, тем чаще он будет попадать в цель, сбрасывая свои попадания на хорошее знание психологии. На деле это хорошее знание себя, а значит и других представителей своего вида.

В крови интимность отношений с жизнью. Для кого-то горячими каплями секса на губах, для кого-то тягучим твердеющим страхом, для кого-то алой, сочащейся сквозь прорехи тишины истиной.

Душа — это стена, к который прислонились мы спиной, чтобы выстоять.

Слова написанные принадлежат только глазам, читающим их. Они становятся зеркалом души, продолжением мыслей, чувств самого читателя, который легко дописывает в них себя. И раскрашивая белый снег бумаги чёрными птицами букв, рядом с открытым окном в сердце молча встаёт несокрушимая стена, броня, сотканная из индивидуальности наших судеб.

Я иду по синему от неба асфальту, я отбиваю ботинками ритм звучащей в голове музыки, я танцую внутри себя. А вокруг меня смешивают холодный воздух и тёплое дыхание люди. Красивые женщины с лицами недоразвитых ангелов, спешащие мужчины с пустыми глазами рыб, дети с повадками неизвестных диких зверей. А вокруг меня яркими фантиками бытия кружатся разноцветные птицы, кружатся первые осенние листья. А вокруг меня поднимается ветер, бросающий мусор наших слов и идей нам же в лицо. Я дышу городом, я любуюсь биением его жизни, я восторгаюсь его звуком, его запахом… А ещё я смеюсь. Смеюсь над собой, потому что очень хорошо понимаю, что в эту среду, нелепую, дурацкую, смешную, глупую, влюбленную в себя и слепую ко всему на свете — очень гармонично и уместно вписываюсь я сам.

Я лежу в постели, смотрю в потолок и чувствую, как упругими побегами прорастают из меня другие люди. Те, которых я люблю. И ненадежная ткань души, хрупкая ткань тела распадаются под их молодыми жадными корнями, крошатся крупинками слов, осыпаются мягким песком, пахнущим морем. А из песка этого стремятся вверх побеги дикого винограда, лоснятся плодами, закрывают влажными листьями последний клочок неба. И сладко пахнет воздух, и шелестит на ветру сытая жизнь, впитывая росу. А я… Я лежу в постели и смотрю в потолок, и пока еще чувствую.

Понимаешь, мы срослись душами. Я сижу на балконе между распахнутых окон, всматриваюсь в осень и кутаюсь в твой свитер. Я курю, а рядом с моей пепельницей валяются твои бумаги. Я открываю свой ноут и закрываю твои вкладки, я моюсь твоим шампунем, я хожу в твоих носках, когда я остаюсь один, я оглядываюсь через плечо, мне чудится твой смех… Понимаешь, мы проросли друг в друга. Вещами, словами, мыслями, чувствами, делами, телами… Я говорю не о любви, это что-то другое, повседневное, почти не заметное, очень важное. Ты уже не задумываясь угадываешь меня в толпе, в том, что я только собираюсь сказать, во всей жизни, а я интуитивно обнимаю твои плечи, без конкретной цели, просто так, ведь иначе уже нельзя… Твои губы пахнут мной, твоя кожа пахнет недавним сексом, в твоих глазах отражаюсь я… и я шалею от этого, и в крови шарашит животная страсть, доводя до утробного рычания: мы срослись душами. И что-то еще, трогательное, ласковое, щемящее, легкое и надрывное… Понимаешь?

Но вновь засыпая в чужой постели, помни: человек, уснувший в берлоге зверя, проснется зверем.

Казаться мудрым во времена моды на загадочность просто. Быть им — невозможно.

Они боятся сделать шаг. Показать лицо, позвонить и сказать правду, встретится за чашечкой горячего ароматного напитка и поговорить. Да просто быть собой, не той смешной марионеткой образа с мышлением поисковой программы и безвкусно идеальной красотой аватарок, а просто человеком, не больше, но и не меньше. Они скребут изнутри панцирь иллюзорного одиночества и ждут того, кто сделает шаг за них, занимая свой досуг поиском всё новых и новых самооправданий бездействию. Они боятся сделать шаг, потому что за окном дождь, а не Эйфелева башня в лучах солнечного Парижа, волосы растрепаны, возле глаз пролегли первые морщинки, в словах то и дело чувствуются пробелы знаний и дрожь неуверенности, настроение портится невзначай, медленная жизнь оседает тучностью тела, творчество тает в бытовухе, сказочные дворцы превращаются в облезлые обои и невымытую посуду, свобода в ворчащих стариков родителей, богатства души теряются за нищетой быта и недовольным начальством на работе, а сам человек уже не хочет быть собой, вживаясь в свою любимую марионетку, не способную, не готовую сделать шаг. Но, Боже мой, как легко шагать по тряпичному миру общей нерешительности.

И поэтому, уже чувствуя оскал грядущей беды, проводя кончиками пальцев по натянувшимся нервам, я снова говорил себе «Sois sage. Sois chic.» и шагал вперёд. Не глядя ни на общественную мораль, ни на привычные традиции, ни на укор, ни на похвалы. Доверяя только себе, еле уловимому шепоту души и ритму сердца, то замирающему в тишине, то пускающемуся вскачь, от чего легкие начинали жадно хватать воздух, а кожа становилась горячей.

Мне хочется поговорить. Об истории, об искусстве, о литературе, о политике, о философии, о жизни, но… раз за разом, после обрывочных «прив» «нра» «ваще» «как саааам» «а ничо», открывается все та же грустная, болезненная, тяжелая, трагичная, пустая бездна одинокости человеческой. Глухой, слепой одинокости, неразбавленной оттенками широкого пространства красивого мира. И бессильно опускаются руки, не способные спасти каждого, и хочется отвернутся, закурить и остаться наедине с самими собой, устало глядя в окно и думая о чем-то далеком, неважном, но легком и светлом, как крыло бабочки над полем диких цветов. И хочется взять слова, краски, шальные чувства — вечные инструменты художника, и создать вокруг себя стену толщиной в бесконечный вздох сожаления и обреченного понимания того, что там, где ты предвидел сладкую, прекраснодушную, парящую бесконечность, лишь россыпь острой мокрой гальки боли, воспаленной сознанием до размеров берега, на котором никогда не будет радостного смеха детей, любящих глаз, нежных обьятий и где-то на кромке горизонта — пения китов. И наваливатеся на душу тяжелое тело пустоты, и дышит соленым в шею, давя бетонной поступью птенцов зарождающихся идей и желаний, и в какой-то момент начинает казаться, что ничего больше не осталось, что ты один среди миражей, теней, бывших когда-то людьми… Но потом ты вытираешь с висков испарину, закрываешь глаза, делаешь жизненно необходимый глоток горького горячего чая и снова веришь: «нет, нет, привиделось, конечно нет, нет, нет…»

Великую любовь придумали долгожители, бегущие от скуки. Те, кто жили навылет, жадно хватали воздух и сгорали на раз, кто никогда не знал праздности, но чьи дни были пропитаны любовью, сравняли её с каждодневностью. Возвышенную любовь придумали поэты, мастера слова. Проза жизни в ответ создала любовь-разочарование, далекую от описанных мечтателями и лириками идеалов. Вечную любовь придумали страшащиеся одиночества. Жажда жертвенности и перемен определили её смертность.

Я смотрю на девушек, одержимо надевающих этот образ, рассказывающих всем и каждому о великих своих страданиях. Нет, объяснять их причину не нужно, зачастую это вымученно придуманная причина. Но сам факт того: смотрите, как я страдаю, как я никем не понят и одинок, это будет на поверхности, на показ. И это будет вершиной того айсберга, имя которому не боль, а скука. И проявления такого образа будет предельно книжным, по транскрипции: а тут я должен уныло взглянуть на дождь за окном, сесть на подоконник, пальцы обязаны быть озябшими, греть их сигаретой или чашечкой чая\кофе, и грустить, грустить, грустить о нем. Почему о нём? Потому что о любви грустить привычно.

Я прост. Я не зажигаю костры на краю мира, я щелкаю зажигалкой возле окна.

Старик, который любил птиц. Скамейка, подсохший хлеб и пёстрые голуби, воркующие о весне и доверчиво подходящие так близко, что можно рассмотреть в круглых глазах отражение парка и кусочек неба. Это всё, чем он владел, но большего он и не желал. Но как трогательно, как глубоко он любил эту резную скамейку, этих смешных неуклюжих птиц. Так может любить человек на излете жизни, человек, смирившийся с одиночеством, человек, у которого не осталось ничего, чем можно дорожить, что страшно однажды потерять. Когда-то давно он любил море, и сейчас шорох крыльев напоминал ему мягкий шёпот прибоя. Раскидав хлеб, он закрывал глаза и ему казалось, что он слышит крики чаек, и воздух пахнет солью, а он так молод, так счастлив, и вся жизнь ещё впереди, и лучшее обязательно случится. И тогда он обнимал слабыми, дрожащими руками свой крохотный мирок, далёкий от суеты города, рождённый на углу парка из тихой нежности и блеклых воспоминаний, и не хотел умирать. Когда ему стало плохо, когда приехала скорая и какие-то люди с ласковыми улыбками на равнодушных лицах увозили его, он плакал. Нет, не от боли, она привычна, она по сути своей пустяк. Но он плакал и пытался дотянуться до кармана, где еще лежали остатки хлеба, остатки его собственной жизни.

Есть у женщин такая черта — идеализировать мир. Как полевыми цветами свой дом, украшать собственные воспоминания прекрасным максимализмом. Если красота, то божественная, если боль, то невыносимая, если глубина, то бездонная. Так интереснее запоминать жизнь. Так она становится ближе к волшебному. Так выше летит душа. И пусть на самом деле все не так романтично, не так трепетно, не так поэтично, даже не так уж больно, но возможность одухотворить свою судьбу, переписывая пусть не будущее, но хотя бы прошлое, у них не отнять. Им мало этой реальности, потому что женскому сердцу, коснувшемуся любви, становится тесен мир.

Иди на кухню, завари крепкий чай, закури и устало посмотри в окно. Пусть мир станет таким, какой он есть: немного грустным, немного счастливым. Простым и понятным. Пускай всё так же где-то шумят машины и о чём-то спорят соседи, пускай в раскрытое окно дует тот же ветер с запахом бензина, чужих духов и неуместной свежестью горных пиков. Пускай горят те же одинокие фонари и загадочно темнеет то же небо. Ведь всё не так уж плохо. И горечь растворится, из тяжёлого кома в горле переплавившись во что-то иное, разбавив собой общую тональность мира, в котором кто-то так же курит на кухне и смотрит в окно.

Как странно чувствуется плечами небо, упругое, живое, прислушивающееся. Как это — вжиться, вчувствоваться, влюбиться, вкричаться, вплакаться, вмолчаться, встрадаться, врадоваться… и выплеснуться вовне, в руки, в глаза, в уши, в губы, в души…

Сейчас её уже нет рядом со мной. Не буду врать, чтобы добавить этим словам флер трагичности, она не умерла, мы просто расстались, даже почти друзьями. И я начал смотреть на всё, что было с нами, со стороны. Людям в целом свойственно взвешивать и обдумывать события уже постфактум, все мы сильны задним умом, но катастрофически наивны в настоящем времени, пока мы ещё участники, а не отстранённые зрители. И сейчас я понимаю то, чего не понимал тогда. Она была актрисой? Она так часто менялась? Нет, нет, нет, менялась не она, менялся я. И тогда, в Берлине, это именно мне поперёк горла встало серое небо, а она просто смотрела наверх и ловила губами подаренную ей судьбой мечту, и тогда, во время ссоры, именно я увидел весь абсурдный гротеск скандала, что заставило меня изменить своё отношение… к ней. И именно то, что происходило во мне — определяло какой она будет сегодня, какой я, в слепоте своей, в своём эгоизме, увижу её.

Как просто порой любить корабли. В тяжелые дни, когда небо валится из рук, когда судьба завязывается в тугие морские узлы, просоленные бедами, когда твой человек из опоры превращается в оппонента, когда нет больше сил открывать глаза и видеть все то же: стену дома за окном, не выброшенный мусор, недомытую посуду, надоевшую работу, неискренних друзей, неоплаченные счета на жизнь. Когда дела, быт, погода, мигрени, ссоры превращаются в единую бессмысленно серую вязь… Как просто в такие дни любить корабли. И, закрывая глаза, видеть белоснежные паруса, тугие под порывами густого до головокружения ветра, и почти чувствовать под ногами тонкую ненадежную палубу, единственную преграду между тобой и неумолимо прекрасным океаном.

Ведь чтобы оставаться детским автором, нужно не только уметь быть ребёнком и видеть мир светлым, пронизанным чудесами волшебным царством, нужно уметь хранить в своём сердце неисчерпаемые запасы доброты, россыпь золотых смешинок, самую настоящую радость и очень мудрую любовь. И не терять их никогда, сталкиваясь с бедами, учась терять, встречая боль и горе открытой настежь грудью, в которой всё равно остаётся тепло, в которой звучат свирелями детские голоса, в которой светит маленькое, но самое настоящее солнце.

Весна всегда начинается с неба.

В ее глазах — тоска и бесприютность, в ее глазах — метание и резь, в ее глазах заоблачно и мутно, она не здесь, она уже не здесь…

Сохрани мое слово, как все, что тебе я оставил.

Мы умираем не от старости, не от любви, не от войны — от неба синего до крайности, кричащего у нас в груди.

Людей в этом городе строили так же, как строят дома. Не знаю, как дело обстоит в других городах, я в них не был, но в нашем — точно. Большая стройка людей. Кирпичик «как жить», кирпичик «о чем думать», кирпичик «чего не замечать». И застекленная душа. Внутренний евроремонт. Пуленепробиваемое стекло. Да что там пуля, даже микроб с отвратительной рожей не просочится. «Вы должны жить настоящим и быть счастливыми, радуйтесь!» Радуются. Ничего не видят кругом, ничего не хотят замечать, что может как-то ущемить эту радость. Ходят слепые, но с улыбкой. «Животные лучше людей!» Лучше. И раздробились люди, никому нет ни до кого дела, зато у каждого по кошке или собаке. Таких вот жирных черных запятых в повести общества — на каждом шагу жизни. И отбивать их внутренним ритмом куда проще, чем делать самостоятельные выводы. Потому что — чтобы сделать самостоятельный вывод, нужно вдумчиво пережить огромный опыт, заглянуть под каждый камень, не боясь ни грязи, ни боли. А тут — уже полноценные заготовки мыслей под рукой, вложи в голову и живи себе. Раз кирпичик, два кирпичик, вот и вырос новый дом.

Из груди поднимается что-то трагичное, но светлое, обреченное, но прекрасное. Я понимаю, что, как и отца, люблю этот мир, люблю до сжавшегося сердца, до сбившегося вздоха восхищения, люблю неописуемо, невыразимо. Люблю и ненавижу. И от этого задыхаюсь. От восторга и боли, от счастья и тоски, от того, что никогда не найду слов, способных вместить в себя обычную жизнь во всей ее огромной и великой простоте.

Ты счастлива, возлюбленная жена, скажи мне? Почему я замечаю в твоих глазах печаль и усталость? Знаешь, просто хочется счастья, и я иду на работу, чтобы ты могла съездить на море, ты так давно хочешь на море. Я иду на работу, день за днем оставляя тебя в одиночестве, в путанице проблем и забот, о которых ты научилась молчать, чтобы не портить то короткое время, отведенное нам побыть вдвоем. Но иногда мне становится очень страшно, что на долгожданное море в итоге приедут два чужих и малознакомых друг другу человека.

Люди исказили образ, основным стало само страдание, оно стало самоцелью, конечным пунктом, и завершённым образом для многих и многих. И наш мир стал серым. Мы сами сделали его таким. И серый мир наших ошибок, нашей склонности к самобичеванию и самолюбованию при этом, пророс корнями в землю, в небо, в быт, в искусство, в чувства людей, в их отношения друг к другу, в их жизнь. Пророс глубоко, угнездился в сердце, уснул тяжёлым камнем в глазах. Но даже в самом сером мире должно быть немного места ярким краскам.

Во мне живут рыбы. Они смотрят из меня в окно мира своими пустыми глазами, поблескивая холодной чешуей в свете случайных звезд. Они молча умирают в нагревающейся смеси души и так же молча рождаются вновь. Пугливые мальки сомнений, хищная змеевидная любовь, наэлектризованная страстями, прожорливые акулы ярости и разноцветные ядовитые рыбки улыбок. Они размножаются, пожирают друг друга, прячутся от суеты под камнями памяти и перебирая прозрачными плавниками меня изнутри, молча плывут в неизбежность. Во мне живут рыбы. А я курю и смотрю, как в мое окно льется небо. Я смотрю в него пустыми глазами рыбы, я перебираю его прозрачными пальцами, я вдыхаю воду, я плыву в…

Ты умеешь красиво писать письма. Ты изящно сплетаешь слова и перебираешь тонкими пальцами клавиши человеческих чувств. Но со временем палитра эмоций скудеет и все более сложные, замысловатые, диковинно очаровательные созвучия тщетно прячут под собой выступающую пустоту. И никакая оригинальность, никакая красота не спасет от неумолимо раздевающейся души, в которой исписанными страницами желтеют привычные, до дыр зачитанные осколки твоей жизни, прожитой вскользь, стекающей мутными разводами слов в грязную, матовую, бездонную лужу забвения. Но иногда, очень очень редко, игра в слова перерастает во что-то большее, в игру смыслов, игру над жизнью.

А как определить какие шаги из всех возможных всё же стоит сделать, слепо идя вперёд, теряя любое зрение на расстоянии пары мгновений вперёд? Мы выбираем сам. В итоге каждая отдельная жизнь это сумма взлетов и падений, но даже если ты проиграл… Даже если ты проиграл, пройдёт время, и ты поймёшь, что слова «я попробовал и не смог» звучат куда достойнее, честнее, выше и сильнее банального оправдания «я мог бы, если бы попробовал».

Голуби — совершенно бессмысленные создания. Они всегда рядом, самый привычный для города вид птиц: курлыкают, ищут еды, смотрят вокруг глупыми круглыми глазками, лениво выпархивая из-под ног. Регулярно я их подкармливаю хлебом, но чаще — не замечаю. Как кто-то сказал: те же крысы, только с крыльями. Я, правда, и крысу, когда-то жившую в подъезде, подкармливал. Конечно, источник заразы, но люди тоже не ангелы, а все мы, как говорится, под Богом, все живые. Примерно так я думал, пока однажды весной не увидел птенцов голубя. И вдруг не осознал, что при всей привычности самих птиц, птенцов я вижу первый раз. До этого я видел только взрослых матерых голубей. А тут — птенец. Впервые. И как все, происходящее впервые, это выделилось из общего будничного фона и запомнилось, слегка изменив взгляд. Всего лишь птенец, покрытый растрепанным пухом, с желтым клювом, жадно открытым нараспашку, пронзительно писклявый. И снова мелькнула мысль: я ведь живу в городе, в котором голубей хоть ешь. Но вот передо мной птенец, и пищит он громко и противно, а я ведь никогда раньше не только не видел, но и не слышал их. Ни разу. Эта история случилась давно, детали уже подзабылись, я сменил не один город. Но до сих пор, фотографируя улицы, я заползаю во все щели, забираюсь на все крыши, спускаюсь в подвалы. И самым краешком сознания я высматриваю птенцов голубей. Ищу и не нахожу, превращая их в воображении в полумифических существ, живущих только в моей фантазии. После этого случая я все внимательнее смотрю вокруг и все чаще задаюсь вопросом: а что еще я не замечаю, упускаю, теряю в суете, до повязки на глазах привыкнув к своей жизни.

Когда боль превращается в злой смех, когда хочется с яростным холодом в глазах смотреть как кричит, извиваясь, судьба в твоих руках… Зажигай абсент, врубай до предела музыку и сексуальность, вдыхай полной грудью темную сторону бытия, подставляй горло равнодушным рукам, в экстазе от надрывного плача души. Раздевайся хищно, превращай любовь в ненависть, пройди по грани и вернись прежним. Кусай губы в кровь, сойди с ума и станцуй на краю крыши лучшее свое танго, займись сексом со смертью и сыграй на скрипке жизнь. Неужели мне настолько больно? Что я так отчетливо чувствую во рту горький вкус поднимающейся тьмы? Дыши небом, Аль… Пусти в себя тишину, успокойся…

Я бы мог остаться один, не ждать, не любить, не искать, не надеяться. Построить маленький дом на краю мира, зажечь камин, налить вина, открыть книгу. Я бы мог не думать о тебе, если бы… Черт возьми, если бы в твоем смехе не проступал этот атональный джаз, если бы не прицельный свет близкой до боли души, бьющий по глазам, если бы не тело твое, закаленное звездопадом и степной травой, если бы не нежность эта, мурашками по спине… Я мог бы. Но вместо этого мы будем танцевать. Включи музыку, ту самую, от которой душа начинает петь, судорожным ознобом разрисовывая горячую кожу, зажги мир, включи ее громче. Мы останемся вдвоем в этой музыке, мы завяжем глаза, мы потеряемся в наркотических звуках, скользящих движениях, мы превратимся в прикосновения. Мы займемся любовью в вакханических плясках света и тени, в бликах ночи и огня, мы научимся читать мысли, мы узнаем друг в друге себя… А утром я заварю чай, прикурю, посмотрю в окно на мутную, пожравшую углы и линии непогоду, и подумаю: я мог бы остаться один, если бы умел дышать без тебя.

Когда меня спросят: «кто ты?», я промолчу, не найдя ответа. Можно вместить все аспекты бытия в короткое слово «я», прочертив на лице многозначительную улыбку, можно пуститься в долгие рассуждения, неуверенно нащупывая отточенными плавниками слов материю псевдофилософии, можно вскрыть собственную душу, перефразировав ее в условный ответ, который в любом случае окажется не по размеру вопросу, как любимый в детстве свитер с годами становится мал. Потому что в глазах задающего вопрос ты всегда будешь иным, чем тот, кем ты знаешь себя изнутри. Потому что каждый из нас видит в первую очередь себя, многократно отраженного в чужих лицах. Мы, как симфонию по нотам, разбиваем этот мир на собственные болевые точки. Когда меня спросят: «кто ты?», я загляну в глаза собеседнику, узнавая человека. Одержимому верой я отвечу, что я атеист, одержимому одиночеством я скажу, что я муж и отец, ищущему ответов я назовусь дураком. И тогда ответ станет равен вопросу, но ничего не расскажет обо мне. Когда меня спросят: «кто ты?», я уверенно отвечу:» Я — никто. Я фрагмент, осколок зеркала мира, мелькнувший в твоих руках на долю мгновения, прежде, чем исчезнуть навсегда.» А ты, задающий вопросы, ищущий ответов, кто ты?

Слепа человеческая вера в чудо, слепа, наивна и дремуча. Но пока толпы фанатично настроенных, от скуки сходящих с ума людей складывают консервы в пыльные чуланы, чудо всё же происходит. Оно в этом бледном небе, в хищно изогнувшихся чёрных ветвях обнажённых деревьев, оно в этих сонных птицах, оно в головокружительном танце снега за окном. Оно в этих смешных людях, оно в нас с тобой. Оно везде.

Так пусть гремит во мне великим
оркестром, пусть немеет зал:
Да здравствует ее улыбка!
Да здравствуют ее глаза!

Куда все уходит?
Наверное, в память….

Так ты поэт? Тогда ногами услышь поэзию дорог.

А когда ты уйдешь — не забудь погасить во мне свет.

А там, за углом был рай, но было уже не дойти. Ты часто твердил «прощай», но чаще шептал «прости». И слабость старческих рук сжимала последний май, но мир уже мерк вокруг. А там, за углом был рай.

Когда человек страдает, сквозь изгибы тела все явственнее начинает проступать душа.

Я вскакиваю на бордюр и читаю стихи собственного сочинения. Писал я стихи плохие, ужасные, рифмовал любовь с кровью, сравнивая ее с водосточной трубой, разбавляя эти шедевры строчками «твои ушки — курага». Но тогда я этого не знал, она тоже этого не знала, а может быть, просто не говорила, стоя в парке, сжимая сумочку с лекциями и широко улыбаясь. Даже сейчас эти плохие стихи так и остались для меня лучшими, потому что пахли летом, счастьем и молодостью.

У нее футболка сбилась набок, и, как боровик после дождя, выглянуло на свет одно плечо. Казалось бы, плечо — какой пустяк, какая мелочь, мало ли чужих плеч в нашей жизни. Но я всматриваюсь в него, потому что сейчас это эпицентр моей жизни. Всматриваюсь до посинения, потому что не знаю, что можно сказать. И открываю для себя новую науку. Географию плеча. Это ведь целый огромный мир, старинная пиратская карта, где родинками помечены клады поцелуев, где у каждой царапинки, каждой шероховатости своя история рождения, взросления, становления. А яростно-алый цвет крови под тонкой кожей не дает проступать глубинно-синему цвету души.

Я нестерпимо, до ожогов души — живу. И вижу высшее проявление бытия в великом контрасте. В единении уродства и красоты, любви и боли, зла и добра, жизни и смерти, рождения и энтропии, тьмы и света, экстаза и агонии. В их слипшемся единстве, в их отчаянном соитии до исступления, до самоотдачи, до самозабвения. Каждую секунду я чувствую беспредельную боль и безграничное счастье. Пик бездны. А человек… Я хочу, чтобы он видел то, что вижу я. Я хочу, чтобы он чувствовал мои злые дары. Я хочу, чтобы все было — здесь и сейчас. Я хочу, вожделею, алчу, жаждую. Это, черт побери, просто сексуально. Ты видел, как бесконечно прекрасно, невыносимо жадно смерть целует жизнь? Как тесно обвивают зачатки распада любое созидание? И здесь твоя гениальность становится моим безумием. Но так и должно быть, отец, по образу и подобию. Так и должно быть.

Тот, кого ты любишь, это воздух. Сладкий, тягучий как вода от переизбытка кислорода, густой и звенящий, острый и холодный. Ты жадно хватаешь его открытым ртом и резко кружится голова, и сердце начинает стучать почти болезненно, но без него — ты задыхаешься. И легкие сжимаются, выдавливая сквозь кожу крик, и озноб, и судороги… пока ты снова не вдохнешь этот ядовитый газ. И тогда можно жить дальше, и дышать, дышать, ды…

Я уважаю людей, я люблю их, каждого в отдельности и всех вместе, я научился видеть в них трогательные, сильные, ранимые, мудрые, уставшие, одинокие, счастливые, смешливые, грустные — разные души. Я научился это ценить.

Я не люблю много говорить, я курю и смотрю на птиц в окно, я открываю ноутбук и закрываю глаза на реальность, но… Мне нужно, чтобы меня кто-то ждал. Когда я ухожу блуждать в лабиринты собственной души, когда я превращаюсь в слова и рассыпаюсь по тетрадным листам, когда я, смешно фыркая и чихая, возвращаюсь из пелены дождя. Мне нужно куда-то возвращаться. Падать с неба на мягкий свет в уютное тепло, разбиваясь тихим смехом о подставленные ладони. Мне нужны твои руки. Нежные и надёжные, ласковые и любящие. Из которых я научился пить огонь, однажды ночью влетев в твоё распахнутое окно. В которых я нашёл что-то большее, чем любовь. Мне нужны твои глаза. Растерянно и удивлённо распахнутые навстречу миру, но становящиеся очень точными и внимательными, когда ты заглядываешь в меня. Которые я запомню именно такими: чуткими, жадными, ищущими, мудрыми, ироничными, матово мерцающими новым оттенком ночи в свете свечей. Мне нужен твой запах. По нему я ориентируюсь, диким зверем ощупывая дорогу домой между прозрачных осенних улиц торопливых городов. Мне нужен твой вкус. Соленый, горьковатый вкус страсти с привкусом моря, в котором я безжалостно тону, задыхаясь от счастья. Мне нужно твоё звучание. Твой мягкий смех, твой ровный красивый голос, с одинаковой лёгкостью перебирающий неуместные шутки и дрожащие от детской обиды и древней мудрости откровения. Хотя знаешь, всё это можно сказать намного проще: я такой, какой есть, но… ты очень нужна мне.

Каждый поцелуй, каждая ласка — первые и последние. Неповторимые мгновения нас самих.

Напиши всего пару строк. Напиши их только мне. И я переведу их на все земные языки, я сделаю их эпиграфом к каждой книге, я повторю их инеем на каждом окне, я напишу их облаками по небу, лезвием молчаливой любви я вырежу их на мягкой поверхности своего собственного сердца.

Скажи, а будем ли мы завтра?
Скажи, а есть ли мы сейчас?

За ночной тишиной одиночества, за пределом последней черты, эпилогом души и творчества у меня остаешься ты.

Я слушаю, как ты спишь. Я слышу, что тебе снится.

Дыши, дыши, страдай и властвуй, живи, как сам я жить не смог. Гуляй босой душой по насту, жалей, жалей всех дураков. Храни свой бесприют ребячий, сгорай и празднуй недосуг. А я уже почти прозрачный, ты видишь сквозь меня весну.

Иногда кажется, что быть другим, быть исключительным, быть избранным — это счастье. Но только человек, которому выпала странная затейливая судьба — родиться зрячим в мире слепых — разбил все зеркала, взял осколок и сам вырезал себе глаза. Чтобы стать, как все.

Там море пахло так, как пахнет первый секс, и каждому себя без устали дарило.

Уйдешь. А что оставишь нам? Ты говоришь, что снег нетронутый. И клавиши рояля. И ковчег. Оставишь неизбывную бессильную тоску. Любовь альтернативную, любовь в одну строку. Наследство бесполезное, огрызки, хлам, тряпье. Оставишь лишь поэзию. Бессмертие свое…

А кошка у ног неизвестной породы учила ее чувству гордой свободы, учила гулять по обшарпанной крыше, учила, что люди почти что как мыши. И если любить, то не жалких, не слабых, и если уж падать, то только на лапы.

Поцелуй меня в глаза. Когда вокруг меняется жизнь, когда шлейф потерь за спиной стирает разводы следов, когда стареют былые друзья и телефонные номера, согревавшие осенними вечерами, становятся просто набором цифр. Поцелуй меня в сердце. Выжги изнутри эту ноющую тоску, реанимируй душу разрядом случайной любви. Скальпелем милосердия вскрой зарождающуюся вселенную соприкосновения. Когда за окном пасмурно и серо, когда кашель мешает уснуть, когда от разобранной постели веет не желанием и страстью, а лишь усталостью. Поцелуй меня наизусть. Поцелуй меня насквозь. Занавесь окна, сядь на пол и наблюдай сквозь закрытые веки, как рождается нежность. Как рождается вечность. Как в полумраке квартиры заново рождаемся мы. Поцелуй меня…

И скрипач поклонится и прижмет к груди скрипку. Помня наизусть, пальцами — как неповторимо, как пронзительно больно отдается в тонких пальцах дрожь струн.

У нас одна большая кровать и так много причин, чтобы понять, как это просто и сложно — любить.

Ты рисуешь карту звездного неба на моей груди. Сейчас нам не нужно иных ласк, нам не нужно слов. Пусть мир тревожно заглядывает сквозь запотевшие от раскалившегося дыханья окна, пусть музыка заслоняет собой реальность, впитывая твой голос, мою нежность, наши души… Ты рисуешь карту звездного неба на моей груди. Маршруты новых звезд разбегаются по коже, отражаются в твоих глазах. И ты читаешь во мне, в звенящем молчании: я. люблю. тебя. сейчас. Сейчас, здесь не существует иного. И закрыв глаза, я всматриваюсь, вчувствываюсь в этот маленький мир, созданный случайным актом одной любви. Яблоки на полу, красный как жизнь виноград, прозрачные шторы на ветру, заблудившееся солнце, игра теней в сигаретном дыме, тающее на столе мороженое, тающий в воздухе смех… Танец ангелов в земной пыли. Как мало порой нам нужно, чтобы навек остаться. Ты рисуешь карту звездного неба на моей груди…

Срифмовать пару строк может почти каждый, рассказать историю своего детства, взросления, становления, все перипетии судьбы, все парадоксы и открытия разума, все изъяны и всё величие чувств, жизнь как есть, от случайного приступа мигрени до политического уклада страны, от первого воспоминания материнских рук до сложности отношений с Богом способны единицы. Поэзия это язык, а язык — это инструмент общения, дающий возможность сказать. Это меч и пальмовая ветвь, это терн и лавр, это дар и проклятие. Но общее обесценивание поэзии не в том, что не осталось тех, кто способен говорить на этом языке, а в том, что не осталось тех, кто умеет слушать.

Она из тех, с кем молодость остается надолго, и только тщательно спрятанные морщинки и усталость в глубине глаз выдают ее настоящий возраст. Она любит слушать стихи, прочтенные вслух, и избегает книг, предпочитая им разговоры и мультфильмы. Она любит осень и дождь, но всегда остается недовольна погодой. Она считает себя одинокой даже тогда, когда влюбленна, и она умеет любить даже тогда, когда одинока. Она постоянно хочет бросить курить, когда сидит возле окна, и курит в открытую форточку. Она часто плачет, сама не зная о чем, и верит, что улыбка ей не к лицу. Она обижается на весь мир, когда ей не уступают место в маршрутке, и забавно дуется, становясь похожей на взъерошенного воробья. Она не любит цветных картин и фотографий, она склонна чувствовать мир в черно-белой гамме. По вечерам она остается одна и прячется в свете монитора от сгущающихся теней. Она боится темноты. И каждый день она приходит ко мне, чтобы рассказать обо всем этом, веря, что я давно разучился ее слышать.

Пиши. Пиши, потому что каждое слово — нож на горле реальности, потому что каждое слово — зеркало паяца, живущего в душе человека, пиши, потому что на жалость о несказанном не хватит ни пространства ускоряющего свой бег мира, ни краткого, отпущенного тебе срока, ни народившихся крыльев души, тревожно дрожащих в предвкушении полета.

Я шел туда, где заканчивается город. Я шел по шумным улицам, где разноцветные машины превращаются в черно-белых людей с грустными глазами, а огни магистралей слепят глаза и сводят с ума красавицу ночь. Я шел по пыльным крышам домов, где бродячие коты чуют шальную весну, а пугливые голуби едят из рук, наблюдая круглыми глазами за смешным неловким человеком, принесшим в карманах хлеб. Я шел по паркам, где симметричность цветов выверена до угловатости, но детский смех слышится намного чаще. Я шел туда, где заканчивается город. Туда, где мы с тобой сядем на берегу моря и будем смотреть в медленно алеющий горизонт, никуда не спеша, рассказывая друг другу пустяки и смеясь общим воспоминаниям. Но там, где кончался один город, начинался другой. И снова гудели машины, куда-то спешили поезда, люди торопились жить, сбивая ногами случайную росу, а кто-то снова хотел нас… Мы прощались коротким рукопожатием, мы разбегались по делам, бесконечно отражаясь в вырастающих на глазах витринах, мы говорили о самом важном, но взлетал самолет и звук наших голосов таял… А потом выпал снег. Словно бы из ниоткуда. Словно бы чудо. Просто однажды утром мы проснулись, вышли из дома, а города больше не было. Была степь, звездное небо под ногами, был свет и была тишина. И тогда я посмотрел наверх, пристально вглядываясь в синеву, и понял, где же заканчивается город.

Знаешь, когда ты спишь, когда уличный свет падает на твое лицо, я рисую тебе глаза. Неумело, инструментами сонного воображения я придумываю их открытыми. Синими, как море, или черными, как кофе, не важно. Важно только одно, чтобы они смотрели на меня. Чтобы я смотрел в них. Потому что я знаю: утром закружится жизнь, замешает нас в тесто суеты, лукаво нашепчет в заблудившуюся душу смешных нелепых дел, ты опять забудешь просто повернутся и посмотреть на меня, а я опять забуду сказать тебе что-то главное, спрятанное глубоко в сердце. Но на следующую ночь я снова не буду спать. Я нарисую тебе глаза. Может быть, однажды чаши весов судьбы перевесят это серое небо, падающее в лужи, эти мчащиеся в никуда автомобили, разбрызгивающие колесами застоявшееся одиночество, а мы замрем в шуме города, возьмемся за руки, просто так, как в далеком детстве, и ты посмотришь на меня нарисованными однажды ночью глазами.

Жить с этой женщиной… Как объяснить это состояние? Оно похоже на эфемерное чувство, когда в мире безжалостно лютует вечная зима, а ты сидишь возле жаркого камина и смотришь в огонь, слушаешь его уютное потрескивание и… счастлив.

И пусть завтра я наделаю кучу ошибок, безбожно нагрешу, пусть сердце вздрогнет от ужаса и восторга, пусть любовь жадно зарычит в хищном прыжке, пусть печаль взбунтуется ураганным ветром в лицо… Но над головой моей будет то небо, от которого я не хочу бежать.

Последней умирает безнадёжность.

Тот, кого ты любишь, это отражение. Это брат твой по крови, по духу, это твое собственное лицо сквозь мутную поверхность мира, это высшее родство, родство глаз, рук, душ, сердец. Это мысли, становящиеся продолжением друг друга, это экстаз страсти, отпечаток стона, крика, молчания, звучащих в унисон…

Пульсация жилки на твоей шее… Это ритм моей жизни, строгий метроном моего дыхания, музыкальный такт нашей странной любви.

Поэты, художники, те, кого принято расплывчато называть творческими людьми — немного сказочники. Они отличаются от остальных? Несомненно. А может быть, они отличаются именно поэтому? Потому что волшебные миры, порой удивительные, порой пугающие, для них зачастую ближе того, в котором они родились? И еще, и это самое главное, что отличает сказочника от мечтателя: они умеют ими делиться. Им дана возможность приглашать в свои сказки других. А кто из нас никогда, хотя бы в детстве, не хотел в нее попасть?

И только дети, полные души, идут туда, где для души нет места.

Закат. Притушен свет. Окно. Чернильница. И люди. Здесь так много, много их. Весь век шумит вокруг, растет и ширится. Но ты живешь во мне. И нет других.

Принято думать, что для событий нужны действующие лица и смена декораций. Но на самом деле самое важное всегда происходит внутри нас. Те решающие акты бытия, которые кардинально меняют судьбу, извращают мировоззрение или выводят к просветлению, происходят глубоко в человеке, а окружающий мир лишь оттеняет их, слегка акцентируя углы и ударения.

Легко ли быть Богом? А ты попробуй. Сначала полюби. Легко любить добрых, щедрых душой, умных, красивых, интересных и талантливых. Хотя бы близких по духу. А ты полюби убийц, воров, шлюх, полюби тех, кто идет по головам и плюет в душу, полюби тех, кто плодит низость и бьет в спину, полюби тех, кто предает друзей и лжет в лицо. Полюби тех, кто избивает бездомных собак, полюби тех, кто унижает слабого, просто потому, что он сейчас слабее. Полюби, зная, что ничего не изменится, и эти люди не станут лучше благодаря твоей любви. Они сожгут, распнут, даже не добьют до конца, бросив мучиться. А ты прости. Все прости и продолжай любить. Искренне, не щадя себя, глубоко, как любят идеал, как матери любят сыновей, как женщина любит мужчину, как скрипач любит свою скрипку, как способен любить только Бог. Когда этого станет мало — распахни грудь. Пусть твоя душа станет проходным двором для каждой боли, каждой беды. Для любой судьбы, уже потерянной в бездне времен или только грядущей. Любишь? Чувствуешь себя героем? Уже видишь образ светлого мученика, страдающего в любви за все пропащее человечество? Выкинь такую любовь на помойку, мазохист, и полюби снова. Вне добра и зла, вне разделения мира на принципы человеческой морали хорошо и плохо, вне сытого счастья зверя и импульсной невралгии боли. В осознании вечной гармонии сущего, лишенного тех ошметок чувств, которые таскает каждый человек и пытается приделать к каждому камню, каждой травнике и ко всем себе подобным. Выйди за рамки суждения по себе. Начни, пожалуй, с этого, потом возвращайся, расскажу, что делать дальше. И тогда уже ты мне расскажешь, легко ли быть богом. И поверю я тебе только тогда, когда ты улыбнешься и скажешь — легко.

Когда-то я читал, что свой выбор мы совершаем каждый день. Может и так, но когда течешь по инерции в бытовой рутине, когда шлепаешь босыми ногами по лужам мелочей, когда вечером нужно спать, утром нужно на работу, выбора нет. Точнее, в чем-то он наверняка есть, но мы его не чувствуем. Мы просто живем, делая то, что уже привыкли, то, что вросло в нас между обязанностью и привычкой. А ведь если мы чего-то не чувствуем, то оно уже почти не существует.

Тяжело на душе. Темно, тяжело и горько. Чтобы как-то отвлечься, открываю книжку, включаю ноутбук, радио, телевизор, что угодно. А там слова. Такие красивые слова о любви. «Они шли босиком по траве, взявшись за руки». И мне так сильно, так яростно хочется вырвать из этих слов душу, мысль, смысл и воткнуть, вшить в собственную жизнь.

Напиши мне пару строк. Не так, как ты привычно пишешь все свои письма, не имеющие адресата, готовые к любым глазам, с короткой подписью внизу: «одиночество». Напиши так, как ты дышишь, долгим вздохом наложи на бумагу первое слово, пунктиром сбитого неровного дыханья наметь запятые, почти стоном поставь последнюю точку.

Мы ещё успеем. Пожить, надышаться, налюбиться, настрадаться вволю. Мы ещё успеем коснуться рукою звёзд и сочинить свою лучшую поэму, сделать кого-нибудь счастливым и прочесть те книги, которые откладывали в ящик стола. Мы ещё успеем объехать весь мир и заглянуть в глаза каждой души. Мы ещё успеем, потому что впереди — есть ещё несколько минут.

У любой жизни — много граней. Можно писать очерки счастливого человека, удивляя и радуя других непоколебимым оптимизмом и негасимым солнцем в глазах, а ночами, выключая компьютер, нервно курить в окно, пить горький чай и надрывно молчать в подушку, потому что плакать уже нет сил. А можно писать трогательно, больно, на одном дыхании выворачивая душу, обнажая жалющую тоску мира, ничем не прикрытую, острую, как первый снег, как чистый лист, а потом… Идти на улицу и смеяться, подставляя лицо дождю.

Завтра я буду другим. Завтра я стану новым. Возможно, влюбленным в этот маленький красивый мир. Я буду наивно требовать взаимности у рассвета за то, что нетерпеливо встречаю его, ловя первые лучи зеркалом глаз. Или сам стану этим тонким тревожащим душу рассветом для одного, самого настоящего, самого живого человека. А, может быть, я буду грустным. Больным светлой печалью пока ещё тёплой, ранней осени. И буду петь её желтеющие листья, дыша вызревшим звёздами небом. Или тоскуя за чашечкой чая возле открытого окна, ведущего на скучающую под пеленой мелкого дождя улицу. А может быть я буду весёлым. Смеясь над собой и легко, полушутя, измеряя судьбу улыбками на светлеющих от радости лицах. Или с долей сарказма и цинизма срезая налёт благочестия с людских пороков. В любом случае, потом я усну, чтобы проснуться на следующее утро и снова быть другим. Снова стать новым. И опять почувствовать острым покалыванием в кончиках пальцев восторг бытия, в котором я для себя открыл простое счастье: каждую секунду жизни не быть, но становиться самим собой, бесконечно меняясь изнутри.

А где-то там, далеко-далеко, копошатся калеки, скалятся, прорастая подлостью в стены домов, подслеповато сверкают глазками, судорожно размножаясь в плесени ядовитых слов, тяжелых неповоротливых мыслей, камнями падающих под ноги, спотыкаются, воют, грызут друг друга и злобно шипят тебе вслед… И это прекрасно. Радуйся, когда они проклинают твое имя, и бойся того дня, когда они распахнут тебя объятья, признавая в тебе своего. Это будет значить только одно. Ты упал.

Каждый может дать только то, что он имеет. Прозаическая правда, так часто игнорируемая человеком. И мы учим летать неоперенных орлят, нелепые, пафосные, никогда не знавшие неба клуши. Каждый бомж таит секрет баснословного богатства, каждый, задыхающийся в одиночестве, точно знает рецепт абсолютного счастья, каждый дурак мнит себя источником вселенской мудрости, каждая разведенная пара передает учение, как сохранить семью, каждый ребенок кажется себе взрослым. Я, конечно, утрирую, я надеваю колпак клоуна и смеюсь, я шут и паяц, в моих словах нет ничего, кроме слов, но все же… Пряча взгляд, в прицеле которого танцует раздетая душа, я все чаще понимаю: каждый может дать только то, что он имеет.

Человек никогда не нарисует картину, превосходящую банальный узор инея на стекле или круги на воде в простой луже, когда идет дождь. Человек никогда не сочинит музыку, которая станет совершеннее, чем пение птиц за окном или стон ветра в пустыне. Человек никогда не напишет стихов более откровенных и трепетных, чем мягкий свет в глазах влюбленного мальчишки или дрожь пальцев умирающего старика. Но мы все же создаём… Может быть потому, что любовь, одетая в наряд ярости или острой грусти, но всегда именно любовь, закипая в сердце, застывая чёрной смолой в глубине глаз неминуемо ищет выхода, выплеска вовне, разрывая грудь, оседая на кончиках кистей, падая в разбросанные ноты. Собирая в нас все самое лучшее, с болью и кровью отрывая истоки вдохновения от обнаженной души, безумно смеющейся или упершейся взглядом расширенных зрачков в видимую только ей бездну. И потому поэты смотрят больными, красными от недосыпа глазами в небо, подбирая ускользающее слово, и потому музыканты продолжают осатанело перебирать струны уже негнущимися от холода пальцами, ничего не видя вокруг, и поэтому художники сходят с ума, падая на колени возле недописанного холста и плача… Но именно в такие моменты эти странные, живущие глубоко внутри себя люди, столь ранимые в пространстве твердого мира, зашивающее под кожу свои слабости, вдыхающие вместе с острым воздухом ядовитую пыльцу творчества… Именно в такие моменты они видят Бога.

Доброе утро. Пойдем позавтракаем, хихикало мое. Да, ночью был дождик, надо было погулять под ним. А пойдем сегодня? Вдвоем, просто так, я отменю дела, черт с ними. Сейчас догоню, поймаю и поцелую, будешь знать, как язык мне показывать. Спокойной ночи, счастье мое. Я люблю тебя. Но за этими словами, простыми, банальными, привычными стоит куда больше, чем за изощренностью стихов. За ними стоим мы, живые люди, порой смешные, порой немного грустные, но всегда — влюбленные друг в друга до неразрывности душ, до дрожи рук, до глубины глаз, до единства одного глотка воздуха на двоих. И поэтому… Доброе утро.

Твои руки безумные раздевают сознание,
обрывай тормоза и включай зажигание!

Я продолжаюсь горчичным закатом, красиво и холодно, я — февраль.

Пусть память о нас будет лучше, чем были когда-либо мы.

Все хорошо, все хоро… Боже мой. Светла привычная юдоль. Но разболелось снова прошлое, и не проходит эта боль.

Ведь что наша жизнь? Это небо. Пейзаж. Вид с мыса. Два облака, солнце и воздух — ничто на треть. Ты можешь сидеть и искать в этом небе смысл, и можешь расправить крылья и в нем лететь.

Стою, ищу слова и смотрю на маленькие веточки в красных рукавичках, на маленькое солнышко в ее глазах. А она щебечет без остановки, она то смеется, то строго морщит нос, она стряхивает пыль, ищет вазу, шумит и живет. И дом тоже нехотя оживает, начинает дышать. Вот и сердце забилось. Мое? Я не знаю. А она не замечает этого, ставит свой букетик в воду и радуется. Просто так. Просто потому что она такая. А на принесенных ею ветках — почки. На улице февраль, а на них почки. И тогда я понимаю: в этих тоненьких веточках заключено обещание будущего. Не слабая надежда, а бесконечная уверенность в нем. И именно в этом дар этой девочки, именно это она принесла в мой дом. И я ловлю себя на том, что тоже улыбаюсь. Счастье мое… Слышу тебя, понимаю. Спасибо тебе. Просто я иногда перестаю верить, что зима закончится. А она всегда точно знает, что впереди — весна.

Я пытался понять хоть что-нибудь… Я пытался поймать ноту на острие разорванной струны, пытался прочесть поэму, десять лет назад написанную на песке перед прибоем и потому совершенную. Пытался… Потом меня спросили: что ты нашёл? И я показал горсть пепла на ладони. Это было время.

Поэзия дитя тяжелых времен, дитя великих перемен, а не высосанной из пальца муки, поэзия дается через боль на каждом выдохе, поэзия убивает. Проза жизни, вот наш удел.

Так оторвись на мгновение от пристального изучения чужих ломких ошибок, от сплетничества и судачества, от жадного обнюхивания чужой любви, чужой судьбы… Загляни в зеркало, посмотри в свои собственные глаза.

Листая календарные листы, сезоны года, города и судьбы людей, мы остаёмся собой. И от себя никуда не убежать: ни в осень, ни в Париж, ни в любовь.

Не становись богом, решающим, кто способен любить, а кто нет, что есть душа и какого цвета должна быть жизнь. Останься человеком. Потому что остаться человеком среди бесконечных богов, которые уже всё про всех знают, видят насквозь любую душу и имеют право решать за каждого — это намного сложнее, труднее, но… правильнее, что ли.

Мечтающий человек — это тот, в глазах которого не горит огонь, но отражается небо.

Люди сходят с ума, люди сходят с ума,
и один из них, кажется…
Я.

Все было бы не так, если бы не эта ставшая привычной боль в груди, если бы не вязкая духота, в которой задыхается даже мысль, если бы не тяжесть бытия, липким небом ложащаяся на плечи. Но все так, и стены меняют форму, укрывая под собой озноб страстей, топя в камне биение крика, пуская корни прохлады в чрево души. И сердце, сердце, моя любимая Горгона — улыбается.

Я смотрю в окно, я вижу людей. Я вижу, как по улицам проплывают такие разные удивительные миры, сталкиваясь между собой возведенными ими же стенами. Я знаю, что каждый из них по-своему прав. Но в своей правоте, в своей непоколебимой истине, они утратили умение слышать и понимать других. А кругом столько одиночества, столько боли, ссор, дрязг, ругани, ненависти… И никто, никто не хочет слышать и понимать, но каждый готов доказывать именно свою, единственно возможную правоту. Нет, это не война вер, это утрата утрат. Утрата понимания. Потому что за стеной своего тесного мирка, мирка внутри головы, все уже чуждо и враждебно. Мы не слышим друг друга. Мы не хотим слушать, мы и так уже все знаем. Но знаем ли?

Ведь никогда я не хотел, чтобы было так, как сейчас. Делал все, что мог, что умел, все для нее. Но случись повернуть время вспять, повторил бы все свои ошибки, потому что совершал их из любви к ней.

Каждый день мы откладываем свою жизнь на потом. Мы откладываем на потом самих себя. Раз за разом. Но беда в том, что в какой-то момент гонки за будущим ты вдруг смотришь на свои руки: неумолимо стареющие, слабые, немощные, и понимаешь, что твое «потом» никогда не наступит. Что оно ни у кого никогда не наступает. Живет, живет, маячит где-то на горизонте, щедро пичкает надеждой, а потом вдруг превращается в жесткое «поздно» и проступает жилистым приговором времени на старческих руках.

Мир — логичное продолжение тебя. Но внешнее — это всегда отражение внутреннего. Любая ситуация, складывающаяся в мире — это следствие, причина — в тебе. И любая болезнь, несчастье, от ограбления в подворотне до авиакатастрофы с летальным исходом — следствия дисбаланса души. Это путь развития, единственный данный нам путь.

Позволь мне пригласить тебя на танец, на этот странный урок любви и доверия, учащий различать в бесконечно сером цвете, вобравшем в себя позднее небо, мириады новых оттенков. Позволь мне пригласить тебя на танец и, повинуясь музыке, провести пальцами по твоей щеке, даря опыт тепла и чувственности, уравновешивающий иной, горький опыт тоски и одиночества. Позволь мне пригласить тебя на вальс, доверь моим рукам своё точеное, всё более жадно впитывающее свет и движение тело, и разреши напомнить подзабытое за давностью, скудностью и тяжестью времён ощущение полёта. Позволь мне пригласить тебя на танец, смешать пульсирующую в венах кровь и пульсирующий в воздухе звук, наклониться и губами оставить на твоей шее отпечаток новорожденной тайны. Позволь мне пригласить тебя на танец. А когда он закончится, и стихнет скрипка, и упадёт небо, я сам выну из твоих волос запутавшийся в них обрывок облака.

Мы творцы. Демиурги реальности, окружающей нас. Именно мы создали её такой. Ты когда-нибудь задумывался, что мы не можем жить без повода? Нам нужен повод, чтобы подружиться, нам нужен повод, чтобы любить, нам нужен повод, чтобы просто заговорить с человеком, нам нужен повод, чтобы уснуть и проснуться. И мы мучительно его ищем, переминаясь с ноги на ногу на грязном асфальте, ковыряя пальцем душу в попытке придумать ловкие слова тогда, когда хочется просто подойти и сказать: привет, давай поговорим? Просто так. Потому что у тебя красивые глаза. Потому что уже осень, а вместе теплее. Потому что мы просто люди и смотрим в одно небо. Потому что каждая душа человеческая — индивидуальна, неповторима и прекрасна, и не хватит жизни, чтобы узнать каждую, но так хочется… И ты подходишь, говоришь, глядя в лицо: давай просто поговорим… и получаешь встречный вопрос: по поводу? Мы делаем мир сложнее, чем он есть. Я смотрю на мальчиков, мнущихся на ветреных улицах: я сейчас подойду и скажу ей, что… и дальше мучение на лице. Нет повода. Сколько времени, как пройти в библиотеку, Вы обронили… Девушка, Вы обронили разноцветный листопад в моё сердце, Вы закружили в танце ресниц мой взгляд, девушка, посмотрите на меня, улыбнитесь и пойдём гулять по парку, выпуская на зеркало луж солнечных зайчиков смеха. Но всё же иногда встретишь человека, который не ищет повода, чтобы жить, который чем-то похож на тебя, который видит этот мир простым, который не любит масок, потому что воздух под ними тяжёлый и пропахший гримом, который учился ходить не касаясь земли.

Что есть красота женщины в глазах муравья? Что есть красота цветка в глазах рыбы? Красота это оценка данности, понятия красоты условны, личностны, глубоки, но не обьективны. Красота это внутреннее переживание, чувство видящего, красота вечна, красота для каждого своя. И тот акт, блик жизни, который ты считал красивым, который обожествлял и возвеличивал в своем сердце, который толкал тебя на подвиги и поэмы, на музыку и картины, в котором видел ты своего бога, в котором находил любовь… как только ты закроешь глаза и отвернешься, станет данностью, фактическим элементом бытия, одним из. И являясь зачастую бессменным катализатором творчества, красота не вовоне, не вокруг, она в тебе самом, делая любое творчество неотделимым от творца, соединяя их в единое целое, до той степени близости, что становится невозможным сказать: «это поэт, а это его стихи» или: «это музыкант, а это его музыка», оставляя только скомканное «это все — он, и тело его, душа дробятся на больной взгляд, дрожащие плечи, слова, звуки, остаются на холсте системой мазков». И то огромное, живущее в сердце, поглощающее разум, требует выхода, продолжения, нацеливает на вечный поиск сквозь штормовой конфликт души, который с легкостью обьясняет любые муки творчества, но который всегда остается личной тайной автора. .

Это люди, кажущиеся нам наивными, намного более чувствительны к этому миру. Нам бы, циникам, учиться у них смотреть на мир непредвзятым взглядом ребёнка, воспринимать его интуитивно-честно, не боясь повторится в своих идеях, а мы смеёмся над банальностью слов, слепые и потерявшие что-то важное.

Какая стая, таков и вожак. Но как же мы любим искать виноватых, в ком угодно, в правительстве, в боге, в погоде, в другом человеке. Главное, чтобы не признать виноватым себя. Потому что я то точно замечательный, а виноват всегда кто-то другой. Нет. Не другой. Только ты. И диктатура цветет только там, где есть рабы. Может хоть раз стоит начать с себя? Допустить возможность того, что ты сам не так уж непогрешим? Хотя о чем я, конечно же, нет.

Слова, написанные однажды, лукавы и коварны. Не из-за мысли, которую они несут, а потому, что каждый одевает их в свой собственный звук.

Способность мечтать — это в первую очередь акт творения самого себя. И дело не в том, что, если ты будешь мечтать о чем-то конкретном, это непременно сбудется. Мысль материальна, но воплощается несколько иначе, не так прямолинейно, как многим хотелось бы. Дело в том, что, мечтая, ты создаешь свои черты, прообраз того человека, которым в итоге неминуемо становишься.

Она пишет дневник бабочки. О грусти иных цветов и улыбке солнца. О быстротечности дня и его огромной важности для живущих до заката. Она пишет дневник бабочки, раскрашивая разноцветной пыльцой сны, которых не видит. Она так трепетно, так живо, так искренне пишет об одном и том же, о своём единственном полёте и ярком ярком свете впереди, в котором она обязательно сгорит, но станет, на миг — самой счастливой. Она рассказывает, как пахнет небо. Она дрожит от восторга и поёт о любви. Она пишет дневник бабочки, а я… я не читаю его. Я курю в окно, давлю в себе приступы тошноты и стараюсь не смотреть ни на эту обшарпанную стену, ни на уродливую иглу, торчащую между больших красивых крыльев.

Личность должна расти. Как растут деревья, как растут горы, как растет трава, как растут города, как растет человек, из своей ранней незрелости чувствуя счастье и боль взросления. А как растет личность? Ведь она не измеряется сантиметрами, граммами, высокой зарплатой, дорогими часами, красным дипломом или другими земными благами. Нет, личность человека растет, охватывая собой все вокруг. В самом начале этого пути, ты — младенец. Все, что есть у тебя — это пухлые неловкие ручки и ножки, которыми ты только учишься управлять, голос и запах мамы, вкус теплого молока и размытое пятно красок, из которого медленно начинает складываться реальность. Но ты растешь, и растет твоя личность, охватывая все больше, ты бросаешь в этот рост понимание отца, бабушки, которая дарит тебе конфеты и вяжет бесконечный свитер, и любимую игрушку, и любимую книжку, и множество других мелочей. Твой мир растет вместе с тобой. Он вырастает из вещей, звуков, запахов, проживания чувств и размышлений. А потом ты очертишь свой мир вокруг горстки близких тебе людей, возведешь нерушимую стену и… ослепнешь. Твой мир, твоя личность перестанет расти.

Не птицы одиноки в небе, а небо одиноко в птицах.

Мы из тех, кто теплому дому предпочел перекрестья путей. Мы привычно называем кроватью верхнюю полку купе, мы курим на корточках в холодных тамбурах, мы молимся богу путешествий и играем на гитаре проводницам, жрицам храма поездов. И точно зная, что человека в дороге убаюкивает стук колес, мы его уже не слышим. Для нас не существует мира за окном, лишь отблески дня и пятна ночи, наши шаги стали плавными, мы не теряем равновесия когда под ногами выгибается мир, мы не стремимся к конечной цели, потому что ее нет… Есть дорога и чай в стакане, есть полустанки и случайные попутчики судьбы, есть дикая бродячая душа, не знающая потерь, но чувствующая, как проросли в нее шпалы. Для нас легко слово «прощай» и тяжела любовь. И так привычна тяжесть на плечах, то ли рюкзака, то ли неба, и так безумно пахнет травой, ветром и звездами, и так естественно сделать новый шаг, и так странно замереть на месте. В нас не живет покой, друг мой, он осыпается хлебными крошками в крики голодных птиц.

Дело в том, что есть ты. И эта простая данность, уютно и тепло спрятавшаяся где-то то ли в левой стороне груди, то ли на изнанке век закрытых глаз, то ли где-то ещё, где отступает тело и царствует душа, эта смешная данность будит во мне самом нелепое межсезонье, заставляя отчетливо видеть вокруг на первый взгляд неприметное, скрытое от глаз скорее привычкой к зиме, чем природным климатом. Январь. А я собираю летящие на рваном ветру алые листья, беременные новой жизнью почки деревьев, я собираю их, как собирают цветы, чтобы подарить любимому человеку, ставшему для художника той неотъемлемой жаждой творчества, которая открывает новый потенциал стареющего искусства.

Пожалеешь людей и начнешь их любить по-иному: Молча. Глядя в сердца. Гладя слабую птицу души. Разбивая стихами и криком застывшую кому — одиночество женщин, усталость молчащих мужчин.

Пусть тихий шелест опадающих листьев станет аккомпанементом нашему смеху, пусть в появившихся лужах новым небом отразятся наши глаза, пусть уходящее солнце и холодеющий прозрачный воздух станут поводом разделить на двоих ненадежный уют квартиры.

Ты и я. Я и ты. Между нами — пропасть. Между нами ничего нет. С потолка льется дождь, стены вибрируют под звуки вальса, ветер бьет окна, пол дышит в такт движению звезд. И двумя изваяниями, впитавшими в себя весь покой сошедшего с ума мироздания, застыли мы. Ты и я. Я и ты.

Когда меня спросят: «Кто ты?», я уверенно отвечу: «Я — никто. Я фрагмент, осколок зеркала мира, мелькнувший в твоих руках на долю мгновения, прежде, чем исчезнуть навсегда».

Стоя на любом краю, заглядывая в любую бездну, позволяя любой бездне заглянуть в тебя… Помни о тех, кто смотрит тебе вслед. И найди в себе силы не казаться, а быть счастливым.

Иногда стоит перевернуть этот мир вверх ногами. Не ради больших перемен и восторженного взгляда души, а просто так, от нечего делать. Проснуться в своей кровати, принять душ, а потом пойти и покорить Эверест. И станцевать на его вершине безумное танго со всеми ветрами, смеясь в пропасть неба. Или прочесть свежую газетку, выпить чашечку кофе и прикурить первую за день сигаретку от жерла действующего вулкана. Можно закрыть любимую книжку, зевнув, нелепо пошутить, наклониться, чмокнуть в нос дорогого тебе человека и, накинув на плечи парашют, выйти в дверь, пропарывающую воздух на высоте 800 метров над землей. Жизнь — огромна. Ее не вдохнуть, не ощупать, не впитать кожей, сидя дома и задумчиво перелистывая на мониторе красивые лица и заблудившиеся души случайных людей. Жизнь не стоит огорчений. И ограничений. Потому что когда некого любить — открываются все дороги, на которых жадные руки сжимают тонкие талии в танце под облаками, и с неба кричат о вечности птицы голосами забытых богов. Когда больше нечего терять — приходит бесстрашие. Когда заканчиваются слезы — начинаются улыбки. Иногда стоит просто так, на пробу перевернуть весь мир.

Каждый человек стремится к счастью, высматривая в окружающем хаосе прозрачные намёки на собственные идеалы.

Каждый из нас — сумма счастья и горя, безупречное творение природы, удивительный акт жизни во всем его многообразии. Каждый из нас — вмещает в себя всё.

Там, где птицы молчат,
там, где больше не слышен их крик,
где назначена многим из нас нелюбовь и невстреча,
там, где птицы молчат,
там и ты остаешься теперь.

Соври про солнце в каждой луже, про светлый смех за каждой дверью. Соври, что завтра будет лучше. Сегодня я тебе поверю.

С каждым пройденным годом, с каждым прожитым днем я всё чаще оглядываюсь назад. Словно что-то забыл я там, за спиной, словно что-то тянет назад. И каждая новая секунда почему-то тянется все дольше. Как-будто время (со временем?) замедляет ход, превращаясь в тягучую жидкость, липкую, сладкую, тошную, тяжёлую, от которой то кружится голова, то замирает сердце, то ли мёд, то ли кровь, то ли вязкое откровение сгущающихся над головой небес. И я смотрю в них… Мне скучно, друг мой. А время — течёт. Ползёт. Наползает на город ожиревшей от дождей тучей, стелется пылью по мостовым и тротуарам, облизывает дома духотой летнего вечера. Мне скучно, друг мой. Мне скучно смотреть в эти окна, мне скучно смотреть в эти глаза, мне скучно писать эти слова, мне скучно судорожно хватать ртом этот воздух. Мне скучно…

Мы все, каждый из нас, прочно завязли в паутине событий, чужих историй, путанных мыслей и случайных чувств. Мы вросли в нее телом, душою, глазами, наивными идеями и тайнами сердца. Так можно ли пройти по миру, даже вскользь, по касательной, не задев ни одной чутко ждущей, жадно нащупывающей жизнь судьбы?

Наша жизнь — это противостояние двух стихий. Я беру тебя, приходя с огнём и мечом. Я смотрю, как в твоих глазах пылают сожжённые мною города, я слышу в твоём смехе крики воронья над полем битвы, я наблюдаю, как знаменами проигравших падает на пол одежда… Я беру тебя, приходя со словом. Я вью вокруг тебя интригу медленной эротики, я шепчу в твоё ухо горячие оттиски обнажённой интимности, дрожью струящиеся по твоей коже… Я беру тебя, приходя с любовью. Я целую твоё тонкое запястье и прижимаю к себе, любуясь мерным соавторством такта сердец, я провожу кончиками пальцев по твоей спине, ловя губами дождинки сбившегося дыхания… Я беру тебя, приходя с первым снегом и шелестом листопадов, я беру тебя, приходя с россыпью звёзд и прозрачно розовым рассветом, я беру тебя, приходя… Наша жизнь — это противостояние двух стихий. Наша жизнь — это единство двух стихов, это созвучие двух песен… Наша жизнь — это мы, бесконечно отражённые друг в друге.

Живи настоящим. Забудь прошлое, оно несет печали, не думай о будущем, оно несет тревоги, живи настоящим, потому что только так можно быть счастливым. Каждый день кто-нибудь непременно говорит мне эти слова. Это не сложно понять, такое размышление нынче в моде, им пестрят разноцветные картинки, его любят глубокомысленно повторять скучающие домохозяйки. Это удобно, как удобна психология бабочки-однодневки, психология жизни в кредит. Возьми сейчас свой огрызок света, человек, сыто зевни над урчащими потребностями и не думай ни о чем, заплатишь ты только завтра, а это так далеко от тебя. Я говорю с людьми, несущими эту простую мысль как знамя, и вдруг понимаю, что мир разбился. В их наивных, верящих в бесконечное добро глазах он пошел трещинами, развалился на куцые обломки времен, на мозаику мелочей. Живи настоящим, потому что жить прошлым или будущим так больно… А жизнь, она ведь включает в себя все, она не имеет границ, она не делится на времена. И я говорю: живи, люби жизнь, цени прошлое, оно учило тебя, радуйся настоящему, в нем разлита любовь, верь в будущее, оно принадлежит тебе, не дроби себя на дни, не отрицай целостности бытия, ни запирай душу свою раненым зверем ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем. И будь счастливым, потому что счастье не в выбранном куске судьбы, оно, как и красота — в глазах смотрящего.

Иду домой, ветер бьет в ребра, а во мне ширится чувство какой-то парусности. Словно именно сейчас, стоит лишь слегка подпрыгнуть — и полечу я в небо. Туда, где облака мнутся, пожирают друг друга и рождают новые. Так и полечу — нелепым воздушным шаром в грязных ботинках с портфелем в руке. И чувство это такое сильное, почти как уверенность. Вот только не прыгну я. Потому что не полечу. А прыгающий на улице мужчина моих лет смотрится глупо. Так и иду дальше, а неосуществленный этот прыжок скручивает мерно зудящее раздражение в тугую пружину, натягивает курок будущего.

Отпускает грехи не священник, скрывающий лицо в полумраке храма, их отпускает сама исповедь, реализующая твоё раскаяние.

Если честно, то я не люблю отмечать праздники, выделять из общей среды бытия особые дни для того, чтобы простить или начать, для рукопожатия или поцелуя. День всех влюбленных, повод признаться в своих чувствах, повод сказать дорогому человеку, что он дорог, повод сделать приятную мелочь и устроить маленький праздник для двоих и повод вспомнить, что у нас есть кто-то еще, кроме наших избранников, кто нам тоже не менее важен, будь то друзья, родные, или просто любимый кот, лениво развалившийся на коленях. Но если ты влюблен, если ты любишь, этот повод есть в каждом дне твоей жизни. И не нужен день святого валентина, не нужен один единственный день холодного февраля, чтобы нарвать цветов, принести завтрак в постель и пойти на сумасбродное сумасшедшее свидание с человеком, только встреченным или разделившим с тобой много лет и привычным до каждого слова, до каждой черты. Или чтобы сказать друзьям, что они делают твою жизнь светлее, просто тем, что они есть, именно такие, какие есть. Или набрать номер и сказать, просто так, без цели, без повода: «мама, знаешь, я тебя люблю. Спасибо тебе, мама.» Я не люблю праздники. Но я люблю видеть своих людей счастливыми..

Завтра будет новый день. Завтра взойдёт солнце. Большое, яркое, для всех. И всё будет хорошо, и мы наконец поймём, что счастье всегда было с нами, просто боль мы любили сильнее, замечали чаще. И что те люди, которых мы так отчаянно искали, теряя себя, стояли рядом и обнимали за плечи, молча и понимающее улыбаясь всем метаморфозам души. И что любые стихи красивы только тогда, когда жива твоя душа и сердце вдыхает любовь в мёртвые по сути слова. И что солнце восходит каждый день и это — величайшее чудо, данное нам. И я люблю тебя. И я с тобой.

Мы не из тех, кто стремится к новому повороту. Мы из тех, кто создает их собственной жизнью.

Когда его спрашивали, кем он работает, он смеялся и говорил, что почти ювелир. А соседи громко стучали в стену, потому что ночами из его квартиры слышалась музыка. Но как им объяснить, что каждую ночь к нему приходят ангелы, а они любят петь, пока он осторожно пришивает к их плечам крылья. И это и правда почти ювелирная работа.

В это холодное лето мы будем играть в слепых. Мы руками закроем друг другу глаза, узнавая лица наощупь, кончиками пальцев, запоминая их не красивыми, а тёплыми, не умными, а живыми. Мы будем узнавать истории чужих судеб, осторожно проводя губами по причудливым линиям на руках. Мы будем слушать. Мы научимся слышать.

Шататься по улицам без цели и смысла — это своего рода шаманизм. Медитация заброшенных гаражей, битых кирпичей и окон. Это тоже поэзия, эстетика внешней жизни, лишенной привкуса дома. Это свобода любых мыслей от тебя самого, потерявшегося где-то между разрисованной граффити стеной и беззубой ямой подъезда с выбитыми лампочками. Это та форма одиночества, от которой сладко и больно, но почему-то беспечально. Это полиритмия внутренней музыки.

Он верил, что когда все вокруг говорят, говорят, говорят о себе, кто-то должен слушать. Хоть кто-то. Потому что друг друга они не услышат, эти глухие, одинокие птицы, сбившиеся в стаю.

Мы — люди. Живущие в собственных заблуждениях эпицентры неутолимой жажды всё нового тепла и счастья. Мы — это беспрерывное движение и рост, которым со временем становятся малы любые рамки, даже рамки былых отношений. Мы — пугливые звери в поисках личного рая, мы — механика тел с переменной массой целей и амбиций в уравнении жизни.

Ты пишешь для них, ты каждый день выворачиваешь наизнанку душу, ты смотришь в разбросанные тетрадные листы воспаленными глазами и складываешь тонкие нити нервов в слова. Каждую ночь ты воешь от боли, а каждое утро садишься взъерошенной птицей на подоконник и выбиваешь искры из низкого неба, ловишь пальцами эти колючие жала небес, обжигая руки, чтобы замуровать их в бумажную упаковку текста, заставляя его матово светиться изнутри.

Только равнодушие может стать тем единственным укором, под молчание которого душа покидает сцену, бросая слабые крылья на тёплый деревянный настил, ещё мгновение назад принадлежавший ей.

А чем жить с душой? Какими сказками, иллюзиями накормить её, чтобы она не выла на этой пронзительной ноте, глядя, как уезжает последний поезд? Какие песни ей петь, какие стихи читать, чтобы согласилась она на сытый корм и тёплый кров и не искала жадно несуществующего неба? Какой болью её измучить, чтобы сделать грубой, чтобы перестала раздеваться под чужими холодными взглядами?

Душа моя, душа… В ком найти мне тебя, если в собственной груди я чувствую лишь пустоту, чёрно-алую, болезненную тишину, извращенно переворачивающую облака в глазах, жадно впитывающую стоны мира. Выжженную степь, отсветы далёких пожаров, стёртую с побелевшего виска испарину, кровь, страсть поцелуя и долгий ветер в волосах на краю мира, за шаг до пропасти. Или это и есть ты, душа моя?

Мы хотим, чтобы нас любили, мы хотим, чтобы нас ценили, мы хотим, чтобы нас признавали. За красоту, мудрость, доброту, романтичность, оригинальность, талантливость, щедрость, чувственность, сексуальность, логичность, любовь, нежность, честь, за все те ценности, которые мы любим находить в себе. Жизнь как гимн личности, смысл её, как самовыражение. И если кто-то отказывается увидеть в нас ту самую жемчужину, в которую мы свято верим, возникают мифы о непонимании. И в этом пути каждый достигает цели своим путём. Кто-то, из неспособных выявить в себе свои таланты, возможности и амбиции, отмахивается философией невмешательства, нежелания иметь что-то общее с людьми, выбирая тихую, спокойную, зачастую одинокую и несчастную жизнь, пока не находится тот единственный, кто разглядит всю глубину внутреннего мира, тем самым создав любовь на всю жизнь. Другие начинают искать изъяны в других, пытаясь доказать глупость, ущербность, убожество себе подобных, тем самым возвеличиваясь в собственных глазах и глазах тех, кто по наивности, по латентной ведомости доверился им, но я не хотел бы жить в том изуродованном мире, который они создают вокруг себя. Третьи ставят цели и добиваются их, намечают себе вершины и достигают небес, находят примеры людей, превосходя которых, меняют мир. Эти люди создают историю и двигают вперед человеческий прогресс. И безусловно, впрочем, как и всегда, каждый сам выбирает свой путь.

Побег от себя похож на побег от неба. Можно возвести стены, загородится потолком, но оно как было над твоей головой, так там и останется. Точно так же в играх с собственной душой, можно вырастить любые иллюзии, разбить все зеркала, но твое лицо все равно останется прежним.

А конец света… Что же, если кончится свет, то я научу тебя любить во тьме.

Он заваривал чай из звезд и ругал повседневщину, рисовал в траве портрет из своих следов, говорят, он любил горожанку, простую женщину, и вписал ее в вечность посредством обычных слов.

Каждый хочет быть не таким как все, выделяться в толпе, в достижениях, хотя бы в фантазиях. Каждый в тайне мечтает открыть в себе чуть больше, чем есть на самом деле. Каждый легко может приукрасить свою жизнь и найти оправдания любым своим делам. Реалии жизни, в которой лишь маленькая часть — поступки, а все остальное — демагогия, красивые россказни душевной бедности, украденной картинки, под которой провал пустоты. Все мы умеем быть настоящими героями на словах, оставаясь в жизни просто людьми. И иногда кажется, что быть другим, быть исключительным, быть избранным — это счастье. Но только человек, которому выпала странная затейливая судьба — родиться зрячим в мире слепых — разбил все зеркала, взял осколок и сам вырезал себе глаза. Чтобы стать, как все.

Человек был влюблен в женщину с именем Жизнь, которая часто оставалась с ним. Он угощал ее чаем и рассказывал ей сказки, а потом они засыпали на не разложенном диване, крепко обнявшись. Он просто тихо жил возле ручья из вечно тающего снега, и так ли важно, что у него было только одно крыло.

Комнатная зима. И кормушка на окне с хлебом для голодных замерзших птиц, и мягкий свет из окна, который никогда не гаснет, и тихое уютное тепло, словно в доме моём не кончается праздник рождества, и звуки смеха, и речитатив стихов, которые я порой читаю вслух для того, кого люблю, и тёплое молоко, похожее на вату неба, и невозможно долгий поцелуй, когда я вдыхаю тебя в порыве страсти, а ты обнажёнными лопатками упираешься в стену, за которой зима. Зима, хранящая много сказок…

Как ценно порой то, что мы по привычке считаем мелочами.

Стильные мужчины пахнут дорогим парфюмом. Влюблённые мужчины пахнут своей женщиной.

Глубина мира измеряется лишь глубиной собственной души.

Даже если ты считаешь свое мнение истиной в последней инстанции, не смей, слышишь, никогда не смей разрезать чужую душу. Оставь каждому право любить так, как он умеет.

Еще, еще, еще, и воздух жарок, и еще, моё, везде, наощупь, на вкус, жадными руками, еще, глубже, моё, везде, воздух, ты, и пахнет тобой, и на губах ты, и еще, еще, глубже, сильнее, все вокруг, влажно, горячо, темно, невыразимо, и воздух криком, и еще, еще, ближе, ближе, дышать, двигаться, и ты, ты, ты, сильнее, горячее, мое, еще, держать, прижимать, исступленно ласкать, все, все вокруг, и тебя, и воздух, и смятые простыни, все едино, все окружает, проваливается внутрь, все мое, хочу, хочу, люблю тебя, бессвязный шепот, и темнота, и ты, ближе, еще, глубже, сильнее, мое, воздух, крик, шепот, ты, ты, ты. И меня уже нет…

Каково это — быть актёром? Возможно, больно. Проживать насквозь, невыразимо, невыносимо, многие жизни, расписывать изнанку собственного сердца чужими страстями, трагедиями, взлетать и падать, любить и умирать, и вновь вставать, унимать дрожь в руках, и снова начинать новую жизнь, снова плакать, сжимая в бессилии кулаки и смеяться над собой. Изредка приподнимая край маски, уже не для того, чтобы вспомнить своё собственное лицо, а лишь затем, чтобы сделать глоток свежего воздуха, не пропахшего гримом. Больно… Но в то же время — прекрасно. Обнажать чувства до предела, настоящие, живые чувства, куда более реальные бытовых кухонных переживаний, доводить их до апогея, задыхаясь от восторга бытия, захлёбываясь алчным огнём жадных, жаждущих глаз зрителя. И падая на колени, почти не существуя ни в одном из амплуа, почти крича от разрывающего тебя смерча жизни и смерти, судьбы и забвения, видеть, как с тобою вместе, замерев в унисон, в едином порыве умирает зал. Замолчавший, забывший сделать новый вдох зал, который любил вместе с тобой, вместе с тобой плакал и смеялся, который, не взирая на пасмурный вечер на улице, обшарпанные доски сцены, увидел то же, что и ты, что-то бесконечно большее, чем просто игру в жизнь. Саму жизнь. Настоящую. Прожитую честно, откровенно, полностью, до дна. Театр как любовь, как секс с самой желанной женщиной, однажды испытав на себе это таинство, этот акт бытия, ты уже не сможешь остаться прежним.

Забыть дома мысли и выйти в прозрачное лето, и долго идти, исчезая все больше во мгле.

Если бы я смотрел на что-нибудь, кроме тебя, я бы нашёл огромный мир, невероятный по своей распахнутой настежь красоте. Но знаешь… Свои звёзды, огонь, листопады, траву, цветы я нахожу в тебе. И в рамках моей смешной простуженной души это несравнимо больше огромного мира, приютившего нас в долгом пути, именуемом жизнью.

Каждый день счастье стояло рядом, а ты отталкивал его руки, предпочитая страдать. Потому что счастье — это всего лишь выбор. Это лишь запятая, акцент, который ты сам ставишь в письмах бытия.

Тебя когда-нибудь целовали поэты? Вдоль по выгибающемуся меридиану живота, уже беременному новыми стихами. Изучая на вкус траектории бедра, зажигая каждым прикосновением внутреннее небо, пробивающееся наружу вместе с хриплым дыханием. Тебя целовали поэты? У них горячие губы и ледяные глаза. Они звонят в три часа ночи, чтобы предсказать новый рассвет. Они учат любить дороги, на которых легкое бессистемное счастье — такой же естественный атрибут, как гитара на плече и беспечная полуулыбка песен, пулей попадающая в живые сердца. Они шатаются дорогами слов, не касаясь земли, и умеют видеть в людях птиц. Они идут над траншеями, которые мы сами роем себе, чтобы устаканить привычный ритм — дом, работа, учеба, завтрак, ужин, беспредельная скука и надуманный смысл, не оправдывающий себя. Просто они свободны даже в тюрьмах, а мы — в тюрьмах даже на свободе. В непобедимых застенках собственных тупиковых судеб, неумело нарисованных на изнанке закрытых век в то время, когда снаружи беснуется жизнь и стремительно падают звезды. Они — сценаристы нового мира, они — центр циклона. А еще они целуют. Знаешь, как? Сметая шелуху повседневности, собирая на губах эссенцию бытия, безумный концентрат сущего, зачеркивая все лишнее и обнажая самое главное. И жизнь становится одним мгновением, но в это мгновение свершится все. Так тебя когда-нибудь целовали поэты? Нет? Ну что же… Приходи, поцелую.

Вчера ко мне приходило счастье. Оно было одето в осень, пахло разноцветными дождями и почему-то пряниками. Мы сидели на кухне, я угощал его горячим чаем, а оно добавляло в него насушенные за август лепестки опавших звезд. Потом оно село на мой подоконник и тихонько запело. Оно пело о светлом, о важном, о любимом, о том, что молча живет в сердце и делает руки нежными, оно пело о смехе людей, похожим на теплый янтарный ветер, и о мокрых от росы тропинках, ведущих к тому, что ищет каждый. Мы провели вместе всю ночь. Оно то птицей садилось на плечо, то мягкой урчащей кошкой лежало на коленях. А утром оно засобиралось в путь, извинялось, обещало обязательно заглядывать на огонек, потом накинуло на тонкие плечики радугу, раскрашенную детскими снами, и вылетело за дверь. Но я рад, потому что обернувшись на пороге, оно сказало мне, что идет к тебе. Встречай.

Я умею говорить красиво, ты это знаешь, я это знаю… Но тебе я не говорю долгих комплиментов, витиеватых вычурных фраз. Я боюсь таких слов между нами, за их глянцевой кружевной поверхностью прячется холод морозного утра, когда ещё не проснувшись, проводишь рукой по постели и вдруг с горечью вспоминаешь, что тебе некого искать. Я умею говорить красиво, умею мудро, но с тобой я говорю — просто: Доброе утро. Пойдём позавтракаем? Да, ночью был дождик, надо было погулять под ним. А пойдём сегодня? Вдвоём, просто так, я отменю дела, чёрт с ними. Спокойной ночи, счастье моё. Я люблю тебя. Но за этими словами, простыми, банальными, привычными стоит куда больше, чем за изощрённостью стихов. За ними стоим мы, живые люди, порой смешные, порой немного грустные, но всегда — влюблённые друг в друга до неразрывности душ, до дрожи рук, до глубины глаз, до единства одного глотка воздуха на двоих.

Не горечь страшна. Страшно в самую позднюю мудрость в конце своей жизни понять — тебя не было в ней.

Да, мы легко влюбляемся в далеких, гордых, жестоких фей зимы, мы пишем им стихи, посвящаем песни. Мы видим их в снах, мечтаем о них в фантазиях. Но живем мы с Гердами. Потому что мы стремимся к уюту, к комфорту, к теплым ручкам этих девочек, в которых отогреваемся от своих снежных королев. Мы живем с этими девочками, мы баюкаем их на руках, мы делаем с ними детей, мы любим их. Но где-то глубоко в душе нательной иконкой храним образ снежной королевы… А где-то живет Она, одна единственная. И такая есть у каждого. Одновременно и Герда, и Снежная королева. Она — все. Но найти ее так сложно. А найдя — узнать, не пройти случайно мимо, спутав с цветком у обочины жизни. Она обязательно должна быть.

Любая картина — это замочная скважина, сквозь которую можно подглядеть душу художника.

Кто мы? Какие мы? Усталыми глазами впитывающие этот лживый свет экрана, в постоянном желании найти… Что-то, чего тут давно нет. А за окном пустые улицы и теплый летний ветер. А за окном небо к августу и звезды все ярче с каждым вдохом. А за окном шелестят большие деревья и шелест этот все больше напоминает тихое пение. А за окном зажигаются огни вдоль дорог, уводящих далеко-далеко. А за окном любая мысль — свободна, любое чувство — осязаемо. А за окном эта ночь, сладкая, с оттенком горечи, нежно касается поцелуем близких и понятных ей обветренных губ. А за окном… Давай выйдем на улицу. Давай найдемся снова, однажды потерянные на расстоянии пары шагов. И, я уверен, нам будет, что сказать друг другу.

А когда я в последний раз видел рассвет? Нет, не мельком, спеша по своим делам, не сонно бросив взгляд в окно, заваривая кофе, а по настоящему, осознанно, целенаправленно? Так, чтобы встать из уютной постели, когда ещё темно, вызвать такси, сесть в него и поехать на край города, чтобы увидеть — рассвет… Держа за руку девочку — грусть. Чтобы там, между шумным городом и молчанием рассвета, встретить её брата близнеца, маленького, забытого мальчика — счастье.

Тот, кого ты любишь, это сон. Тот, единственный, который снится, когда ты не закрываешь глаза. Который нежно обволакивает тебя дремой тепла и уюта, мягко качая на руках бытия. Который нежно выдыхает в твои волосы смех звезд, разлетающийся яркими осколками счастья на ветру, оседая на твоих губах. Тот, который меняя мир, однажды становится им, только твоим…

Я говорю вам: будьте, длитесь, звучите, продолжайтесь, живите взахлеб, любите отчаянно, смейтесь искренне и, падая сбитыми в кровь коленями на просоленную от слёз землю, найдите силы встать.

Человек познается в малом. Не в словах, слова лживы, даже не в делах, ими тоже можно обмануть, а в тех маленьких крупицах правды, которые не бросаются в глаза, обычно оставаясь за кадром. В тех моментах жизни, когда забываются поставленные цели вроде «добиться этого» или «произвести такое впечатление», когда действия становятся машинальны и интуитивны, а слова теряют чёткий смысл, поднимаясь из глубин души. Когда человек перестаёт себя контролировать, на мгновение сбрасывая все маски, делая глоток воздуха своей данностью, заглядывая в самого себя на время короткой передышки между прошлым и будущим.

Я расстегивал все пуговицы, она прижималась к моей груди, и я говорил: «Давай жить в пальто. Давай греть друг друга словами. Почему словами? Потому что слова — это не больше, чем наше дыхание. А в нашем дыхании чуть больше, чем в словах». Так и смеялась она на моей груди. И не нужны мне были иные стены, и не существовало для нас иного приюта. Ведь что такое любовь? Это наше общее пальто на двоих, под которым тепло, под которым мы дома.

Я смотрю в окно, я вижу людей. Я вижу, как по улицам проплывают такие разные удивительные миры, сталкиваясь между собой возведенными ими же стенами. Я знаю, что каждый из них по-своему прав. Но в своей правоте, в своей непоколебимой истине, они утратили умение слышать и понимать других.

Вместе — это когда ты точно знаешь, что тебя всегда ждут. Одиночество — это когда ты всегда ждёшь, ничего не зная.

Мы все торгуем собой всерьез. Каждый из нас. Просто один продает тело, другой время, третий труд, четвертый свою душу. И что страшнее: физическая или духовная проституция — это отдельный вопрос.

Красота в глазах смотрящего. Так же, как и печаль, задумчивость, любовь… В глазах смотрящего — весь мир. В тебе.

Обними меня, и пусть вокруг поднимается ветер и бесконечно падают звезды, пусть рождаются новые миры и сгорают древние боги, пусть… Но между нашими телами, спрятанное молчаливыми объятьями, останется то, что одним своим существованием оправдывает все.

Осень похожа на изысканную болезнь: сначала ты любуешься сменой красок, хватаешь руками листопады, но уже начинаешь чувствовать какую-то нездешнюю печаль и проникаешься тихой нежностью к любимым и близким, словно бы завтра с последним упавшим на асфальт листом исчезнут и они. Но время идёт и поэтический флер спадает с осени, обнажая голые деревья, холод, пасмурную слякоть и первый мокрый снег, быстро превращающийся в грязь под ногами простуженных людей с угрюмыми лицами.

Каждую ночь она засыпает одна. И лежа в кровати, обняв тонкой рукой подушку, она смотрит в окно, за которым падают листья на мокрый асфальт. Они падают бесшумно, но она слышит каждый удар листа о землю. Может быть, это удары её собственного сердца. И листопад превращается в странные, страшные часы, отчитывающее её время, её дыхание, и тьма за окном всё плотнее, и мир всё меньше, он становится крошечным, сжимаясь до размеров зрачка, он становится тесным, душным, а её сердце в нём — огромным, разрывая пространство, достигая мечтами самых дальних миров, оно стучит всё быстрее, всё более жадно глотает чужое тепло, всё отчаяннее ищет кого-то на тонущих в свете фонарей улицах городов, на тёмных тропинках забытых богом лесов, в гулкой пустоте степей и на томных влажных пляжах… А вокруг всё быстрее падают листья, падают стены, падают звёзды, падает небо…