Судьба человека. Донские рассказы – это книга о времени Великой Отечественной войны, а так же чувствах и судьбах людей, которым довелось жить в те тяжелые времена. Автор не пытался излишне романтизировать события или как-то скрашивать происходящее. В данной подборке представлены лучшие цитаты из книги Судьба человека. Донские рассказы.
Сымай гимнастерку и нижнюю рубашку.
Ты что же делаешь, фашист несчастный? У меня рука вдребезги разбитая, а ты ее так рванул.
Беспокойная это была ночь. До ветру не пускали, об этом старший конвоя предупредил, еще когда попарно загоняли нас в церковь.
Придешь с работы усталый, а иной раз и злой, как черт.
А тут вот она, война.
Родненький мой… Андрюша… Не увидимся… мы с тобой… больше… на этом… свете…
Ох, браток, нелегкое это дело – понять, что ты не по своей воле в плену.
Сейчас даст он по мне короткую очередь, а куда будет бить? В голову или поперек груди?
Этот убьет и не задумается.
Не надо, друг, не вспоминай!
До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда ее оттолкнул!
По большей части такой я ее и во сне всегда вижу…
Видишь, какое дело, браток, еще с первого дня задумал я уходить к своим.
Бросил я лопату и тихо пошел за куст…
Убитых сложили мы в одно место, присели все, притихли и призадумались: начало-то не очень веселое…
Куда меня только не гоняли за два года плена!
Я окажу тебе великую честь, сейчас лично расстреляю тебя за эти слова. Здесь неудобно, пойдем во двор, там ты и распишешься.
Чтобы я, русский солдат, да стал пить за победу немецкого оружия?! А кое-чего ты не хочешь, герр комендант?
Ох, и толстый же был фашист!
Ходит, пыхтит, как паровоз, а жрать сядет – только держись!
Там сказано, что власть – пролетариям, и про ученье прописано: что, мол, учиться должны, которые из бедных.
Игнат-мельник и Михей Нестеров.
Ну, брат, табак моченый, что конь леченый, никуда не годится.
Сам я уроженец Воронежской губернии, с тысяча девятьсотого года рождения. В Гражданскую войну был в Красной Армии, в дивизии Киквидзе.
И вот он, сука в штанах, жалуется, сочувствия ищет, слюнявится, а того не хочет понять, что этим разнесчастным бабенкам и детишкам не слаже нашего в тылу приходилось!
И кормили везде, как есть, одинаково: полтораста грамм эрзац-хлеба пополам с опилками и жидкая баланда из брюквы. Кипяток – где давали, а где нет. Да что там говорить, суди сам: до войны весил я восемьдесят шесть килограмм, а к осени тянул уже не больше пятидесяти. Одна кожа осталась на костях, да и кости-то свои носить было не под силу. А работу давай, и слова не скажи, да такую работу, что ломовой лошади и то не впору.
Правую руку держит на отлете. Она у него в кожаной перчатке, а в перчатке свинцовая прокладка, чтобы пальцев не повредить. Идет и бьет каждого второго в нос, кровь пускает. Это он называл «профилактикой от гриппа».
Вот и отмучился ты, Андрей Соколов, а по-лагерному – номер триста тридцать первый.
Захотелось мне им, проклятым, показать, что хотя я и с голоду пропадаю, но давиться ихней подачкой не собираюсь, что у меня есть свое, русское достоинство и гордость и что в скотину они меня не превратили, как ни старались.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… Что-то ждет.
Прошлое – вот как та дальняя степь в дымке. Утром я шел по ней, все было ясно кругом, а отшагал двадцать километров, и вот уже затянула степь дымка, и отсюда уже не отличишь лес от бурьяна, пашню от травокоса…
Обида была, как и все обиды, очень горькая.
До того мне стало нехорошо после этого, и страшно захотелось руки помыть, будто я не человека, а какого-то гада ползучего душил… Первый раз в жизни убил, и то своего… Да какой же он свой? Он же хуже чужого, предатель.
Комендантом лагеря, или, по-ихнему, лагер.
Утром я шел по ней, все было ясно кругом, а отшагал двадцать километров, и вот уже затянула степь дымка, и отсюда уже не отличишь лес от бурьяна, пашню от травокоса…
До самой смерти, до последнего моего часа, помирать буду, а не прощу себе, что тогда ее оттолкнул!..
Завод, вскормивший Петра, рано или поздно, а отымет его, и снова черной чередой заковыляют безрадостные, одичалые дни.
По кирпичику разметал бы Гаврила ненавистный завод и место с землею сровнял бы, чтобы росла на нем крапива да лопушился бурьян!..
Плечист Николка, не по летам выглядит. Старят его глаза в морщинках лучистых и спина, по-стариковски сутулая.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края военным ураганом невиданной силы… Что-то ждет их впереди? И хотелось бы думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит, и около отцовского плеча вырастет тот, который, повзрослев, сможет все вытерпеть, все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина.
Утром она меня часа за два до работы на ноги подымет, чтобы я размялся. Знает, что на похмелье я ничего есть не буду, ну, достанет огурец соленый или еще что-нибудь по легости, нальет граненый стаканчик водки.
Я – военврач, может быть, могу тебе чем-нибудь помочь?
На то ты и мужчина, на то ты и солдат, чтобы все вытерпеть, все снести, если к этому нужда позвала. А если в тебе бабьей закваски больше, чем мужской, то надевай юбку со сборками, чтобы свой тощий зад прикрыть попышнее, чтобы хоть сзади на бабу был похож, и ступай свеклу полоть или коров доить, а на фронте ты такой не нужен, там и без тебя вони много!
Поблагодарил я его душевно, и он дальше пошел в темноте, потихоньку спрашивает: «Раненые есть?» Вот что значит настоящий доктор! Он и в плену и в потемках свое великое дело делал.
Каждую ночь после первых кочетов просыпается дед, сидит, курит, кашляет, с хрипом отрывая от легких мокроту, а в промежутках между приступами удушья думки идут в голове привычной, хоженой стежкой. Об одном думает дед – о сыне, пропавшем в войну без вести.
Вторглись в казачий исконный быт врагами, жизнь дедову, обычную, вывернули наизнанку, как порожний карман.
Служи, как отец твой служил, войско казацкое и тихий Дон не страми! Деды и прадеды твои службу царям несли, должон и ты!..
Ночь не спал Гаврила. Томился на печке бессонницей.
Пропал сын – некому стало наживать.
С каждым днем с ужасом чувствовал Гаврила, что кровно привязывается к новому Петру, а образ первого, родного, меркнет, тускнеет, как отблеск заходящего солнца на слюдяном оконце хаты.
