Лучшие цитаты из книги Зелёная миля (300 цитат)

Когда призовет Господь на свой суд праведный, Он спросит меня: «Почему ты убил одно из настоящих моих чудес?» Что я Ему скажу? Что это моя работа?

Я устал, босс. Устал быть в дороге, одинокий, как воробей под дождём. Я устал, что у меня никогда не было друга, с которым можно поговорить — куда мы идём, откуда и зачем. Я устал, что все люди жестоки и беспощадны. Я устал от боли, которую я чувствую и слышу в мире каждый день. Это слишком много. Здесь, в голове, как будто осколки стекла. Каждый день.

Если человек раскаивается в своих грехах, он может вернуться в то время, которое было самым счастливым для него. Может, это и есть рай?

— Тебя зовут Джон Коффи?
— Да, сэр босс. Как напиток, только пишется по-другому.

Каждому из нас рано или поздно придётся пройти свою зелёную милю.

И ты тоже умрешь, а я буду жить. И это моё проклятье.

Я увидел его сердце, когда он взял мою руку. Я увидел то, что он сделал. Я увидел это очень ясно. Невозможно спрятать то, что у тебя в сердце.

Сожалею, что я такой!

Своей смертью он расплатился за все свои прегрешения. Прояви теперь к нему уважение.

Все, что происходит на Миле — остается на Миле. Это закон.

Не замечаешь, как прошлое на тебя наваливается, хочешь ты этого или нет.

Их любовь погубила их. Они помогли ему убить себя. И так каждый божий день. И так происходит во всём мире.

— Как же меня… ненавидят… эти люди… Я это чувствую, как пчёлы жалят меня.
— У нас нет к тебе ненависти… Ты не чувствуешь? Ты можешь это почувствовать?

Милый, скажи мне, о чём ты думаешь, или мне придётся задушить тебя подушкой.

Узнав, чего хочет человек, ты узнаешь человека.

Время все лечит, хотите ли вы этого или нет. Время все лечит, все забирает, оставляя в конце лишь темноту. Иногда в этой темноте мы встречаем других, а иногда теряем их там опять.

Привести лошадь к водопою можно, заставить напиться — нет.

Я действительно устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от того, что постоянно куда-то иду, одинокий, всеми покинутый. У меня никогда не было друга, который составил бы мне компанию, сказал, куда мы идём и зачем. Я устал от людей, которые так ненавидят друг друга. Их мысли режут меня, как осколки стекла. Я устал от того, что часто хотел помочь и не смог. Я устал от тьмы, которая окружает меня. Но больше всего устал от боли. Её слишком много. Если бы я мог положить ей конец, мне захотелось бы жить дальше. Но я не могу.

Вообще, мужчина с хорошей женщиной — счастливейшее из созданий Божьих, а без оной — самое несчастное. И спасает их только одно: они не знают, чего лишены.

Планета вращается, знаете ли. Можно вращаться вместе с ней, а можно зацепиться за что-то и протестовать, но тогда тебя свалит с ног.

Все было кончено. Мы в очередной раз успешно справились с разрушением того, что не можем создать.

Крыса, загнанная в угол, тоже не сдаётся.

Иногда на вопрос «почему» нет ответа. И это страшно.

Никто из нас не жаловался — бесполезно. Планета вращается, знаете ли. Можно вращаться вместе с ней, а можно зацепиться за что-то и протестовать, но тогда тебя свалит с ног.

В кино спасения достичь легко. Как и подтвердить свою невиновность. Ты платишь четверть доллара за билет и получаешь правды ровно на эту сумму. В настоящей жизни все дороже, и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

Если женщина действительно помнила бы, как было больно при родах первого ребенка, сказала однажды моя мать, она никогда не родила бы второго.

Он всегда предлагал бодро смотреть на жизнь. И каждый раз, когда он упоминал про оптимизм, мне очень хотелось двинуть ему в челюсть.

Я ничего не мог изменить. Я пытался всё исправить, но было уже поздно…

Злобный, трусливый, глупый человек — это плохая комбинация для такого места.

Я встаю на колени! Я молюсь! Я молюсь: «Господи Иисусе, пастырь мой добрый, прости меня за всё дерьмо, которое я сделал. За то, что издевался над людьми, надеюсь, они меня простят. Я больше так не буду. Это уж точно».

Будь я проклят, он здесь, как член на лбу.

Так странно, боль оставляет следы на наших лицах и делает нас похожими друг на друга.

Мир рушится на наших глазах, а тут ведутся одни разговоры как бы потрахаться.

Идешь вот по жизни, делаешь, что положено, а потом одна ошибка — и все летит в тартарары.

Иногда нет абсолютно никакой разницы между спасением души и осуждением её на вечные муки.

Людям нравятся лицемеры. Это правда, они узнают в них самих себя, ведь так приятно, когда со спущенными штанами и в полной боевой готовности застанут кого-то, а не тебя.

И он расплакался, куда там – разрыдался, повергнув меня в тихий ужас, пусть я и жалел его всем сердцем. Страшно, знаете ли, наблюдать, как человек, всегда державший себя в руках, полностью теряет контроль над собой. Я постоял у двери, потом подошел к нему и обнял за плечи. Он схватился за меня обеими руками, как утопающий за брошенный спасательный круг, и, по-прежнему рыдая, уткнулся мне в живот. Потом, совладав с нервами, Мурс извинился. Он не решался встретиться со мной взглядом, стыдясь, что позволил себе распуститься до такой степени. Не любят люди, когда их видят в таком состоянии. Могут даже возненавидеть того, кто стал невольным свидетелем открытого проявления чувств.

Боль помечает наши лица, меняет внешность, превращая в близких родственников.

— Он сказал одной из них: «Если будешь шуметь, я убью твою сестру, а не тебя». То же самое он сказал другой. Понимаешь?
— Да, — прошептал я.
— Он убил их любовью, — объяснил Джон — Их любовью друг к другу. Теперь-то ты понимаешь, как все было?
Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— И вот так каждый день, — сказал он, — по всему миру.

— Как вы думаете, мистер Эджкомб, — спросил он меня, — если человек искренне раскаивается в содеянном, может ли он вернуться в то время, когда чувствовал себя на вершине счастья, и жить в нем вечно? Может, это и есть рай?
— Именно так я себе его и представляю, — солгал я.

Вот где настоящий цирк, подумал я, закрывая глаза. Настоящий цирк здесь, а мы группа дрессированных мышей.

Нелепая любовь лучше, чем вообще никакой.

Мышь остановилась на своем обычном уже месте обвив хвостиком лапки, и уставилась на нас. И опять я вспомнил картинки, где судьи выносили приговор беззащитным заключенным… впрочем, видел ли кто хоть когда-нибудь заключенного столь маленького и столь бесстрашного, как этот? Конечно он был не совсем заключенным, он мог приходить и уходить когда вздумается. Но эта мысль не покидала меня, и снова я представил, что мы все будем такими маленькими перед Божьим Судом, когда жизнь окончится, но мало кто из нас сможет смотреть так смело.

Язык зачастую приносит человеку гораздо больше неприятностей, чем его половой орган.

Иногда людям помочь нельзя. Лучше даже не пытаться.

Добро никогда не останется безнаказанным.

С испуганным человеком легче договориться.

Романтика не умирает и для тех, кому больше восьмидесяти…

Иногда угли лучше костра.

Боже кроткий, появись,
За сиротку помолись,
Пожалей в последний раз,
Будь со мною в смертный час.
Аминь.

Если у мужчины хорошая жена, он счастливейшее из созданий Божьих, а если такой жены нет, мне его жаль, единственное утешение состоит в том, что он не знает, сколь жалка такая жизнь.

Почему люди вообще убивают друг друга? Газом. Электричеством. Какое-то безумие. Ужас.

Когда-нибудь я умру. В этом я уверен, я не питаю иллюзий относительно бессмертия. Но я захочу умереть намного раньше, чем смерть придет ко мне… Каждый из нас должен умереть. Исключений нет. Но, Господи… Иногда Зеленая Миля кажется такой длинной…

Только в конце концов плохое случается с каждым из нас, не так ли?

— Она уходит, — донесся до меня едва слышный голос.
Уходит. Так говорят о тех, кто ещё не умирает, но уже и не живёт.

— Люди не всегда понимают, что красивые слова не означают, будто у человека, который их говорит, мягкое сердце. Поэтому я счел нужным высказаться. Мне красивости ни к чему. Я привык говорить прямо. Поэтому послушай меня. Если ты нарушишь свое обещание, мы хором выдерем тебя в жопу. Если ты даже убежишь в Россию, мы найдем тебя и там. А потом выдерем, да не только в жопу, но и во все остальные дырки. И будем драть до тех пор, пока ты не захочешь умереть, лишь бы это все прекратилось. После чего нальем уксуса в те места, откуда будет течь кровь. Ты меня понял?

Моё чувство времени как будто тает, словно детский снеговик в январскую оттепель.

Телевидение — хорошая штука, я ничего не имею против, но мне не нравится, что оно отвлекает от остального мира, приковывает к своему стеклянному окну. В этом смысле радио лучше.

Со временем надо бороться.

В любом возрасте одиночество и испуг не в радость, но особенно они ужасны в старости.

Магия опасна.

В каком мире мы живём… как ужасен этот мир!

Пожалуй, в этом и заключалась самая большая трагедия: Старая Замыкалка никогда не сжигала то, что сидело у них внутри, как и нынче инъекции не отправляют это нечто в глубокий сон. Оно уходит, чтобы вселиться в кого-то ещё, позволяя нам убить оболочку, которая по большому счету и так не живая.

А может, мы все цирковые мыши, бегающие среди бакелитовых домов, а Господь Бог и прочие небожители наблюдают за нами через плексигласовое стекло.

Я верю, что в жизни есть место добру, что добро это — свидетельство присутствия нашего любимого Бога. Но я верю и в существование другой силы, не менее реальной, чем Бог, которому я молился всю жизнь, и сила эта целенаправленно старается порушить все доброе.

У многих поднимается настроение, когда кого-то другого прихватывают со спущенными штанами и настроенным инструментом.

Прошло первое утро, первый день, затем первая смена. Время вбирает в себя всё, время уносит прошлое всё дальше, и наконец остается только темнота. Тьма. Иногда мы кого-то находим во тьме, иногда снова теряем. Вот всё, что я знаю, и случилось это в 1932 году, когда тюрьма, находившаяся в ведении штата, ещё располагалась в Холодной горе.
И электрический стул, естественно, тоже.

Мы проработали бок о бок пять лет. Достаточное время для двух мужчин, чтобы притереться друг к другу, если работа у них особая: отбирать у людей жизнь, выдавая взамен смерть.

Он мне улыбался. И недолюбливал меня. Может, даже ненавидел. Но за что? Не знаю. Иногда причины и не требуются. И это пугает.

Когда у человека есть дело, он должен его сделать, а если у него что-то болит, это его проблемы.

Я съел яйца, выпил сок, а гренок оставил на потом. Взял со стола ручку и начал писать, по моим расчетам, в последний раз.
Мне оставалась одна последняя миля.
Зелёная миля.

Фермеры, а не охотники, как я уже говорил, они знали только одно: уходил от них зверь — не человек.

Цель казни – показать, что кошмар окончен.

Перси совершенно не подходил для работы в блоке Е, где люди с таким поганым характером не просто бесполезны, но даже опасны, однако он состоял в родстве с женой губернатора, поэтому вопрос о его увольнении даже не поднимался.

На этой неделе у меня в гостях Джейн Остен, а она очень хорошая компаньонка.

Что-то с ними происходило: так на них действовало джорджияпайнсское время. Оно здесь как слабый раствор кислоты, который разъедает сначала память, а потом желание жить.

Неужели уже тогда в моей голове зрел план, об осуществлении которого ещё пойдёт речь? Интересный вопрос, знаете ли. Много лет я пытался ответить на него, но без особого результата. Впрочем, так ли это важно? Многое вроде бы не имеет особого значения, но человек тем не менее часто задумывается о мелочах.

Если человек искренне раскаялся в содеянном, сможет ли он оказаться в том времени, которое было для него самым счастливым, и жить там вечно? Может, это и есть рай?

Рот может причинить человеку гораздо больше неприятностей, чем его краник.

Я сразу понял, что цель этой перепланировки одна — кому-то хотелось положить в карман кругленькую сумму. Но Великая депрессия продолжалась, поэтому я предпочитал держать эти мысли при себе.

Как-то вечером, когда сжигавшая меня страсть вышла из-под контроля, я написал ей длинное-предлинное письмо, излив все, что переполняло мое сердце. Я даже не перечитывал написанное, потому что боялся остановиться. Так и дописал до самого конца, а потом тихий голос в моей голове предупредил, что отправлять такое письмо нельзя, ведь этим письмом я просто положу ей на ладонь свое сердце. Голос этот я в юношеской запальчивости проигнорировал.

Все хорошее рано или поздно заканчивается.

Те, кто знаком со словами «Великая депрессия» только по учебникам истории не поймут, что если у вас была работа, вы бы сделали все возможное и невозможное, чтобы ее не потерять.

Большинству людей льстит, что молодой человек обращает внимание на их советы.

Если у тебя и есть секрет, я не хочу его знать, Пол, твои дела не касаются никого другого. Лично меня этому учили с детства, но не все получили хорошее воспитание.

Только Бог мог простить грехи и прощал, омыв их кровью своего распятого Сына, но это не снимало с Его детей обязанности искупать свои грехи.

Бог помогает тем, кто помогает себе сам, говорили в церкви.

Он больше не улыбался. Но лицо оставалось веселым. Такие веселые лица свойственны тем, кто любит причинять другим боль.

Руку человека можно сравнить с наполовину прирученным животным. Большую часть времени она слушается, но иной раз вырывается из-под контроля и действует по своему разумению.

Телевизор — дело хорошее, я ничего против него не имею, просто мне не нравится, как он уводит человека от реального мира.

Пути господни неисповедимы, в каждом из нас заложено добро и зло, не наше дело заниматься вопросом почему.

Планета вращается, знаете ли. Можно вращаться вместе с ней, а можно зацепиться за что-то и протестовать, но тогда тебя свалит с ног.

Узнав, чего хочет человек, ты узнаешь человека..

Мы все обречены на смерть, все без исключения, я это знаю, но, о Господи, иногда Зеленая миля так длинна.

Но лицемер людям всегда по душе, знаете ли, в нем они признают своего.

Вообще мужчина с хорошей женой – счастливейшее из созданий Божьих, а без оной – самое разнесчастное. И спасает таких только одно: они просто не знают, чего лишены.

Мы в очередной раз уничтожили то, что создавалось не нами.

Только в конце концов плохое случается с каждым из нас, не так ли?

Время вбирает в себя все, время уносит прошлое все дальше, и наконец остается только темнота. Тьма. Иногда мы кого-то находим во тьме, иногда снова теряем.

Узнав, чего хочет человек, ты узнаешь человека.

Страшно, знаете ли, наблюдать, как человек, всегда державший себя в руках, полностью теряет контроль над собой.

Никто из нас не жаловался – бесполезно. Планета вращается, знаете ли. Можно вращаться вместе с ней, а можно зацепиться за что-то и протестовать, но тогда тебя свалит с ног.

Нарушать правила – нет проблем. Попадаться на этом – ни в коем разе.

Узнав, чего хочет человек, ты узнаешь человека.

Телевизор – дело хорошее, я ничего против него не имею, просто мне не нравится, как он уводит человека от реального мира, приковывая его к светящемуся прямоугольнику экрана. В этом смысле радио куда лучше.

Для мудрого достаточно и слова.

Даже поговорка такая есть: и сломанные часы дважды в сутки показывают точное время.

Что ж, на то человеку и дана жена, не так ли? Всегда ищет проеденные молью дырки на твоем лучшем костюме и зачастую находит.

Убийцы узнаются сразу, даже если они заканчивают свой век библиотекарями в Богом забытых городках.

– Это чувствуется. Рука у тебя по-прежнему твердая. – Говорилось все это уважительным тоном, но стоило Перси отвернуться, как Билл подмигнул Дину. – Да, – кивнул Перси. – Особенно мне удалась игра в Кноксвилле. Задали мы этим городским перцу. И выиграли бы, если б не судья, дылдон паршивый.

Старая Замыкалка никогда не сжигала то, что сидело у них внутри, как и нынче инъекции не отправляют это нечто в глубокий сон. Оно уходит, чтобы вселиться в кого-то еще, позволяя нам убить оболочку, которая по большому счету и так не живая.

В кино спасения достичь легко. Как и подтвердить свою невиновность. Ты платишь четверть доллара за билет, вот и получаешь правды ровно на эту сумму. В настоящей жизни все дороже и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

Иной раз следует поднажать, пусть тело и мозг протестуют, требуя перерыва. Иногда это единственный способ дойти до конца.

Широкий коридор между камерами блока Е покрывал линолеум цвета перезрелого лайма, отчего в «Холодной горе» его называли не Последней милей, как в других тюрьмах, а Зеленой.

В каком мире мы живем… как ужасен этот мир!

Он не решался встретиться со мной взглядом, стыдясь, что позволил себе распуститься до такой степени. Не любят люди, когда их видят в таком состоянии. Могут даже возненавидеть того, кто стал невольным свидетелем столь открытого проявления чувств.

В его груди билось сердце жестокого мальчишки, который приходит в зоопарк не для того, чтобы изучать животных и их повадки, а чтобы кидаться в них камнями.

Люди не всегда понимают, что красивые слова не означают, будто у человека, который их говорит, мягкое сердце.

Я хочу сказать, что нам суждено убить создание Божье. Которое не причинило вреда ни нам, ни кому-либо еще. Я хочу знать, что будет, если я предстану перед нашим Создателем и Он попросит меня объяснить, почему я это сделал? Я отвечу, что такая у меня была работа? Разве это моя работа?

Он убил их вместе с их любовью… И так каждый день. По всему миру.

А может, мы все цирковые мыши, бегающие среди бакелитовых домов, а Господь Бог и прочие небожители наблюдают за нами через плексигласовое стекло.

Если такое случается, то именно Бог дозволяет этому случаться, и когда мы говорим: «Я не понимаю», Он отвечает: «Меня это не волнует».

Как вы думаете, мистер Эджкомб, – спросил он меня, – если человек искренне раскаивается в содеянном, может ли он вернуться в то время, когда чувствовал себя на вершине счастья, и жить в нем вечно? Может, это и есть рай?

Ты платишь четверть доллара за билет, вот и получаешь правды ровно на эту сумму. В настоящей жизни все дороже и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

В данном вопросе я становился твердым сторонником принципа – никогда не делай сегодня то, что можно отложить на завтра.

1932-й стал годом Джона Коффи.

В настоящей жизни все дороже и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

А пока берегите себя и будьте добры к своим близким.

Как-то вечером, когда сжигавшая меня страсть вышла из-под контроля, я написал ей длинное-предлинное письмо, излив все, что переполняло мое сердце. Я даже не перечитывал написанное, потому что боялся остановиться. Так и дописал до самого конца, а потом тихий голос в моей голове предупредил, что отправлять такое письмо нельзя, ведь этим письмом я просто положу ей на ладонь свое сердце.

Заключенные постоянно вышучивали стул, как люди зубоскалят над тем, чего боятся, но от чего не могут избавиться.

Черная, как туз пик, и прекрасная, как грех, совершить который у тебя никогда не хватит духу.

Как и в любой грязной работе, самое трудное – начать.

Убийцы узнаются сразу, даже если они заканчивают свой век библиотекарями в Богом забытых городках

Пожалуй, в этом и заключалась самая большая трагедия: Старая Замыкалка никогда не сжигала то, что сидело у них внутри, как и нынче инъекции не отправляют это нечто в глубокий сон. Оно уходит, чтобы вселиться в кого-то еще, позволяя нам убить оболочку, которая по большому счету и так не живая.

Если так, то я еще раз убедился в справедливости циничной, старой как мир заповеди: добро никогда не остается безнаказанным…

В этом Делакруа напоминал некоторых собак: пни их хоть раз ногой, и больше они доверять тебе не будут, как бы хорошо ты к ним ни относился.

Боль помечает наши лица, меняет внешность, превращая в близких родственников

Страшно, знаете ли, наблюдать, как человек, всегда державший себя в руках, полностью теряет контроль над собой.

Время вбирает в себя все, время уносит прошлое все дальше, и наконец остается только темнота.

Многое вроде бы не имеет особого значения, но человек тем не менее часто задумывается о мелочах.

Время вбирает в себя все, время уносит прошлое все дальше, и наконец остается только темнота. Тьма.

И вот так каждый день, думал я. По всему миру. Эта тьма. Над миром.

А более всего меня тревожили его глаза, полные отстраненной умиротворенности, словно мыслями он был далеко, очень-очень далеко.

Писать на улице – одна из радостей деревенской жизни, которой поэты не уделили достаточно внимания.

Для мудрого достаточно и слова.

– Пожалуйста, босс, не надевайте эту штуку мне на лицо, – простонал он. – Пожалуйста, не отправляйте меня в темноту, не заставляйте меня шагать в темноте, я боюсь темноты.

Узнав, чего хочет человек, ты узнаешь человека. Эту истину опровергнуть мне еще не удалось.

Ты платишь четверть доллара за билет, вот и получаешь правды ровно на эту сумму.

Как-то вечером, когда сжигавшая меня страсть вышла из-под контроля, я написал ей длинное-предлинное письмо, излив все, что переполняло мое сердце. Я даже не перечитывал написанное, потому что боялся остановиться. Так и дописал до самого конца, а потом тихий голос в моей голове предупредил, что отправлять такое письмо нельзя, ведь этим письмом я просто положу ей на ладонь свое сердце. Голос этот я в юношеской запальчивости проигнорировал. А потом не раз задавался вопросом, сохранила ли Джейнис мое письмо, но так и не решился спросить ее об этом. Одно я знаю наверняка: после похорон этого письма в ее вещах я не нашел. Я не спрашивал о нем по одной причине: боялся узнать, что для нее этот крик души значил гораздо меньше, чем для меня.

Я действительно устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от того, что постоянно куда-то иду, одинокий, всеми покинутый. У меня никогда не было друга, который составил бы мне компанию, сказал, куда мы идем и зачем. Я устал от людей, которые так ненавидят друг друга. Их мысли режут меня, как осколки стекла. Я устал от того, что часто хотел помочь и не смог. Я устал от тьмы, которая окружает меня. Но больше всего устал от боли. Ее слишком много. Если бы я мог положить ей конец, мне захотелось бы жить дальше. Но я не могу.

Иной раз следует поднажать, пусть тело и мозг протестуют, требуя перерыва. Иногда это единственный способ дойти до конца.

Личное дело – штука занятная, в него заглядывают многие.

Оставалось только сказать им, что накатывающийся на них запах – дьявольская смесь горящих волос, жарящегося мяса и варящегося дерьма – аромат «шанель номер пять».

На днях, правда, Брэд сказал нечто умное, но я не склонен думать, будто для него это обычное дело. Даже поговорка такая есть: и сломанные часы дважды в сутки показывают точное время.

Мы в очередной раз уничтожили то, что создавалось не нами.

Джон спас и меня, и потом, много лет спустя, стоя под проливным алабамским дождем, пытаясь разглядеть в тенях под мостом человека, которого там не могло быть, окруженный изувеченными телами и вещами, вывалившимися из раскрывшихся чемоданов, я открыл для себя чудовищную истину: иногда нет абсолютно никакой разницы между спасением души и осуждением ее на вечные муки.

Все закончилось. Мы в очередной раз уничтожили то, что создавалось не нами.

Я жалею, что я такой, как есть.

Часть их все еще здесь. Я слышу, как они кричат.

Я думаю о Джоне Коффи, говорящем, что Уэртон убил близняшек Деттериков их любовью, что это случается каждый день, по всему миру. Если такое случается, то именно Бог дозволяет этому случаться, и когда мы говорим: «Я не понимаю», Он отвечает: «Меня это не волнует».

Нет. Мы с Мелиндой идем на танцы. Пообжимаемся там, а перед уходом скажем скрипачу, что играет он отвратительно и вообще появился на свет только потому, что кобель оттрахал его мать.

Просто Доулен уверен, что у таких стариков, как я, вообще не должно быть секретов. Им нельзя брать дождевые накидки из коридора у кухни и нельзя иметь секреты. Он не понимает, что мы по-прежнему люди. Отказывает нам в этом. Точно так же воспринимал осужденных Перси.

На заключенных может кричать только человек, потерявший над собой контроль.

Я хочу сказать, что нам суждено убить создание Божье. Которое не причинило вреда ни нам, ни кому-либо еще. Я хочу знать, что будет, если я предстану перед нашим Создателем и Он попросит меня объяснить, почему я это сделал? Я отвечу, что такая у меня была работа? Разве это моя работа?

Даже поговорка такая есть: и сломанные часы дважды в сутки показывают точное время.

Широкий коридор между камерами блока Е покрывал линолеум цвета перезрелого лайма, отчего в «Холодной горе» его называли не Последней милей, как в других тюрьмах, а Зеленой.

– Я ничего не смог с этим поделать, босс. Пытался загнать это обратно, но было уже слишком поздно.

Второго хватало с лихвой, первого оставалось на пределе, поэтому я взял жену за руку, повел в спальню и раздел, пока она гладила одну часть моего тела, которая раздувалась, но больше не болела. И когда я погружал эту часть в ее сладостную влажность, медленно, как ей нравилось, как нравилось нам обоим, думал я о Джоне Коффи, о его «Я же помог, так ведь?», «Я же помог, так ведь?», «Я же помог, так ведь?» Не фраза, а строка популярной песенки, которая, привязавшись, никак не выходит из головы.

Один читатель прислал полароидную фотографию плюшевого медведя, закованного в цепи, с посланием из печатных букв, вырезанных из газетных заголовков и обложек журналов: «ОПУБЛИКУЙ СЛЕДУЮЩУЮ «ТЕМНУЮ БАШНЮ», ИЛИ МЕДВЕДЬ УМРЕТ». Я оставил фотографию в кабинете как напоминание о моей ответственности перед читателем, а также о том, сколь близко к сердцу принимают люди создания, вызванные к жизни воображением писателя.

То есть сейчас мне сто четыре года, если я не разучился считать.

Он убил их вместе с их любовью. Они любили друг друга. Теперь вы понимаете, как это случилось?

Время вбирает в себя все, время уносит прошлое все дальше, и наконец остается только темнота. Тьма. Иногда мы кого-то находим во тьме, иногда снова теряем.

Просто удивительно, как меняются люди, если найти к ним подход.

– Сладенький ты мой, – проворковал Уэртон. Одна его рука оторвалась от горла Перси и взъерошила ему волосы. – Мягкие! – Уэртон хохотнул. – Как у девушки. Я бы скорее оттрахал твою задницу, нежели «киску» твоей сестры. – И он натурально поцеловал Перси в ухо.

Большинство этих людей запомнит только одно: как ты держался. Предстань перед ними в лучшем виде.

Смех в блоке Е казался столь же неуместным, как и в церкви.

В этой жизни ты пожинаешь то, что посеял.

Вот мы дышим и не берем в голову, что это основа нашего существования.

В моей жизни случалось такое, о чем теперь не хочется и вспоминать, но именно сейчас я впервые чувствую, что могу загреметь в ад.

Уэтмор не понимает, что власти над ними у него нет. Ничего он им сделать не может, на электрический стул садятся только раз. Пока до него это не дойдет, он останется опасным как для себя самого, так и для окружающих.

Он, несомненно, понимал, как человек одновременно и хотел уйти, и боялся этого последнего путешествия.

Мне вспомнились слова Джона о том, как Уэртону удалось без шума увести Кору и Кэти с веранды: «Он убил их вместе с их любовью… И так каждый день. По всему миру».

– И дракон повергнут. На этот раз не рыцарем, а благородной дамой.

– Дитя Иисус, кроткий и добрый, помолись за меня, сиротку. Будь моей силой, будь моим другом, будь со мной до конца. Амен.

Губы его улыбались, но глаза оставались грустными. Малоприятное сочетание, доложу я вам.

И так каждый день. По всему миру.

Дитя Иисус, кроткий и добрый, помолись за меня, сиротку.

С испуганным человеком легче договориться.

«Для твоей же пользы, дед», – убеждали они меня. А что еще я мог от них услышать? Разве не эти слова обычно произносят люди, если хотят избавиться от ходячей и говорящей обузы?

В любом возрасте одиночество и испуг не в радость, но особенно они ужасны в старости.

И он расплакался, куда там – разрыдался, повергнув меня в тихий ужас, пусть я и жалел его всем сердцем. Страшно, знаете ли, наблюдать, как человек, всегда державший себя в руках, полностью теряет контроль над собой.

Она поцеловала меня в лоб над левой бровью, отчего у меня по коже, как всегда, побежали мурашки… о чем Джейнис прекрасно знала.

Я думаю, так практически всегда происходит с людьми, когда они сталкиваются с чем-то необычным. Самое простое для них – обо всем забыть.

Бог помогает тем, кто помогает себе сам.

– Я действительно устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от того, что постоянно куда-то иду, одинокий, всеми покинутый. У меня никогда не было друга, который составил бы мне компанию, сказал, куда мы идем и зачем. Я устал от людей, которые так ненавидят друг друга. Их мысли режут меня, как осколки стекла. Я устал от того, что часто хотел помочь и не смог. Я устал от тьмы, которая окружает меня. Но больше всего устал от боли. Ее слишком много.

Скорее всего доктор услышал несколько случайных сердцебиений, в чем-то похожих на судороги курицы, у которой отрубили голову, но счел, что рисковать незачем. Действительно, кому охота, чтобы в тоннеле казненный неожиданно сел на каталке и заорал, что у него внутри все горит.

Я смотрел на него, потеряв на мгновение дар речи. Потому что не мог даже представить себе гомосексуалиста, проделывающего то, о чем сейчас говорил Перси. Водворение в камеру на Зеленой миле еще никого не приводило в сексуальное настроение.

Этот маленький педик пытался облапать меня.

Гребаный педик! Я научу тебя не совать руки куда не надо, засранный французишка!

Я работал в коридоре смертников… – Я знаю. – Только мы называли его Зеленой милей. Из-за линолеума на полу.

Откровенно говоря, мне нравится, когда они плачут. Неприятностей надо ждать в тех случаях, когда слез нет.

В настоящей жизни все дороже и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

Эдакий персонаж проповеди на Троицын день, верный слуга Христа.

Привести лошадь к водопою можно, заставить напиться – нет». Или «Одеться он оденется, а вот из дома не выйдет.

«ПАРОХОД УИЛЛИ». В те дни большинство людей называли так знаменитого мышонка, теперь известного всем как Микки Маус.

Почему люди вообще убивают друг друга. Газом. Электричеством. Какое-то безумие. Ужас.

Что-то с ними происходило: так на них действовало джорджияпайнсское время. Оно здесь как слабый раствор кислоты, который разъедает сначала память, а потом и желание жить.

Как и в любой грязной работе, самое трудное – начать.

А может, мы все цирковые мыши, бегающие среди бакелитовых домов, а Господь Бог и прочие небожители наблюдают за нами через плексигласовое стекло.

Вот где настоящий цирк, подумал я, закрывая газа. Настоящий цирк здесь, а мы – группа дрессированных мышей.

Сопротивляемость тому, что в конце концов валит нас с ног, как термиты валят деревья, в которых селятся.

Тьма. Иногда мы кого-то находим во тьме, иногда снова теряем

Я сразу понял, что мысль эта не даст мне заснуть допоздна.

Палец очень чесался, когда начал расти, даже не давал сыну уснуть, – говорил Рой Делфайнс. – Но мальчик знал.

Даты обычно ускользают из моей памяти. Наверное, я мог бы попросить.

Перси поблекла. – Что вы хотите этим сказать?

Он принес с собой ненужное напряжение.

Поначалу я и представить себе не мог.

Голос этот я в юношеской запальчивости.

Некоторые из свидетелей вновь заговорили на низких.

Я лично сломал один или два и до сих пор.

Если все проходило без сучка без задоринки, похвалы мы не слышали.

Мышонок объявился на следующий.

Кошмар, что открылся их глазам, находился за пределами мира, к которому они привыкли: мира церковных ужинов, степенных прогулок по улицам, честной работы, любовных объятий.

От увиденного у него ослабли колени. Да и едва ли кто из родителей в такой ситуации смог бы устоять

Два часа в день.

Когда Гарри вышел из камеры, я вновь оглядел.

Я достал из кармана моток широкой изоляционной ленты.

Когда мы вывели Перси в коридор, Дин с таким изумлением глянул на нас, что я едва не рассмеялся.

А вскоре, где-то на следующее лето после похищения девочек Деттериков, шериф умер в своем кабинете от сердечного приступа, трахая семнадцатилетнюю негритянку Дафну Шуртлефф.

Болезни уносили моих друзей и людей, являвшихся символами нашего поколения, пока они не ушли все. Инсульты, инфаркты, раковые заболевания, цирроз печени, болезни крови обходили меня стороной. Вот и в катастрофе автобуса я практически не пострадал. В 1932 году Джон Коффи вакцинировал меня жизнью.

Пол, ты здесь пишешь, что в 1932 году у тебя было двое взрослых детей, не один – двое. Если вы с Джейнис не поженились в двенадцать или тринадцать лет, получается… Я улыбнулся.– Мы поженились рано, в наших местах это обычное дело, но не такими молодыми.– Тогда сколько же тебе лет? Я всегда полагала, что тебе чуть больше восьмидесяти, то есть ты моего возраста, может, даже моложе, но если исходить… – Мне было сорок, когда Джон Коффи прошел Зеленую милю, – ответил я. – Я родился в тысяча восемьсот девяносто втором. То есть сейчас мне сто четыре года, если я не разучился считать.

Вот все, что я знаю.

Время вбирает в себя все, время уносит прошлое все дальше, и наконец остается только темнота. Тьма.

Смерть была быстрой. Я сомневаюсь, что безболезненной, как утверждают сторонники казни на электрическом стуле (никто из них почему-то не проявил желания проверить это на себе), но быстрой. Руки бессильно упали на подлокотники, по щекам еще текла соленая вода… и слезы.

Он сказал одной: «Если ты закричишь, я убью твою сестру, а не тебя». То же он сказал и другой. Вы видите?

Вы, и мистер Хоуэлл, и другие боссы были добры ко мне, – продолжал Джон Коффи. – Я знаю, что вы волновались, но теперь можете успокоиться, потому что я хочу уйти, босс.

Люди не всегда понимают, что красивые слова не означают, будто у человека, который…

Я влепил ему оплеуху, прежде чем сообразил, что делаю… хотя, разумеется, я понимал, что может дойти и до такого.

Я верю, что в мире есть место добру, что добро это – свидетельство присутствия нашего любимого Бога. Но я верю и в существование другой силы, не менее реальной, чем Бог, которому я молился всю жизнь, и сила эта целенаправленно старается порушить все доброе. Не сатана, я говорю не о сатане (хотя я верю, что и он существует), но какой-то демон разрушения, отвратительное создание, которое радостно гогочет, когда старик, пытаясь раскурить трубку, поджигает на себе одежду или когда младенец сует в рот подаренную ему на первое в жизни Рождество игрушку и задыхается.

Джон встал, потянув меня за собой. В лунном свете его лицо горело нетерпением. Почему нет, помнится, подумал я тогда. С чего бы ему не рваться в этот дом? Он же идиот.

Действительно, подумал я, какое еще курение в доме престарелых. Не дай Бог, кто-то помрет раньше положенного срока.

– Ты думаешь, он их не убивал, так ведь, Пол? – изумленно спросил он. – Ты думаешь, этот здоровяк невиновен? – Я абсолютно уверен, что он невиновен.– Да как такое может быть? – Доводов два, – ответил я. – Первый – мой ботинок.

Я думаю, так практически всегда происходит с людьми, когда они сталкиваются с чем-то необычным. Самое простое для них – обо всем забыть. Зачем помнить то, что не имеет никакого смысла? Пол, а когда он излечил тебя, из его рта тоже вылетели эти насекомые?

– Имела место быть экзекуция, – ответил Зверюга. Думаю, его ровный тон удивил Андерсона. Но не меня. Я знал, что Зверюга особенно хорош в критические моменты. – Успешная экзекуция. – Знаешь, дружище, с тем же успехом аборт можно назвать успешными родами.

Он мне улыбался. И недолюбливал меня. Может, даже ненавидел. Но за что? Не знаю. Иногда причин и не требуется. И это пугает.

Или у тебя будут самые большие в мире уши.

Если вы все это не прекратите, отправитесь в кандалах в Южную Каролину!

А Дин сидел за столом дежурного, тасуя карточную колоду и то и дело поглядывая на дверь.

Ты не хочешь подождать, пока он окончательно отключится?

Не нравятся мне шутки насчет ада.

Я буквально чувствовал, как воздух сгустился от напряжения. И мне казалось удивительным, что ни Перси, ни Дикий Билл ничего не замечают.

Многочисленные грязные пятна показывали, сколь часто он брал в руки.

Старик Два Зуба шумно втянул воздух в ноздри.

Мы накупили достаточно еды, чтобы удовлетворить его жадность. – Вы сегодня видели мышонка? – с улыбкой спросил он.

И если ради этого следовало гладить Билли по шерстке, почему нет?

Никак пожаловал сам большой босс.

– Бедняжка, – посочувствовал ему Гарри. – Тебе следовало остаться дома и починить стартер, – добавил Зверюга. – Мы ведь не хотим, чтобы у тебя отвалилась от усталости рука.

Но Перси, похоже, верил в старую аксиому, гласящую, что надо немедленно садиться на лошадь, которая только что сбросила тебя.

Это Мистер Джинглес, – отрезал Делакруа. Если речь заходила о чем-то другом, он соглашался назвать утюг валенком, если вы этого хотели, но с именем мышонка на компромиссы не шел.

Ван Хэй включил ток, и Вождя вновь бросило вперед. Выслушав его стетоскопом во второй раз, врач удовлетворенно кивнул. Все закончилось. Мы в очередной раз уничтожили то, что создавалось не нами.

Планета вращается, знаете ли. Можно вращаться вместе с ней, а можно зацепиться за что-то и протестовать, но тогда тебя.

У окошка на стене висел черный телефонный аппарат без диска. Связь он обеспечивал одностороннюю и только из одного места: кабинета губернатора. За свою жизнь я повидал немало фильмов о тюрьме, когда этот телефон звонил аккурат перед поворотом рубильника, но за годы службы в блоке Е наш телефон не зазвонил ни разу. В кино спасения достичь легко. Как и подтвердить свою невиновность. Ты платишь четверть доллара за билет, вот и получаешь правды ровно на эту сумму. В настоящей жизни все дороже и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

Ему предстояло посидеть на Старой Замыкалке, дабы она отправила его в мир иной… Однако нечто, сотворившее весь этот ужас, уже ушло, и теперь Делакруа лежал на тюремной койке, а его маленький дружок бегал у него по рукам. Пожалуй, в этом и заключалась самая большая трагедия: Старая Замыкалка никогда не сжигала то, что сидело у них внутри, как и нынче инъекции не отправляют это нечто в глубокий сон. Оно уходит, чтобы вселиться в кого-то еще, позволяя нам убить оболочку, которая по большому счету и так не живая.

Писатели всегда пишут для своего идеального читателя, а для меня таковым является жена.

Я же лежу и жду. Я думаю о Джейнис, о том, как потерял ее, о том, как она уходила от меня под дождем, и я жду. Мы все обречены на смерть, все без исключения, я это знаю, но, о Господи, иногда Зеленая миля так длинна.

– Ты солгал, – заметила она. – Ты солгал Холу. Что ж, на то человеку и дана жена, не так ли? Всегда ищет проеденные молью дырки на твоем лучшем костюме и зачастую находит.

Да, сэр, – застенчиво ответил мальчик, которого все годы учебы будут безжалостно избивать смеющиеся, издевающиеся одноклассники, которого не пригласят поиграть в бутылочку, который не познает женщину, предварительно не заплатив ей, который при каждом взгляде в зеркало будет думать: урод, урод, урод, урод.

И нам незачем пугать их без нужды, потому что они и так живут в постоянном напряжении, – говорил Дин тихим, ровным голосом. – А мужчины под таким напряжением могут сломаться. Причинить вред себе. Другим. Иногда доставить таким, как мы, массу неприятностей.

Великая депрессия. Но как съела!

Я думаю, так практически всегда происходит с людьми, когда они сталкиваются с чем-то необычным. Самое простое для них – обо всем забыть. Зачем помнить то, что не имеет никакого смысла?

Однажды в блоке Е появилась женщина, Беверли Макколл. Черная, как туз пик, и прекрасная, как грех, совершить который у тебя никогда не хватит духу.

Я устал от людей, которые так ненавидят друг друга. Их мысли режут меня, как осколки стекла. Я устал от того, что часто хотел помочь и не смог. Я устал от тьмы, которая окружает меня. Но больше всего устал от боли. Ее слишком много. Если бы я мог положить ей конец, мне захотелось бы жить дальше. Но я не могу.

Когда проводишь столько времени, охраняя нарушителей закона, трудно самому остаться незапятнанным.

Да уж, это тебе не запуганный маленький француз и не черный гигант, едва понимающий, какая в нем силища. Сейчас перед Перси был сам дьявол во плоти.

Не любят люди, когда их видят в таком состоянии. Могут даже возненавидеть того, кто стал невольным свидетелем столь открытого проявления чувств.

Я повернулся в надежде, что Мистер Джинглес просто лежит на боку, переводя дух, как не раз с ним случалось. Он лежал на боку, все так, да только второй бок больше не поднимался и не опускался. Я старался убедить себя, что это не так, что он еще дышит, но тут Элейн зарыдала в голос. С невероятным трудом она наклонилась и подняла с пола мышку, которую я впервые увидел на Зеленой миле, когда она бесстрашно шла к столу дежурного. Мистер Джинглес недвижно лежал на ее ладони. Глазки потухли. Он умер.

Последние слезы Джона Коффи.

– Позиция два, – прохрипел я, едва узнавая собственный голос.

– Джон Коффи, вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен присяжными и утвержден судьей. Господи, спаси народ этого штата. Вы хотите что-нибудь сказать перед тем, как приговор будет приведен в исполнение?

Мне оставалась одна последняя миля. Зеленая миля.

А вскоре, где-то на следующее лето после похищения девочек Деттериков, шериф умер в своем кабинете от сердечного приступа, трахая семнадцатилетнюю негритянку Дафну Шуртлефф.

Я думаю, что ночью мышь насрет ему на нос и убежит, – ровным голосом ответил Перси.

Если б я знал, что история получится такой длинной, то не брался бы.

Я ничего не имею против игрушечных электрических железных дорог, а вот трансформаторы терпеть не могу. Их гудение. И их запах после того, как они хорошенько разогреются. Даже по прошествии стольких лет запах этот напоминает мне о «Холодной горе».

– Он убил их вместе с их любовью. Они любили друг друга.

– Он сказал одной: «Если ты закричишь, я убью твою сестру, а не тебя». То же он сказал и другой.

Заключенные постоянно вышучивали стул, как люди зубоскалят над тем, чего боятся, но от чего не могут избавиться. Как его только не называли. И Старая Замыкалка, и Хватунчик. Не остался забытым счет за электричество, выписываемый всякий раз после использования стула по назначению. Высказывались предположения, что именно на нем начальник тюрьмы Мурс в эту осень готовил обед на День благодарения Но у тех, кому действительно предстояло сесть на этот стул, чувство юмора отшибало сразу.

Понятно также, почему в те годы до меня это не доходило: естественное не замечается.

– А Джейнис? – Я не готов ответить на этот вопрос сегодня. Скажу в другое время.– Обещаешь? – Обещаю. – Но это обещание я так и не сдержал. Через три месяца после этой нашей прогулки по лесу, когда я галантно поддерживал ее под руку, Элейн Коннолли мирно умерла в собственной постели. Как и в случае с Мелиндой Мурс, смерть наступила от сердечного приступа. Горничная, которая нашла ее, сказала, что лицо у Элейн было умиротворенное, то есть смерть пришла внезапно и не вызвала боли. Надеюсь, в этом она не ошиблась. Я любил Элейн. И мне ее недостает. Ее.

Случается, что, задремав, я вижу пелену дождя, мост, а под ним Джона Коффи. Во сне я вижу его ясно и отчетливо, такое не спишешь на разыгравшееся воображение, он стоит, мой здоровяк, и наблюдает. Я же лежу и жду. Я думаю о Джейнис, о том, как потерял ее, о том, как она уходила от меня под дождем, и я жду. Мы все обречены на смерть, все без исключения, я это знаю, но, о Господи, иногда Зеленая миля так длинна.

Но на лице Хола по-прежнему читалась печаль: он переживал неизбежность казни Коффи. В этом сомнений у меня не было. Но на сей раз до слез дело не дошло, потому что дома Хола ждала жена, чудесным образом излечившаяся от смертельной болезни. Стараниями Джона Коффи нынче она пребывала в полном здравии, и человек, одобривший приказ о проведении казни Джона Коффи, мог покинуть тюрьму и поехать к ней. Присутствовать на этой казни у него необходимости не было. И когда, ближе к рассвету, тело Джона Коффи будет остывать в подвале окружной больницы, Хол будет мирно спать в теплой постели рядом с женой. И за это я ненавидел его. Не так уж и сильно (я знал, что чувство это пройдет), но ненавидел.

– Он убил их вместе с их любовью. Они любили друг друга. Теперь вы понимаете, как это случилось? Я кивнул не в силах произнести ни слова.Он улыбнулся. Слезы потекли вновь, но он улыбнулся.– И так каждый день. По всему миру. Джон Коффи улегся на койку и повернулся лицом к стене.

Я попытался что-то сказать, но не смог. А он смог. И говорил как никогда долго. – Я действительно устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от того, что постоянно куда-то иду, одинокий, всеми покинутый. У меня никогда не было друга, который составил бы мне компанию, сказал, куда мы идем и зачем. Я устал от людей, которые так ненавидят друг друга. Их мысли режут меня, как осколки стекла. Я устал от того, что часто хотел помочь и не смог. Я устал от тьмы, которая окружает меня. Но больше всего устал от боли. Ее слишком много. Если бы я мог положить ей конец, мне захотелось бы жить дальше. Но я не могу.

Уходит. Так говорят о тех, кто еще не умирает, но уже и не живет.

Идентифицировали Президента только по отпечаткам пальцев. Так что, может, смерть на Старой Замыкалке показалась бы ему предпочтительнее… но тогда он не получил бы лишних двенадцати лет, не так ли?

В кино спасения достичь легко. Как и подтвердить свою невиновность. Ты платишь четверть доллара за билет, вот и получаешь правды ровно на эту сумму. В настоящей жизни все дороже и на те же вопросы даются совсем другие ответы.

– Брут Хоуэлл недолюбливает тебя. А если Брут кого-то не любит, он подает свой рапорт. Только в писании он не силен, а карандашом пользуется лишь для того, чтобы лизать грифель. Поэтому рапортует он кулаками. Надеюсь, ты понимаешь, что я имею в виду.

А если хоть раз ударить человека со связями, такого как Перси, можно спокойно бить его и дальше, потому что пути назад нет: семь бед – один ответ. – Потерпи еще немного. – Мурс внимательно разглядывал свой стол. – Я вызвал тебя, чтобы попросить об этом. Один человек, который звонил сегодня утром, дал мне знать, что Перси подал заявление в Брейр. И его скорее всего туда возьмут.

Я знаю все, что нужно знать, – ответил я сквозь всхлипывания. – Можно сказать, я знаю слишком много. Через несколько дней я должен посадить Джона Коффи на электрический стул, но близняшек Деттериков убил Уильям Уэртон. Дикий Билл.