Лучшие цитаты из книги S.N.U.F.F. (300 цитат) ✒

Аббревиатура S.N.U.F.F. означает убийство униженной жертвы, снятое на видео в качестве развлечения для заказчика, который платит за это. В книгах Пелевина всегда царит своя атмосфера, потому и это слово, использующееся в качество названия произведения, он переосмыслил по-своему. В данной подборке собраны лучшие цитаты из книги S.N.U.F.F..

Грым соглашался с каждым словом – кажется, даже чуть раньше, чем оно достигало его ушей.

А у них закон – украл сто миллионов маниту, сразу почетный гражданин Лондона и оркский инвестор.

Что происходит, когда мы с кем-то говорим? Мы оцениваем услышанные слова, выбираем подходящий ответ и произносим его вслух. Если мы хотим обидеть собеседника, мы делаем наши слова острыми и ядовитыми, если мы хотим ему польстить, мы подсыпаем сахару, и так далее. Это просто обработка входной информации на основе культурных кодов, биологических императивов и личных интенций.

Ничего не может быть дальше от истины.

Но все настоящие ценители – это фрики. И я один из них.

На самом деле они просто закрывают непрозрачной крышкой ту дырку в уме, где прежде зиял вопрос.

– А насчет того, кто лучше – я или ты, – продолжал я, – это просто неверная постановка вопроса. Ты не лучше и не хуже. Ты другая. Другого надо научиться принимать таким, каков он есть в его самости…

Кроме себя мне винить некого. Я сам выставил ей сучество на максимум – никто меня не заставлял.

Те, кто долго жил среди пидарасов, говорят, что они втайне стыдятся своего греха и стараются поразить всякими фокусами. Думают про себя так: «Да, я пидарас. Так уж вышло – что теперь делать… Но может быть, я гениальный пидарас! Вдруг я напишу удивительную музыку! Разве посмеют плохо говорить о гениальном музыканте…» И поэтому все время стараются придумать новую музыку, чтобы не стыдно было и дальше харить друг друга в дупло. И если б делали тихо, в специальном обитом пробкой месте, то всем было бы так же безразлично, как и то, что долбятся в сраку. Но их музыку приходится слушать каждый день, ибо заводят ее повсеместно. И потому не слышим ни ветра, ни моря, ни шороха листьев, ни пения птиц. А только один и тот же пустой и мертвый звук, которым хотят удивить, запуская его в небо под разными углами. Бывает, правда, что у пидарасов ломается музыкальная установка. В такие минуты спеши слушать тишину.

Я не буду делать с твоим телом ничего особенного, – сказала она. – Все будет как ты любишь. Просто, следуя за изменениями твоего пульса, я подберу такие паузы между своими прикосновениями, что твой мозг войдет в резонанс. – С чем?– Сам с собой.– И что случится? – Отключатся все допаминовые ограничители и другие защитные механизмы. Это будет пароксизм невыразимого сладострастия. Ты выйдешь за пределы разрешенного природой.

Что делать, всякая эпоха придумывает свои эвфемизмы. В древности комнату счастья называли нужником, потом уборной, потом сортиром, туалетом, ванной и еще как-то – и каждое из этих слов постепенно пропитывалось запахами отхожего места и требовало замены. Вот так же и с принудительным лишением жизни – как его ни окрести, суть происходящего требует частой ротации бирок и ярлыков.

Но мы живем не в пещере, а в обществе. Поэтому совершенно правы были религиозные моралисты, заставлявшие женщин прикрывать специальной тряпочкой не только спермоприемник, но и гипнотабло. Ибо главный половой орган женщины – это, конечно, лицо. Не зря ведь чуткие к тихому голосу природы орки так его и называют: «ебальник». Все это, конечно, самоочевидно – я не стану даже ссылаться на существование такого хрестоматийного жанра храмового порно, как facial. Не говоря уже о косметике.

В ее управляющих кодах есть последовательность операторов, заставляющая определенным образом симулировать сексуальные предпочтения. Эта подпрограмма велит ей выбирать молодых стройных самцов, и делать это демонстративно – в робкой надежде, что остальные самцы передерутся по этому поводу, и вокруг будет много мяса и крови.

– Ты когда-нибудь думал, – заговорщическим голосом спросила Кая, – почему мировая олигархия так выпячивает права половых извращенцев?

А вот летчик я самый лучший, и в компании это знают все. Именно мне всегда доверяли самые сложные и деликатные задания.

По внешнему виду это рыбообразный снаряд с оптикой на носу и несколькими рулями-стабилизаторами, торчащими в разных плоскостях.

«Хеннелора» способна перемещаться в воздухе с невероятным проворством. Она может подолгу кружить вокруг цели, выбирая лучший угол атаки или съемки. Она делает это тихо, так что услышать ее можно только когда она подлетит вплотную. А увидеть ее при включенном камуфляже практически нельзя.

Когда я говорю «боевой летчик», это не значит, что я летаю в небе сам, всем своим толстым брюхом, как наши волосатые предки в своих керосиновых гондолах.

Пилотаж – сложное искусство, похожее на верховую езду; в моих руках изогнутые рукоятки, а под ступнями – оркские серебряные стремена, купленные вместе с седлом и подключенные к контрольному маниту. Сложными, почти танцевальными движениями ног я управляю «Хеннелорой».

на рукоятках отвечают за боевые и съемочные системы камеры; их очень много, но мои пальцы помнят их наизусть.

Но я не чувствую перегрузок. Когда они становятся опасными для систем камеры, реальность в моих очках краснеет, вот и все. Интересно, что менее опытный летчик рискует разбить камеру гораздо меньше, поскольку работает встроенная «защита от дурака».

Зачем все это, подумал я. Вот я иду к маяку ближайшей радости, он мерцает некоторое время передо мной, а потом рассыпается фальшивыми искрами, и я понимаю, что меня обманули, но уже вижу новый маяк и иду к нему, надеясь, что в этот раз все будет иначе. А потом исчезает и он, и так без конца, без конца…

Официально моя работа называется «оператор live news». Церковноанглийское «live» здесь честнее было бы заменить на «dead» – если называть вещи своими именами.

Государство у нас – это просто контора, которая конопатит щели за счет налогоплательщика.

Иногда еще болтают, что есть «мир вообще», который один для всех. Отвечу. «Мир вообще» – это мысль, и каждая голова думает ее по разному. Так что все по-любому берется из нас самих.

Сила всегда в силе. И ни в чем другом. В Древних Фильмах говорили: «сила там, где правда». Так и есть, они всегда рядом. Но не потому, что сила приходит туда, где правда. Это правда приползает туда, где сила. Когда люди пытаются понять, где правда, они в действительности тихонько прикидывают, где теперь сила. А когда уходит сила, все дружно замечают – ушла правда. Человек чует это не умом, а сердцем. А сердце хочет главным образом выжить.

Они даже на время не могли забыть, что все фильмы на самом деле рассказывают одну и ту же историю – как шайка жуликов пытается превратить ссуженные ростовщиками триста миллионов в один миллиард, окуная деньги в сознание зрителей.

Я много раз спрашивал себя – почему, почему моя единственная любовь выбрала Грыма, даже не дождавшись, пока я выплачу взятый под нее кредит?

Просто потому, что она так запрограммирована. В ее управляющих кодах есть последовательность операторов, заставляющая определенным образом симулировать сексуальные предпочтения. Эта подпрограмма велит ей выбирать молодых стройных самцов, и делать это демонстративно – в робкой надежде, что остальные самцы передерутся по этому поводу, и вокруг будет много мяса и крови.

Если говорить о моей работе, то я – создатель реальности. Я отнюдь не сумасшедший, вообразивший себя божеством, равным Маниту. Я, наоборот, трезво оцениваю ту работу, за которую мне так мало платят. Любая реальность является суммой информационных технологий.

Я видеохудожник.

Это совершенно независимая от государства структура, что трудновато бывает понять оркам. Орки подозревают, что мы им врем. Им кажется, что любое общество может быть устроено только по той схеме, как у них, только циничнее и подлее.

Поэтому CINEWS кладет на государство, но вряд ли станет бодаться с Резервом. Или с Домом Маниту, который по закону не подконтролен никому, кроме истины (так что не стоит особо интенсивно заниматься ее поиском – могут не так понять).

Женщина – не человек. А проститутка – единственное, что может спасти человека от женщины.

Мы живем в визуальном обществе, и смысловое содержание экранной болтовни обеспечивает лишь пятнадцатую часть ее общего эффекта. Остальное – картинка.

Сперва прочувствованно, со слезой исполнили «Из этой жопы хуй уедешь». А когда запели «Ебал я родину такую», взяли такое «ля», что Грыму, пытавшемуся делать уроки на втором этаже, пришлось заткнуть уши затычками из пенопластика.

Первую половину жизни глобальные урки борются друг с другом за право уехать из Уркаины в Лондон, а вторую половину – сидят в Лондоне и смотрят телевидение Уркаины.

Женщина – это волшебный цветок, при взгляде на который с вами должно случиться умопомешательство, достаточно сильное для того, чтобы подвигнуть вас на тяготы деторождения.

Любая реальность является суммой информационных технологий.

Женская красота с научной точки зрения – это не что иное, как суммарная информация о геноме и репродуктивной способности, которые анализируются мозгом за доли секунды: мужчина понимает, нравится ему женщина или нет, после первого же взгляда. И если она ему нравится, это чувство достигает крайней интенсивности немедленно, ибо через пять минут мужчину могут убить звери и природа не хочет рисковать.

В оркских деревнях до сих пор приходят в религиозный ужас при виде СВЧ-печек. Им непонятно, как это так – огня нет, гамбургер никто не трогает, а он становится все горячее и горячее. Делается это просто – надо создать электромагнитное поле, в котором частицы гамбургера придут в бурное движение. Оркские революции готовят точно так же, как гамбургеры, за исключением того, что частицы говна в оркских черепах приводятся в движение не электромагнитным полем, а информационным.

Оркские революции готовят точно так же, как гамбургеры, за исключением того, что частицы говна в оркских черепах приводятся в движение не электромагнитным полем, а информационным.

Когда речь идет о новостях, мы не можем подделывать изображение событий. Но Маниту, насколько понимают теологи, не станет возражать, если мы чуть-чуть поможем этим событиям произойти. Конечно, самую малость – и эту грань чувствуют только настоящие профессионалы. Такие, как я и Бернар-Анри. Мы не фальсифицируем реальность. Но мы можем сделать ей, так сказать, кесарево сечение, обнажив то, чем она беременна – в удобном месте и в нужное время.

– А ей это даже идет, – говорила моя душечка, разглядывая Хлою. – Сапоги, хлыст, кожа. Главное, вполне в духе оркской национальной традиции. Аутентичненько.

Любая реальность является суммой информационных технологий.

Но вот что значит быть «русским»? Никакой специализации, связанной с этим, нет. Похоже, это так же непонятно сегодня, как семьсот лет назад. Что это значило тогда, если верить экранным словарям? Ездить на немецком автомобиле, смотреть азиатское порно, расплачиваться американскими деньгами, верить в еврейского бога, цитировать французских дискурсмонгеров, гордо дистанцироваться от «воров во власти» – и все время стараться что-нибудь украсть, хотя бы в цифровом виде. Словом, сердце мира и универсальный синтез всех культур.

Такая награда была ему ни к чему. А другие награды в мире отсутствовали – кроме, конечно, денег. Но маниту, если разобраться, все равно не было ни у кого, кроме тех, кто их печатал. Остальным их только давали иногда подержать – чтобы убедить, что они бывают, и заставить работать дальше. Впрочем, интересоваться этим вопросом глубже отсоветовал Дамилола – тут начиналась зыбкая трясина hate crime.

Многие, наверно, успели бросить в вечность прекрасные строки, полные отчаяния и надежды – а вечность равнодушно сглотнула их дар, и на ее ровной поверхности не осталось даже ряби…

Очень просто, Грым. Сейчас ты жив и видишь вокруг себя физическую вселенную. Это твоя личная вселенная, уникальная и особенная, потому что в таком виде она существует только для тебя. Материя и сознание в тебе – это полюса одного и того же Грыма. Но, пролив твою кровь, можно разъединить их навсегда.

С. Н. А. Ф. Ф. – это сама жизнь, где в числителе любовь, а в знаменателе смерть. Такая дробь равна одновременно нулю и бесконечности – как и взыскующий ее Маниту.

История человечества, – перебил дискурсмонгер, – это история массовых дезинформаций. И не потому, что люди глупые и их легко обмануть. Люди умны и проницательны. Но они с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь. Это называется «общественный договор». Промывать мозги никому не надо – они у цивилизованного человека всегда чистые, как театральный унитаз.

При самом циничном взгляде на самку человека – а производители сур смотрят на нее именно так, – она представляет собой просто биологическую машину, которую можно условно разделить на два блока – информационный и воспроизводящий («гипнотабло» и «спермоприемник», как выразился работавший со мной консультант-суролог).

Жизнь слишком коротка, и сладких капель меда на нашем пути не так уж много.

Проблема, однако, в том, что эгоистичные действия одного-единственного секс-меньшинства создают проблему для огромной массы людей.

Какая мне разница, запомнит ли меня мир, если сам я с большим удовольствием забуду и его, и себя.

Мы не фальсифицируем реальность. Но мы можем сделать ей, так сказать, кесарево сечение, обнажив то, чем она беременна – в удобном месте и в нужное время.

Кончилось как всегда – отключили горячую воду.

Наша старинная русская традиция как раз и строилась вокруг того, что не имела ничего своего, кроме языка, на котором происходило осмысление этого «ничего». Чем-то похожим занимались евреи, но они назвали свою пустоту Богом и сумели выгодно продать ее народам поглупее. А мы?

Поэтому совершенно правы были религиозные моралисты, заставлявшие женщин прикрывать специальной тряпочкой не только спермоприемник, но и гипнотабло. Ибо главный половой орган женщины – это, конечно, лицо. Не зря ведь чуткие к тихому голосу природы орки так его и называют: «ебальник». Все это, конечно, самоочевидно – я не стану даже ссылаться на существование такого хрестоматийного жанра храмового порно, как facial. Не говоря уже о косметике.

А Кая постоянно держала меня на границе нервного срыва – не говоря уже о моих интеллектуальных возможностях. Это надежно защищало мой эмоциональный центр от пролежней.

Если говорить о моей работе, то я – создатель реальности.

Пятьдесят шесть. О мухах. Разве могу осуждать мух за то, что ебутся? Однако когда на моей голове, злит. Так же и пидарасы. Когда в тихом уединении делают то, к чему лежат их души, кто возразит? Но они устраивают факельные шествия и приковывают себя к фонарям на набережной, дудят в дудки, бьют в барабаны и кричат, чтобы все знали про их нрав – что-де лупятся в очко и долбятся в жопу. Истинно, они хуже мух, ибо мухи только изредка согрешают на моей голове, пидарасы же изо дня в день пытаются совокупиться в самом ее центре. Мухи по недомыслию, пидарасы же хладнокровно и сознательно. И через то постигаю, что пялить они хотят не друг друга, а всех, причем насильно, и взаимный содомус для них только предлог и повод.

Женщины моложе шестнадцати интересуют лишь детей и девиантов. Женщины старше уже занижают свой возраст, чтобы гипнотабло могло легче завлечь клиента в спермоприемник. А раз так себя ведут сами женщины, значит, это действительно голос природы.

У меня на предельных положениях стоят одновременно «сучество», «соблазн» и «духовность».

Если ты когда-нибудь сможешь разогнать свой вялый ум настолько, чтобы увидеть себя как есть, – продолжала она, – ты поймешь главное. Твои мысли, желания и импульсы, заставляющие тебя действовать – на самом деле вовсе не твои. Они приходят к тебе из совершенно неясного пространства, как бы ниоткуда. Ты никогда не знаешь, чего тебе захочется в следующую секунду. Ты в этом процессе просто свидетель. Но твой внутренний свидетель настолько глуп, что немедленно становится участником преступления – и огребает по полной программе…

Государство у нас – это просто контора, которая конопатит щели за счет налогоплательщика. В презиратора не плюет только ленивый, и с каждым годом все труднее находить желающих избраться на эту должность – сегодня государственных функционеров приходится даже прятать.

Было, впрочем, понятно, что жалко ему не замок, а себя – особенно себя маленького, того Грыма, который уже точно никогда не вернется из солнечных садов детства.

Народ вокруг был простой и грубый, и он успел нанюхаться всяких запахов, по которым, наверно, можно было бы составить энциклопедию оркской жизни: пахло луковыми очистками, обрезками кожи, надувной жвачкой, жареными на масле бананами, щелочным мылом, свиными кишками, гнилой папайей, ржавым железом, квасолой, потом, перегаром и одеколоном «Ancient Serpent». Все это было не особо приятным, но показалось сущей ерундой, когда он проехался рожей по фартуку мясника.

Дрын выглядел как обычно – круглый, лохматый, в засаленном кожаном балахоне, с двумя колчанами колов за спиной.

С веками люди становились сильнее, а орки, наоборот, слабели от постоянных предательств и измен, утрачивая один технический навык за другим – но все-таки в каждой войне каким-то чудом побеждали, так что объяснить это можно было только провидением и прямым вмешательством Маниту, о чем старцы всегда говорили перед битвой.

Вы омерзительные жирные лицемеры. Вы делаете вид, что защищаете орков от установленной вами же власти, а на самом деле просто расстреливаете их с воздуха, чтобы было чем скрасить новости про пластические операции ваших порноактеров.

Наверно, «забрало» – это был такой специальный железный манипулятор в виде огромной руки, которым что-то забирали при штурме замков. Например, сокровища через окно башни. Тогда все понятно.

Я каждый раз забываю, как красиво война выглядит с высоты.

Если не брать самых богатых людей, все живут в похожих боксах, где в каждый кубический миллиметр вбухано столько технологий, что жилище безработного мало чем отличается от дома богача. Вид за окном – это один из немногих параметров, позволяющих поддерживать в обществе некое подобие социальной стратификации. От него зависит арендная плата. У тебя, например, тосканские холмы.

Высокий «возраст согласия», навязанный обществу, ведет к появлению хилого потомства. Поэтому, чтобы дети были легальными и здоровыми, их предпочитают усыновлять в Оркланде.

Любая реальность является суммой информационных технологий.

Есть вещи, которые являются правдой для одного и неправдой для другого. Из-за них, кстати, и возникает ненависть между людьми.

В жизни, Грым, два пути. Можно к Маниту стремиться в своем воображении. Или так к нему полететь, как дядя Хорь. В спутнике. А можно к нему подняться еще при жизни – прямо в Лондон. И не сосать за еду, а реально над рекой стоять, с яйцами…

Ты, сынок, на камеру этого только не скажи, но для себя запомни – все без исключения революции в нашем уркистане кончаются кровью, говном и рабством. Из века в век меняется только пропорция. А свобода длится ровно столько, чтобы успеть собрать чемодан. Если есть куда ехать.

Ваша масса – это ваше присутствие во вселенной.

Почему всем оркским династиям имена наверху выбирают? Рванам, например. И Визит, и Дюрекс – это ведь не оркские слова, правда?

– Ты ничего не можешь делать. Все просто происходит – и у тебя внутри, и снаружи. Ваша военная пропаганда называет тебя и других несчастных «свободными людьми». Но на самом деле твоя жизнь – это просто коридор мучений. Среди вас нет ни добрых людей, ни злодеев, а только бедняги, которые хотят чем-нибудь себя занять, чтобы забыть о своей боли. Жизнь – это узкая полоска между огнем страдания и призраком кайфа, где бежит, завывая от ужаса, так называемый свободный человек. И весь этот коридор – только у него в голове.

Слова ведь одни на всех, и кто только не пробовал складывать их так и эдак.

Почему так могущественно женское очарование? Почему в юном существе, почти еще ребенке, дремлет сила, способная сокрушить царства? Дело в том, что красота юной девушки – это свернутое будущее, незримо присутствующее в настоящем. Это сообщение о том, что прямо здесь может запросто открыться дверь в далекое завтра – одна из тех, сквозь которые Маниту ускользает сам от себя в грядущее уже столько миллионов лет. Маниту нравится, когда он видит такую дверь через наши глаза. А мы – всего лишь его слуги и пешки. И все, что мы можем – это почтительно и быстро исполнять его приказы. Даже в те непростые минуты, когда Его взгляд останавливается на мальчиках или овечках.

Есть простое правило: когда вы проявляете великодушие, следует делать это безыскусно и просто – ибо, если вы произнесете слишком много слов, облагодетельствованный может случайно заглянуть вам в душу, и смажется весь эффект.

Жизнь – это узкая полоска между огнем страдания и призраком кайфа, где бежит, завывая от ужаса, так называемый свободный человек. И весь этот коридор – только у него в голове.

Ты ничего не можешь делать. Все просто происходит – и у тебя внутри, и снаружи. Ваша военная пропаганда называет тебя и других несчастных «свободными людьми». Но на самом деле твоя жизнь – это просто коридор мучений. Среди вас нет ни добрых людей, ни злодеев, а только бедняги, которые хотят чем-нибудь себя занять, чтобы забыть о своей боли. Жизнь – это узкая полоска между огнем страдания и призраком кайфа, где бежит, завывая от ужаса, так называемый свободный человек. И весь этот коридор – только у него в голове.

Ибо главный половой орган женщины – это, конечно, лицо. Не зря ведь чуткие к тихому голосу природы орки так его и называют: «ебальник».

Над контрольным маниту висит гравюра старинного художника «Четыре всадника Апокалипсиса». Одного по моей просьбе убрал знакомый сомелье, чтобы мое рабочее место стало как бы продолжением метафоры. Это иногда вдохновляет.

В жизни я по-настоящему люблю только две вещи – мою камеру и мою суру.

Маги только думали, что могут контролировать информационную среду, но на самом деле все происходило по таким же биологическим законам, по которым рыбы в океане выбирают, куда им плыть. Это не люди выстраивали картину мира, а картина мира выстраивала себя через них. Бесполезно было искать виноватых.

Вот об этом я и говорю. Ты имеешь дело не с реальностью, а с жетонами, которые твой мозг выдает себе по ее поводу, причем часто ошибочно. Эти жетоны похожи на фишки в казино – по одним отпускается эйфория, по другим страдание. Каждый твой взгляд на мир – это сеанс игры на зеленом сукне. Результатом являются удовольствие или боль. Они имеют химическую природу и локализованы в мозгу, хотя часто переживаются как телесные ощущения. И для этой игры тебе даже не нужен мир вокруг. Большую часть времени ты занят тем, что проигрываешь сам себе, запершись у себя внутри.

Ездить на немецком автомобиле, смотреть азиатское порно, расплачиваться американскими деньгами, верить в еврейского бога, цитировать французских дискурсмонгеров, гордо дистанцироваться от «воров во власти» – и все время стараться что-нибудь украсть, хотя бы в цифровом виде. Словом, сердце мира и универсальный синтез всех культур.

Ибо, как говорит Кая, любой объект или понятие исчезает и улетучивается при попытке разобраться, что перед нами в действительности. И это в полном объеме относится к пытающемуся разобраться.

Сюда входят не только берущие взятки столоначальники и ломающие черепа ганджуберсерки, но и игриво обличающие их дискурсмонгеры, проворные журналисты из Желтой Зоны, титаны поп– и попадья-арта, взывающие к вечным ценностям мастера оркской культуры, салонные нетерпилы и прочие гламурные вертухаи, ежедневно выносящие приговор режиму на тщательно охраняемых властями фуршетах.

Открытые жесты и поза, спокойный и медленный голос, уверенные манеры и речь. Никаких почесываний головы, никаких рук в карманах. Мы живем в визуальном обществе, и смысловое содержание экранной болтовни обеспечивает лишь пятнадцатую часть ее общего эффекта. Остальное – картинка.

Настолько красивой, что эту красоту можно было бы развести в сотне женских лиц, и хватило бы на всех. Хлоя рядом с ней казалась… Не то чтобы дурнушкой. Просто становилось понятно, что смазливость ее мордашки – всего лишь частный случай универсального правила, сформулированного природой в бледном лице незнакомки. Эта белокожая черноволосая девочка стояла гораздо ближе к источнику красоты, чем все те лица, которые прежде видел Грым.

Сомелье по имени Деннет вообще ввел понятие «зимбо». Это был «зомби, который может отслеживать свою собственную деятельность по бесконечно восходящей рефлективной спирали» и «обладает внутренними (но бессознательными) информационными состояниями высокого порядка о своих информационных состояниях более низкого порядка». Во как.

А в Индии говорили «тат твам аси» – «ты есть то».

А внизу он был как рыба в говне.

После этого горестного открытия я пьянствовал два дня. Значительная часть выпитого покинула мой организм в виде слез.

Что останется от меня во Вселенной, когда я уйду туда, где ни одна резиновая женщина больше не разобьет моего сердца?

Но на самом деле грабители ничего не могут сделать, потому что они просто тени. И ты мог бы научиться видеть сквозь них. А затем и вовсе перестал бы их замечать, и тогда началась бы совсем другая история.

А орки пытаются ее наебать или отпидарасить. Причем даже этого не умеют – начинают пидарасить, не успев наебать. Или сначала отпидарасят, а потом зачем-то наебывают.

Ты мерзок, мерзок, мерзок… Слышишь, свинья?

– Ладно, – сказал я, суя ноги в шлепанцы. – Поговорим после. Свари-ка кофе. А то папочке скоро на вылет. – Чтоб ты подавился своим кофе, палач. Вот так у нас каждый день.

Но вот когда пилот занят по работе, кто смотрит на маниту, сидя рядом? Откуда Кае известно, что я «мясник», когда мое внимание не на ней? Или она просто знает, что после увиденного ей следует сказать мне эти слова? Но кто в ней знает? Загадка, непостижимая загадка. Лучше, видимо, об этом просто не думать.

Любая реальность является суммой информационных технологий. Это в равной степени относится к звезде, угаданной мозгом в импульсах глазного нерва, и к оркской революции, о которой сообщает программа новостей. Действие вирусов, поселившихся вдоль нервного тракта, тоже относится к информационным технологиям.

Что ты там делать будешь? Губами хуй ловить?

По ее мнению, ответ зависит от того, что именно мы называем собой. Если тело, мы в комнате. Если это внимание и осознание, то мы в небе. Но в действительности мы ни там, ни здесь – поскольку тело не может летать в облаках, а вниманию и осознанию неоткуда взяться без тела. И ответа на этот вопрос просто нет. Ибо, как говорит Кая, любой объект или понятие исчезает и улетучивается при попытке разобраться, что перед нами в действительности. И это в полном объеме относится к пытающемуся разобраться.

Ваша масса – это ваше присутствие во вселенной. Если вас сто пятьдесят кило, заключенной в вас жизни хватит на двух среднестатистических граждан. Неудивительно, если вы умнее обычного человека или значительно превосходите остальных в какой-нибудь области. Толстяки, конечно, не всегда гении, но, как правило, это интересные, добродушные и чрезвычайно полезные обществу люди.

С тех пор, как киномафия и пожилые феминистки захватили в нашем старящемся обществе власть, главное, что они делают, это повышают consent age. Сейчас они планируют добраться до сорока восьми. Для геев и лесбиянок возраст согласия пока сорок четыре, потому что у них сильное лобби, и они пробили себе эту поправку через affirmative action , – но им тоже планируют поднять до сорока шести.

Но хоть пластическая хирургия и достигла в наши дни небывалых высот, природу трудно обмануть. С мужчинами это не так страшно. В конце концов, мужской пол достаточно безобразен по своей сути – вместо красоты у него, как говорится, тестостерон и деньги.

В эпоху Древних Фильмов были две великие страны, Америца и Цхина, которые возвышались над мировым Хаосом и питали друг друга. Когда древность пришла в упадок, Цхина отгородилась от мира Великой Стеной и распалась на отдельные царства, а в Америце начались войны между хиспаниками и афрониггерами, и она разделилась на несколько враждующих территорий. Самой сильной страной в мире стало наркогосударство Ацтлан, в которое вошел испаноязычный юг Америцы и бывшее Мексицо. К жившим там людям пришел Маниту Антихрист, облачившийся в человеческое тело, чтобы дать новый Закон. Антихрист добровольно взял себе это имя и знак спастики, чтобы очистить людские умы.

Под надписью про духовный надзор сияла золотая спастика – крест с тремя загнутыми концами и длинной перечеркнутой ножкой.

Бывают занятия, спасительные в минуту душевной невзгоды. Растерянный ум понимает, что и в какой последовательности делать – и обретает на время покой.

Дело в том, что, меняя параметры красного блока, вы влияете на все аспекты поведения сразу. Если вы, допустим, одновременно выставите на максимум «сучество» и «сонную нежность», то ваша сура может прижаться к вам перед сном с такой силой, что вы упадете с кровати.

И тут я разозлился всерьез. Весьма для меня необычно. Я проанализировал свои чувства – и меня ждало настоящее открытие.Я начинал ее ревновать.Это было оглушительно – словно вдруг выяснилось, что у меня тоже есть контрольный маниту, на котором моя куколка может двигать регулировки своими нежными пальчиками. Я был в восторге, в настоящем восторге – и бедняжке пришлось в очередной раз разделить его со мной прямо на полу. Незабываемая минута.

А ей это даже идет, – говорила моя душечка, разглядывая Хлою. – Сапоги, хлыст, кожа. Главное, вполне в духе оркской национальной традиции. Аутентичненько. И работа премилая – я бы этого мерзавца тоже с удовольствием отхлестала до крови… Все-таки она у меня такая язва, что когда ее ехидное внимание переключается на другого, чувствуешь большое облегчение. Но этот ее сарказм каким-то образом сочетается у нее с почти детской наивностью. Часто я не мог понять, что это – пробел в ее образовании или часть игры.

В этом я не сомневаюсь, – сказала она и наморщила носик, глядя в какую-то точку на потолке. – Только ведь мне жалко не одних орков. Мне жалко и тебя, бедный жирный дурачок. – Почему я дурачок?– Ты думаешь, что ты лучше их. Лучше этих орков. И даже лучше меня. Это уже было интересно.

Если говорить просто, духовность спасала наш союз от пресыщения и апатии, знакомой, увы, многим пользователям.

Ты думаешь, – грустно сказала Кая, – что я просто говорящая кукла для мастурбации. И здесь ты прав, жирная свинья.

Ничто так не бодрит с утра, как свежая обида.

Бывают занятия, спасительные в минуту душевной невзгоды. Растерянный ум понимает, что и в какой последовательности делать – и обретает на время покой. Таковы, к примеру, раскладывание пасьянса, стрижка бороды с усами и тибетское медитативное вышивание. Сюда же я отношу и почти забытое ныне искусство сочинения книг.

На самом деле над каждой войной работает огромное число людей, но их усилия не видны постороннему взгляду. Войны обычно начинаются, когда оркские власти слишком жестоко (а иначе они не умеют) давят очередной революционный протест. А очередной революционный протест случается, так уж выходит, когда пора снимать новую порцию снафов.

Довольно, чтобы какая-нибудь глобальная метафора – а у нас все метафоры глобальные – намекнула гордой оркской деревне, что, если в ней проснется свободолюбие, люди придут на помощь. Тогда свободолюбие гарантировано проснется в этой деревне просто в видах наживы – потому что центральные власти будут с каждым днем все больше платить деревенскому старосте, чтобы оно как можно дольше не пробуждалось в полном объеме, но неукротимое восхождение к свободе и счастью будет уже не остановить.

Дело не в том, что мы относимся к ним с презрением и считаем их расово неполноценными – таких предрассудков в нашем обществе нет. Они такие же люди, как мы. Во всяком случае, физически.

Они исповедовали культ Второго Машиаха и в память о нем сочинили верхне-среднесибирский на базе украинского с идишизмами, – но зачем-то (возможно, под действием веществ) пристегнули к нему очень сложную грамматику, блуждающий твердый знак и семь прошедших времен.

Не зря ведь богача с незапамятных времен изображают хохочущим толстяком. Ваша масса – это ваше присутствие во вселенной. Если вас сто пятьдесят кило, заключенной в вас жизни хватит на двух среднестатистических граждан. Неудивительно, если вы умнее обычного человека или значительно превосходите остальных в какой-нибудь области. Толстяки, конечно, не всегда гении, но, как правило, это интересные, добродушные и чрезвычайно полезные обществу люди.

Когда она называет меня жирным, мне не обидно, я уже привык. Когда называет слабоумным, я тоже только посмеиваюсь. Но когда она называет меня слабоумным и жирным одновременно, я чувствую обиду. И ничего не могу с этим поделать. Кроме себя мне винить некого. Я сам выставил ей сучество на максимум – никто меня не заставлял.

Я регулирую ее настройки из такого места не потому, что вкладываю в это какой-то символический канализационный смысл – просто Кае никогда не надо сюда ходить.

Кая – это цветок моей жизни, моя главная инвестиция, свет моего сердца, счастье моих ночей и еще много-много лет выплат по кредиту. Кая – моя сура.

Я, конечно, ничего не имею против биологических партнеров и даже пробовал их несколько раз в жизни. Но это попросту не мое. Мой выбор – сура. Мне безумно нравится само это слово. Так, мне кажется, должна называться песня, молитва, или какая-нибудь птица райской расцветки.

Скорее, суррогатами в наши дни являются женщины живые.

Население Биг Биза – около тридцати миллионов. Политический режим – либеративная демократура в форме манитуальной демархии (или наоборот – что это такое, все равно никто не понимает). Государственный язык – церковноанглийский, но в ходу также верхнерусский. Политическая система – двухпартийная ритуальная. Фронтмен Резерва Маниту, он же Презиратор и Авгуру Дженерал, выбирается из Рыжих или Белых сроком на шесть лет. По конституционной норме никто не знает его имени и не видит лица; его также запрещено упоминать в новостях.

К дверце сразу подскочил подпрыгивающий от рвения придворный секретарь из кастратов, наряженный в гербовое трико и маску петуха.

Я сам выставил ей сучество на максимум – никто меня не заставлял.

Мой маршрут нарисован внутри меня программно, – сказала она, – а твой маршрут нарисован внутри тебя химически. И когда тебе кажется, что ты идешь к свету и счастью, ты просто идешь к своему внутреннему дрессировщику за очередным куском сахара. Причем нельзя даже сказать, что это идешь ты. Просто химический компьютер выполняет оператор «take sugar» , его никто никогда не отменял и не отменит. Никакого «тебя» во всем этом нет.

Впрочем, Кая говорила, что ответ – это мы сами. А может, я путаю. Может, это сказал покойный Бернар-Анри, когда в позапрошлую войну братался с прошедшими кастинг орками, а я снимал его на храмовый целлулоид. Слова ведь одни на всех, и кто только не пробовал складывать их так и эдак.

Когда добивали последних неандертальцев, никакой правды за ними не осталось, хоть до этого она была с ними миллион лет. Правда там, где жизнь. А где нет жизни, нет ни правды, ни лжи.

Люди брали из кино все свои знания. Часто это был их главный источник информации о мире. Поэтому, если в кино какой-то народ постоянно изображали сборищем убийц и выродков, это на самом деле были новости. Но их выдавали за кино.

Я все-таки не стал еще орком, хотя и знаю это племя лучше, чем хотел бы.

Почему ты не можешь просто дарить мне радость и спокойно жить – или притворяться, что живешь, – рядом? Зачем тебе постоянно раздувать сжигающее меня страдание? Но я был уже достаточно знаком с правилами этой отвратительной игры, чтобы понимать – женщине такого не говорят. А значит, не говорят и суре.

Главное в ней – тот опустошительный удар по сознанию, который она наносит каждый раз, когда вы останавливаете на ней взгляд.

Этот «зимбо», утверждал Деннет, смог бы верить (тоже бессознательно), будто ему свойственны различные умственные состояния, о которых он может отчитаться. Он думал бы, что он сознателен, даже если бы не обладал сознанием…

Большую часть времени ты занят тем, что проигрываешь сам себе, запершись у себя внутри.

Ты конченный наркоман, Дамилола, – продолжала она, – и весь мир для тебя – это просто набор поводов, который позволяет твоему мозгу ширнуться или сделать себе клизму. Клизма каждый раз делает тебя несчастным. Но уколы не делают тебя счастливым, а лишь гонят за новой дозой. С наркотиками всегда так. Вся твоя жизнь секунда за секундой – это постоянный поиск повода уколоться. Но в тебе нет никого, кто мог бы воспротивиться этому, ибо твоя так называемая «личность» появляется только потом – как размытое и смазанное эхо этих электрохимических молний, усредненный магнитный ореол над бессознательным и неуправляемым процессом…

В чем? – Тебя спрашивали, хочешь ли ты, чтобы запустили этот процесс?– Нет, – ответил я. – Никто не спрашивал.– То есть ты не властен ни над началом этого процесса, ни над формой, в которой он протекает, – она похлопала меня ладошкой по моей тучной ягодице, – ни над его длительностью и концом?– Нет, – сказал я. – Так какого же Дамилолы ты называешь его собой? Почему ты говоришь про это «Я»?

Верно, – сказала она. – Моя реакция на твои слова – это программируемое событие. И во мне нет никого, кто слышит. Но и в тебе его нет. Есть просто проявление природы звука, которое ты почему-то относишь на свой счет. И есть проявление природы смысла в природе звука, которое иногда доходит до твоих ожиревших мозгов, вызывая обусловленные привязанностями реакции. Ты такая же программа, только химическая. И во всем этом нет никакого «я». – Погоди, – сказал я. – Ты говоришь, что мной управляют мои химические привязанности. Но ведь должен быть тот, кто привязан? Тот, кто подвергается их влиянию и решает, как поступить? Вот это и есть я. – Объясняю еще раз. Реакции, в результате которых возникает то, что ты переживаешь как «себя», происходят до того, как осознаются. Ими управляют те же физические законы, по которым трансформируется вся Вселенная. Где же здесь тот, кто в состоянии что-то решать и делать? Разве эхо может управлять породившим его криком? В тебе нет никого, кто привязан.

Она кивнула. Слышали бы ее в Доме Маниту.

Женщина – не человек. А проститутка – единственное, что может спасти человека от женщины.

Но ничего возвышенного в этом я не вижу. Любовь – отвратительное, эгоистичное и бесчеловечное чувство, ибо вместе с одержимостью ее предметом приходит безжалостное равнодушие к остальным. И в любом случае, сейчас разницы уже нет.

Привязанность вызывают не сами предметы и события внешнего мира, а именно эти внутренние химические инъекции эйфории и страдания, которые ты делаешь себе по их поводу. Почему так фальшивы все протесты против засилья так называемого «потребления»? Потому что вы потребляете не товары и продукты, а положительные и отрицательные привязанности мозга к собственным химикатам, и ваши слепые души всегда уперты в один и тот же внутренний прокладочный механизм, который может быть пристегнут к какой угодно внешней проекции – от Маниту до ква-солы…

Тогда попробуй рассмотреть свою внутреннюю жизнь на замедленной перемотке. Ты увидишь бесконечное повторение одного и того же сценария. Ты гуляешь по улице, и вдруг зыбкие тени начинают грабить банк на углу. Ты сразу принимаешь в этом участие, поскольку тебе нужны деньги на наркотики – или хотя бы на клизму, чтобы на время про них забыть. В результате ты получаешь тюремный срок, хотя в действительности никакого банка на углу ты не грабил, потому что нигде нет никаких углов. И ты каждый день грабишь иллюзорные банки, и отбываешь за это вечный неиллюзорный приговор…

Поняв это, Грым успокоился – он почувствовал, что у него есть своя особая ниша в мире. А это, как он уже знал, и было самым главным для любого человека.

Какая разница, кто из допущенных до гонки тараканов придет первым, если всех их вынимают из одной и той же банки?

В восемнадцать лет человек чувствуют себя на восемьдесят, зато в восемьдесят – на двенадцать. Если не на четыре. У тебя просто стресс из-за Хлои, Грым. Стресс и гормональный токсикоз.

У вас не больше власти над собой, чем над погодой – и если вы изредка можете правильно ее предсказать, это не значит, что дождь идет из-за ваших заклинаний.

Промывать мозги никому не надо – они у цивилизованного человека всегда чистые, как театральный унитаз.

Орки подозревают, что мы им врем. Им кажется, что любое общество может быть устроено только по той схеме, как у них, только циничнее и подлее. Ну на то они и орки.

Наше потомство от некоторых женщин имеет лучшие шансы на выживание (или по какой-то другой причине кажется предпочтительным огромной биологической программе, частью которой являемся мы все). Такие женщины нравятся нам больше, чем другие – то есть не нам, а этой самой программе, которая со свойственным ей цинизмом окунает нас сперва в романтическое опьянение, потом в долгие сердечные муки, а затем в нудные юридические хлопоты.

Они, мол, через то нами управляют, что одному дают натыренное спрятать, а другому нет. Тыщи лет не прошло, как доперло до мужика. Где они только траву такую берут?

А у них закон – украл сто миллионов маниту, сразу почетный гражданин Лондона и оркский инвестор. Так все серьезные вертухаи делают.

Все теперь обстояло в точности как у людей. Когда, вернувшись с вылета, я ловил ее восхищенный взгляд, мне целый вечер после этого хотелось плакать и петь.

Если говорить о моей работе, то я – создатель реальности.

Ты такая же машинка для онанизма, как я. Только еще и бесполезная, потому что нет никого, кому ты это делаешь. Понимаешь? Я это делаю тебе, а ты никому. Ты каждый день жужжишь и трясешься совершенно зря.

Похоже, материю теперь пидарасили, даже не пытаясь перед этим наебать – знали, что все равно ничего не выйдет.

Поистине, искусство властителя сводится лишь к тому, чтобы как можно дольше делать вид, будто управляешь несущим тебя смерчем, презрительной улыбкой отвечая на укоры подданных, что смерч несется не туда.

Грым попросил меня поливать цветы, пока его не будет – и я согласился. Но позабыл об этой просьбе, как только он отбыл вниз.

Сначала между родственниками шла долгая ссора, и до Грыма долетали матюки. Потом внизу помирились и стали петь оркские народные песни. Сперва прочувствованно, со слезой исполнили «Из этой жопы хуй уедешь». А когда запели «Ебал я родину такую», взяли такое «ля», что Грыму, пытавшемуся делать уроки на втором этаже, пришлось заткнуть уши затычками из пенопластика.

Смотри. Если пойдешь в нетерпилы… Ну, пусть тебя даже наверх пустят. Что ты там делать будешь? Губами хуй ловить? У тебя же ни маниту за душой, кому ты там нужен? Так и будешь на подхвате. А по нашей линии двинешь, не поверишь сколько заработать можно, если вписался правильно.

Мы пытались продать человечеству отсутствие Бога. С метафизической точки зрения такое гораздо круче, и поначалу даже неплохо получилось – поэтому наши народы когда-то и считались мистическими соперниками. Но если на Боге можно поставить национальный штамп, то как поставить его на том, чего нет? Вот отсюда и древний цивилизационный кризис моих предков, проблемы с самоидентификацией и заниженная самооценка, постоянно приводившая к засилью церковно-бюрократического мракобесия и анальной тирании.

Откуда все берется. Из тебя самого. И докажу очень просто. Что есть все это? То, что ты видишь, слышишь, чувствуешь и думаешь в сей миг, и только. Такое сотворить мог только ты, и никто больше, ибо видят твои глаза, слышат твои уши, чувствует твое тело, а думает твоя голова. Другие увидят иное, ибо их глаза будут в другом месте. А если даже узреют то же самое, размышлять об этом станет чужая голова, а в ней все иначе. Иногда еще болтают, что есть «мир вообще», который один для всех. Отвечу. «Мир вообще» – это мысль, и каждая голова думает ее по разному. Так что все по-любому берется из нас самих. Но ведь не может быть, чтобы я сам создал себе такое мучение? Отсюда заключаю, что все это рассуждение есть лишь ядовитый укус ума, а сам ум подобен сторожащему меня зверю, и мой он лишь в том смысле, что приставлен ко мне сторожем. Дальше этого смертное умозрение пойти не сможет никогда.

– Она… Это юридически скользкая тема. Отвечу так. Когда-то ученые хотели заставить машину думать на основе правил математики и логики. И поняли, что это невозможно. В подобном смысле – нет, не разумна. Но учтите, что и сам человек думает вовсе не с помощью математических алгоритмов. А логика, если честно, нужна только нашим военным философам для деморализации противника в условиях городского боя. Люди принимают решения на основе прецедентов и опыта. Человек – это просто инструмент приложения культуры к реальности. Сура, в сущности, тоже. Нечто подобное я уже слышал. Беда в том, что после таких объяснений кажется, будто ты все понял. На самом деле они просто закрывают непрозрачной крышкой ту дырку в уме, где прежде зиял вопрос.

Верхние люди обходятся с материей как с женщиной. Они ее ублажают и убеждают. Заинтересовывают. А орки пытаются ее наебать или отпидарасить. Причем даже этого не умеют – начинают пидарасить, не успев наебать. Или сначала отпидарасят, а потом зачем-то наебывают.

Женщина – это волшебный цветок, при взгляде на который с вами должно случиться умопомешательство, достаточно сильное для того, чтобы подвигнуть вас на тяготы деторождения. Так захотел Маниту. И вот в воскресенье вы приходите в храм, но вместо цветка вам показывают раздутую имплантами высокобюджетную грудь, которой по всем законам природы уже полвека как пора распасться на силикон и протеины. А затем извиняются, что все остальные лепестки все еще в повязках после пластики. И ожидают от вас приступа вакхической любви к жизни.

С будущим инженером Хлоя бы в лес не пошла.

Я смотрю на силуэт Каи в арке дрожащих листьев и думаю о том, что смеющийся и играющий ее волосами ветер, веселое бесстрастие юности, солнечная сила, которая переполняет ее, пока она глядит из своего мимолетного зеленого алькова на море – все это существует не в ней, а во мне. Только во мне. А она не чувствует ничего вообще. И юность в своем чистом виде (если допустить, что такое бывает) встречается лишь как вспышка отраженного света в сердце того, кто утратил ее навсегда. А у тех, кто действительно юн, на уме лишь тягучие повседневные заботы, мелкая зависть, похоть да тщета.

Это, надо признать, лучшие из орков – но таких не пустят даже в Желтую Зону, не говоря уже о ресторане «VERTU HIGH». Они и сами туда не пойдут. Странный и вымирающий вид, которого давно нет у нас наверху. Да и внизу его представители живут недолго – если, конечно, не работают по контракту.

Вымирают они по той причине, что, мягко говоря, не очень умны. Они думают, у них все плохо, потому что у власти Рван Контекс. Эх, бедняги вы, бедняги. Совсем наоборот – это Рван Контекс у власти, потому что у вас все плохо. А плохо потому, что так было вчера и позавчера, а после понедельника и вторника всегда бывает среда той же недели.

Ну ликвидируете вы своего уркагана (вместе с остатками сытой жизни, ибо революции стоят дорого), и что? Не нравится слово «Контекс», так будет у вас какой-нибудь другой Дран Латекс. Какая разница? Вы-то будете те же самые… И потом, вы не в пустоте живете, а под нами. Обязательно начнется межкультурный диалог.

А наши сомелье в таких случаях за словом в карман не лезут. Они туда лезут за стволом.

У Грыма, однако, был опыт общения со «Свободной Энциклопедией», и он знал, что крупицы правды иногда встречаются в материалах, посвященных разоблачению чуждых взглядов. Оказалось, экранные словари Биг Биза устроены так же. Хоть о самом мувизме сведений практически не было, некоторое представление об этой религии давали статьи о ее ересях.

– Скажите, почему мы такие? Я имею в виду, орки. Кто нас сделал плохими? Алена-Либертина кивнула, словно ждала подобного вопроса. – Сейчас уже никто не помнит точно, Грым. Ясна только примерная схема. Священные книги учат людей быть хорошими. Но, чтобы кто-то мог быть хорошим, другой обязательно должен быть плохим. Поэтому пришлось объявить часть людей плохими. После этого добру уже нельзя было оставаться без кулаков. А чтобы добро могло своими кулаками решить все возникающие проблемы, пришлось сделать зло не только слабым, но и глупым. Лучшие культурные сомелье постепенно создали оркский уклад из наследия человечества. Из всего самого сомнительного, что сохранила человеческая память. Боюсь, это покажется тебе циничным и жестоким. Но для нашего века это просто данность.

Люди уже придумали все необходимое. Когда-то давно человечество развивалось очень бурно – постоянно менялись не только вещи, окружавшие людей, но и слова, которыми они пользовались. В те дни было много разных названий для творческого человека – инженер, поэт, ученый. И все они постоянно изобретали новое. Но это было детство человечества. А потом оно достигло зрелости. Творчество не исчезло – но оно стало сводиться к выбору из уже созданного. Говоря образно, мы больше не выращиваем виноград. Мы посылаем за бутылкой в погреб.

Словно ожидая взрыва оскорбленных чувств, Алена-Либертина сделала паузу. Но Грым никак не отреагировал на услышанное. Он указал на пустой пьедестал. – А эту статую что, убрали? – спросил он. – Нет. Это духовный вождь Северной Европы пророк Мухаммад. Единственным его изображением было отсутствие изображения. Поэтому теология утверждала, что его изображения всюду.

– Твое восприятие имеет определенную структуру, – ответила она. – Сначала твои органы чувств доносят до твоего мозга сигнал о каком-то событии. Затем мозг начинает классифицировать это событие при помощи своих лекал и схем, пытаясь соотнести его с уже имеющимся опытом. В результате событие признается либо приятным, либо неприятным, либо нейтральным. И мозг в дальнейшем имеет дело уже не с событием, а только с бирками «приятный», «неприятный» и «никакой». Все нейтральное, упрощенно говоря, отфильтровывается, поэтому остаются только два вида бирок.

Вы жертва, принесенная для сохранения цивилизации. Клапан, через который выходят дурные чувства человечества…

Он уже понял, что растратил весь свой моральный капитал – теперь казнить Хлою молчаливым презрением за содеянное было поздно. Грым не особо собирался это делать, но некоторую досаду от потери актива все же испытал.

Всю остальную дорогу он молчал, раздумывая, как правильно себя вести и что такого может показать ему Хлоя, чтобы искупить свою вину (вернее, все свои многочисленные вины).

– Вообще-то ихний smart free speech не для слабых умов. Столько разной херни надо помнить за триста маниту и бесплатный бургер… Знаешь, как тут дискурсмонгеры кормятся? Случается, допустим, какое событие. И все они должны по-очереди высказаться.

Не надо загонять собак в угол, даже служебных. Они начинают кусаться. Но сейчас уже поздно вспоминать эту древнюю мудрость.

Доводчик посоветовал мне два раза убрать в предыдущем абзаце слово «резиновая». Вдруг на эту страницу забредет пожилая социально активная феминистка из тех, что год за годом поднимают нам consent age – может, она прямо тут и подохнет.

Как я сказал, мне совсем не жалко, что Грым жив. Я даже этому рад. Знаете почему? Потому что мести страшнее я не смог бы изобрести и сам.

Запомнят ли меня на Земле? Уверен, что моя заставка к Священной Войне № 221 войдет во многие креативные пособия и анналы. Но вот долго ли человечество будет их анализировать, или что там с ними делают? Впрочем, наплевать. Какая мне разница, запомнит ли меня мир, если сам я с большим удовольствием забуду и его, и себя.

Словно с неба падали запрещенные куски знакомых снафов – те самые, которые были замазаны цензурой. Враждебный мир с другой стороны свинцового облака плевать хотел на все оркские запреты. Он врывался в оркскую жизнь грубо и нагло, плюя на ее лад и обычай. Удар чужой культуры, несомненно, сам по себе был актом войны – это почувствовали все.

Разве эхо может управлять породившим его криком? В тебе нет никого, кто привязан.

– История человечества, – перебил дискурсмонгер, – это история массовых дезинформаций. И не потому, что люди глупые и их легко обмануть. Люди умны и проницательны. Но они с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь. Это называется «общественный договор». Промывать мозги никому не надо – они у цивилизованного человека всегда чистые, как театральный унитаз. – С тобой не поспоришь, – вздохнул Грым. – И что произошло, когда хозяева мира потеряли силу? – Когда общественный договор прекратил действовать, первыми пришли в упадок новости.

Люди перестали им верить, потому что это больше не гарантировало полного желудка. Потом в упадок пришло искусство.

Кино перестало вызывать «погружение» и «сопереживание».

– Поясни, – потребовал Грым. – Древние книги говорили – чтобы попасть под власть кино, человек должен шагнуть ему навстречу. Он должен совершить действие, которое называлось на церковноанглийском «suspend disbelief» – «отбросить недоверие». Зритель как бы соглашался: «я на время поверю, что это происходит в действительности, а вы возьмете меня в волнующее удивительное путешествие». Пока у магов древности была сила, все получалось. Но потом общественный договор потерял силу и здесь.

Ведь в чем суть медиа-бизнеса? Когда к людям приходит горе, постарайтесь хорошенько его продать в виде новостей – и будет вам счастье. В этот раз проблемы появились у меня самого – но, похоже, вместе с ними приплыл и шанс трансмутировать свою головную боль в удовольствие. Достаточно было выдать приказ начальства за приступ личного благородства – и получить у Каи хороший допаминовый кредит. Есть простое правило: когда вы проявляете великодушие, следует делать это безыскусно и просто – ибо, если вы произнесете слишком много слов, облагодетельствованный может случайно заглянуть вам в душу, и смажется весь эффект.

– Но ведь моим вниманием управляет Маниту, – сказал я. – А чтобы молиться, я должен следить за реакцией. Выходит, для молитвы о милости мне нужна эта милость? – Конечно. Молитва и милость – одно и то же. Не пытайся это понять – тут понимать нечего и некому. Просто прекрати грабить банки. Оставайся свидетелем. Это и есть единственное духовное действие, на которое ты способен. – Тогда грабители попытаются меня убить, – мрачно пошутил я. – Попытаются, – сказала Кая. – Именно для этого они снимают снафы, передают новости и без конца заводят за рекой свою музыкальную установку. Но на самом деле грабители ничего не могут сделать, потому что они просто тени. И ты мог бы научиться видеть сквозь них. А затем и вовсе перестал бы их замечать, и тогда началась бы совсем другая история. Только беда в том, Дамилола, что ты сам грабитель и тень. Поэтому ты не захочешь учиться. А вот Грым бы смог. Он никого пока еще не убил.

Это было удостоверение победы. Грым получил его в очень юном возрасте, еще до двадцати – когда у большинства уцелевших в Цирке орков только завязывалась жизнь и судьба. Но он не чувствовал ничего. Как, наверно, ничего уже не чувствовал по поводу своих карточек покойный дедушка Морд. Да, внизу было много орков, которые испытали бы мучительную зависть при виде этой белой визитки. Но Грыму безразличны были их чувства, потому что он перестал понимать, каким образом оркская зависть может трансформироваться в его счастье. С людьми обстояло не лучше. С каждым днем делалось все яснее, что для того, кто редко ходит на парти, человеческое признание мало отличается от петушиного крика за окном или далекого хрюканья свиньи – особенно в тех случаях, когда эти звуки имеют синтетическую природу.

Меня удивлял странный синхронизм наших судеб. Мы оба оказались в вынужденном одиночестве и тут же столкнулись с финансовыми трудностями. Конечно, обратная последовательность событий выглядела бы логичнее, но эфемерно-романтические девушки ангельского вида чувствуют приближение бедности не хуже крыс, покидающих нажитые места перед катастрофой.

Вся верхняя поверхность офшара, похожая на огромную зеленую гору с редкими пятнышками внешних вилл, принадлежит или старым порноактерам (с ними все ясно), или ребятам из Резерва Маниту. Тем, кто печатает деньги для нас и Оркланда. Выражение «печатать деньги», конечно, имеет смысл только применительно к оркам, среди которых действительно ходят голографические бумажки. А на Биг Бизе маниту не имеют никакой ощутимой материальности – так, цифры на маниту. И мне, человеку от экономики далекому, до сих пор непонятно, как эти неустановленные люди ухитряются производить нечто совершенно нематериальное и неощутимое – и с его помощью цепко держать за яйца весь большой материальный мир, в реальности которого они строго-настрого запрещают нам сомневаться через своих сомелье. Видно, не зря слова «Маниту» и «маниту» различаются лишь заглавным написанием единственной буквы.

Разве могу осуждать мух за то, что ебутся? Однако когда на моей голове, злит. Так же и пидарасы.

– Если все люди – конченные наркоманы, лапочка, почему нас тогда не сажают в тюрьму? Она думала только долю секунды. – Потому что это наркобизнес самого Маниту. Торчков преследуют именно за то, что они лезут в него без спроса. И потом, в действительности вы и сидите в тюрьме. Просто вы боитесь это признать, поскольку тогда вам придется тут же сделать себе клизму, назвав себя лузерами. Смысловая пауза помогла – я наконец сообразил, что сказать. – Тебе сложно будет поверить, детка, но человек – это нечто большее, чем наркоман, отбывающий срок у себя внутри. У человека есть… Не знаю, идеал, мечта. Свет, к которому он идет всю жизнь. А у тебя ничего подобного нет.

Жители Бизантиума должны быть тщеславными и закомплексованными сексуальными неврастениками, склонными прятать наслаждение чужой болью за фальшивым сочувствием и лицемерной моральной проповедью – просто потому, что ни один иной умственный модус несовместим со здешней жизнью. При всех иных балансах сознания здешнее бытие немедленно обнажит свое естество и станет приносить жгучую боль.

– Я ничего не имею в виду, Кая. Я говорю «я», потому что меня так научили, – сказал я. – Если бы меня в детстве научили говорить, например, «ква» или «гав», я бы так и делал. – Хорошо, – ответила Кая. – Остроумное и верное замечание. «Я» – это просто элемент языка. Но ты ведь действительно веришь, что в тебе есть нечто, бывшее тобой и десять, и пятнадцать лет назад? Так, это мы уже проходили. – Ну да, – сказал я. – Все течет, все изменяется. Человек – как река. Скорее процесс, чем объект, согласен. Но этот процесс и есть я. Хотя «я» – просто номинальная бирка. – Дело не в том, ты это или не ты. Дело совсем в другом. – В чем? – Тебя спрашивали, хочешь ли ты, чтобы запустили этот процесс? – Нет, – ответил я. – Никто не спрашивал.

Это чистосердечный, верный человек и превосходный моряк…» Так говорил о Бернаре Мопассан. А сам Бернар сказал про себя следующее: – Думаю, что я был хороший моряк. Je crois bien que j’etais un bon marin. Он сказал это, умирая.

Впрочем, Кая говорила, что ответ – это мы сами.

Мы сами – и то, что мы делаем с жизнью, своей и чужой.

Слова ведь одни на всех, и кто только не пробовал складывать их так и эдак.

Дураку было ясно, что в белое одевают для лучшего контраста с кровью.

По деньгам выходило, что семье Грыма все равно, где платить – правозащитникам или обычную взятку. Но через взятку было быстрее.

Не обошлось и без смешного. Грым уже считал себя полноправным контент-сомелье, упруго вписавшимся во все виражи нового мира. До него дошло, что это, возможно, не совсем так, лишь когда ему отключили горячую воду.

Интересно, что менее опытный летчик рискует разбить камеру гораздо меньше, поскольку работает встроенная «защита от дурака».

Пояснительная табличка гласила: «т. н. «витрувианские мужеложцы», гравюра Леонардо Да Винчи».

Они думают, у них все плохо, потому что у власти Рван Контекс. Эх, бедняги вы, бедняги. Совсем наоборот – это Рван Контекс у власти, потому что у вас все плохо. А плохо потому, что так было вчера и позавчера, а после понедельника и вторника всегда бывает среда той же недели. Ну ликвидируете вы своего уркагана (вместе с остатками сытой жизни, ибо революции стоят дорого), и что? Не нравится слово «Контекс», так будет у вас какой-нибудь другой Дран Латекс. Какая разница? Вы-то будете те же самые…

Орки называют его Болотом Памяти – там вся Слава хоронит своих умерших. С высоты оно похоже на мрачное серо-зеленое озеро, куда впадают жилки тонких речушек. Оно почти все усеяно желтыми, серыми и темными крапинками, с высоты похожими на веснушки. Это плавучие оркские гробы, так называемые «спутники» – круглые лодки, которые накрывают соломенной крышкой с четырьмя торчащими вверх палками. Орки верят, что в этих посудинах их души улетают в космос к Маниту. Не знаю, не знаю.

Или сурам, работающим на пике сучества и духовности.

Из пизды кверху поднимается сок, а через глаза залетает мирская тщета и движется вниз. Встречаются в середине груди, вскипают и соединяются в черную субстанцию, которая есть корень женского естества. От него в мире вся злоба и сучество, боль сердца, мракодушие и тоска.

Первый – это материя. Второй – сознание. Наше сознание всегда опирается на материю, а материя существует только в нашем сознании. Реальность не сводится ни к одному, ни к другому, подобно тому, как электричество нельзя свести к плюсу или минусу. Древние мудрецы постигли, что эти два полюса связаны через кровь.

Есть только постоянно повторяющийся акт прилипания мухи к меду. Но этот мед существует только как возбуждение в мухе, а муха существует только как реакция на мед. И в этом единственное содержание всей твоей бесконечно богатой внутренней жизни… Я ведь знаю, что ты читаешь про всех этих «зомби» и «зимбо». Видела тэги. Ты думаешь, что у тебя есть сознание, а у меня его нет. Но на самом деле никакого сознания нет вообще. Есть только тот единственный универсальный способ, которым приходят в бытие все виды информации, составляющие мир.

– Когда вы чувствуете гнев или боль, вы появляетесь. Вам кажется, что есть кто-то, кто ими охвачен – и дальше действует и страдает уже он. Вы просто не знаете, что не обязаны реагировать на эти ощущения и мысли. А реакция начинается с того, что вы соглашаетесь считать их своими. Но химический бич, щелкающий в вашем мозгу, вовсе не ваш высший господин. Вы просто никогда не подвергали сомнению его право командовать. Если вы научитесь видеть его удары, они потеряют над вами власть. А видеть их можно только из одного ракурса – когда исчезает тот, кто принимает их на свой счет. Есть древняя оркская пословица: «Где ж лучше? Где нас нет…» Что она означает? Пока вы глядите на мир с кочки, которую научились считать «собой», вы платите за нее очень высокую арендную плату. Но что вы получаете взамен? Вы даже не знаете, какие бичи погонят ваше «я» в его кошмарное путешествие через миг…

Моя попытка увидеть мир глазами юного орка может показаться кое-кому неубедительной – особенно в той части, где я описываю его чувства и мысли. Согласен, стремление цивилизованного человека погрузиться в смутные состояния оркской души выглядит подозрительно и фальшиво. Однако я не пытаюсь нарисовать внутренний портрет орка в его тотальности.

Природа выложила для нас цветами дорогу к мигу соития, но сразу вслед за ним цветы вянут и гормонально обусловленные искажения нашего восприятия исчезают.

Любовь – отвратительное, эгоистичное и бесчеловечное чувство, ибо вместе с одержимостью ее предметом приходит безжалостное равнодушие к остальным.

Бывают занятия, спасительные в минуту душевной невзгоды.

Но она настолько изощренно вгрызалась своими белыми зубками в мое сердце, что каждый раз я начисто про это забывал.

И мне некого было винить – все это со мной, живым и страдающим человеком, проделывал бездушный алгоритм, который я сам настроил таким образом для потехи!

И дело было не в том, что мне удалось поймать солнечный зайчик или действительно прописаться внутри миража. Нет, лживая фальшь всех приманок, намалеванных для нас природой, никогда не была видна так отчетливо, как в эти секунды. Но из запрещенного пространства, куда, сломав все загородки, взлетели мои качели, вдруг открылся такой странный и такой новый вид на мир и на меня самого…

Я, если честно, чувствовал себя немного дико – но Кая вела себя так, словно для нее это самое привычное дело. Собственно, вести себя так, словно все это для нее самое привычное дело, и было для нее самым привычным делом.

Внизу плохо было всем – и тем, кто любил, и тем, кого любили. Не говоря уже о том, что никто никого на самом деле не любил – орков просто притирало друг к другу бытом.

Кая часто говорила, что мы, люди – просто клубки червивых и плохо написанных программ). Такова, судя по всему, была ее стратегия.

О мухах. Разве могу осуждать мух за то, что ебутся? Однако когда на моей голове, злит. Так же и пидарасы. Когда в тихом уединении делают то, к чему лежат их души, кто возразит? Но они устраивают факельные шествия и приковывают себя к фонарям на набережной, дудят в дудки, бьют в барабаны и кричат, чтобы все знали про их нрав – что-де лупятся в очко и долбятся в жопу. Истинно, они хуже мух, ибо мухи только изредка согрешают на моей голове, пидарасы же изо дня в день пытаются совокупиться в самом ее центре. Мухи по недомыслию, пидарасы же хладнокровно и сознательно. И через то постигаю, что пялить они хотят не друг друга, а всех, причем насильно, и взаимный содомус для них только предлог и повод.

Ты имеешь дело не с реальностью, а с жетонами, которые твой мозг выдает себе по ее поводу, причем часто ошибочно. Эти жетоны похожи на фишки в казино – по одним отпускается эйфория, по другим страдание. Каждый твой взгляд на мир – это сеанс игры на зеленом сукне. Результатом являются удовольствие или боль. Они имеют химическую природу и локализованы в мозгу, хотя часто переживаются как телесные ощущения. И для этой игры тебе даже не нужен мир вокруг. Большую часть времени ты занят тем, что проигрываешь сам себе, запершись у себя внутри.

Ты, похоже, не веришь, что бывают свободные люди. Кая засмеялась. – Даже вдох и выдох ты делаешь только по той причине, что тебя принуждает к этому надвигающееся страдание, – сказала она. – Попробуй задержи дыхание, если не веришь. Да и кто бы иначе дышал? И так же ты ешь, пьешь, оправляешься и меняешь положения своего тела – потому что любая его поза через несколько минут становится болью. Так же точно ты спишь, любишь и так далее. Секунда за секундой ты убегаешь от плетки, и Маниту только изредка дразнит тебя фальшивым пряником, чтобы побольней стегнуть, когда ты за ним прибежишь. Какая уж тут свобода. Маршрут у любого человека только один – именно тот, которым он проходит по жизни.

Священники говорят, что любое обращение к Сингулярному должно подробно излагать все обстоятельства дела.

В общем, перелопатив горы литературы, я понял, что за ними меня не ждет никакой ясности – а только новые горы литературы, которые быстро начнут закольцовываться, отсылая меня к уже прочитанному.

– Если ты когда-нибудь сможешь разогнать свой вялый ум настолько, чтобы увидеть себя как есть, – продолжала она, – ты поймешь главное. Твои мысли, желания и импульсы, заставляющие тебя действовать – на самом деле вовсе не твои. Они приходят к тебе из совершенно неясного пространства, как бы ниоткуда. Ты никогда не знаешь, чего тебе захочется в следующую секунду. Ты в этом процессе просто свидетель. Но твой внутренний свидетель настолько глуп, что немедленно становится участником преступления – и огребает по полной программе…

Несмотря на всю глуми-солидарность, назвать эту работу высокооплачиваемой было сложно, особенно с учетом моих проблем, и я впервые в жизни почувствовал всю тяжесть оркской идиомы «сосать за еду».

Люди склонны понимать слово «привязанность» как какую-то дурную черту характера, которую можно изжить. Но речь идет о мгновенных, постоянно происходящих реакциях, управляющих электрохимией твоего мозга.

– То же касается и людей. Разница чисто гигиеническая. Контактируя с человеком, вы роетесь в ментальном перегное, кишащем ядовитыми червями, а сура как бы берет вас в музей… Ее багаж гораздо рафинированнее и полнее – если хотите, это вечная женщина, Ева, архетип…

Но и сердца тоже – потому что не всякое сердце сумеет избирательно кровоточить по поводу заданной цели в обход любого количества выпущенных врагом ложных мишеней – с высочайшей точностью маневра, в любых погодных условиях, да еще и на огромной дистанции.

Но вот что значит быть «русским»? Никакой специализации, связанной с этим, нет. Похоже, это так же непонятно сегодня, как семьсот лет назад.

Я, кстати, заметил интересную вещь. Когда она называет меня жирным, мне не обидно, я уже привык. Когда называет слабоумным, я тоже только посмеиваюсь. Но когда она называет меня слабоумным и жирным одновременно, я чувствую обиду. И ничего не могу с этим поделать. Кроме себя мне винить некого. Я сам выставил ей сучество на максимум – никто меня не заставлял.

Итак, поставив Каю на паузу, я открыл на своем приватном маниту экран ее эмоционально-волевого блока и некоторое время размышлял, не снять ли ее с максимального сучества. Но слова «летающая задница» уже перестали реверберировать в моих ушах, и я решил этого не делать.

Я изредка подгонял «Хеннелору» к окошку их мансарды. Бернар-Анри, как и все философы, инстинктивно обожает мансарды – наверно, потому, что оттуда легче в случае чего корректировать работу ударной авиации.

И никакого иного владычества нет, есть только гибель на ножах или слив в пидарасы. Древние понимали это, нынешние нет.

Ясно было одно – если ей раз за разом удается приводить меня в бешенство, она справляется со своей работой на отлично.

Следует помнить, что непримиримая борьба с диктаторией – одна из важнейших функций продвинутой современной диктатории, нацеленной на долгосрочное выживание.

Все вместе рождало сложное ощущение жары, нищеты, смрада и оптимизма.

– Ты конченный наркоман, Дамилола, – продолжала она, – и весь мир для тебя – это просто набор поводов, который позволяет твоему мозгу ширнуться или сделать себе клизму. Клизма каждый раз делает тебя несчастным. Но уколы не делают тебя счастливым, а лишь гонят за новой дозой. С наркотиками всегда так. Вся твоя жизнь секунда за секундой – это постоянный поиск повода уколоться. Но в тебе нет никого, кто мог бы воспротивиться этому, ибо твоя так называемая «личность» появляется только потом – как размытое и смазанное эхо этих электрохимических молний, усредненный магнитный ореол над бессознательным и неуправляемым процессом…

– Ну да, – сказал я. – Все течет, все изменяется. Человек – как река. Скорее процесс, чем объект, согласен. Но этот процесс и есть я. Хотя «я» – просто номинальная бирка.

К тому же настоящая женщина открывает рот лишь для отвода глаз.

Люди принимают решения на основе прецедентов и опыта.

Нечто подобное я уже слышал. Беда в том, что после таких объяснений кажется, будто ты все понял. На самом деле они просто закрывают непрозрачной крышкой ту дырку в уме, где прежде зиял вопрос.

Люди умны и проницательны. Но они с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь.

Если ваша сура работает в одном из фабричных режимов, разработанных для мещан и филистеров (что-нибудь типа «уют номер семь», «пуховая горка» или «облако нежности»), утром она принесет вам в постель кофе с круассаном, улыбнется и спросит: – Как ты спал, дорогой? И вы будете смотреть на нее и думать, так ли у нее блестят глаза и правильно ли приделаны ноги. И не сдать ли ее на тюнинг, чтобы ей на два размера растянули рот. А Кая постоянно держала меня на границе нервного срыва – не говоря уже о моих интеллектуальных возможностях. Это надежно защищало мой эмоциональный центр от пролежней.

Вера тут ни при чем. Картина, которую создавали маги, становилась правдой не потому, что в нее верили, а потому, что думать по-другому было небезопасно. Люди искали в информации не истины, а крыши над головой. Надежней всего было примкнуть к самому сильному племени, научившись видеть то же, что его колдуны. Так было просто спокойней. Даже если человек номинально жил под властью другого клана.

Она собиралась начать на моих глазах флирт с Грымом, чтобы еще сильнее надавить на мое израненное сердце. Когда я осознал это, мне показалось, что у меня внутри тихо хрустнула какая-то нежная стеклянная деталька.

Но с тех пор утекло много-много воды и всего остального, и сегодня трудно сказать, есть ли у нас наверху национальности или нет.

Природа тоже по-своему сука – она крайне экономна и не угощает нас психотропами без крайней нужды.

Это они изобрели лицемерие, первыми объединили мир под его флагом – и до сих пор не дают угаснуть его священному огню.

Но Грыму безразличны были их чувства, потому что он перестал понимать, каким образом оркская зависть может трансформироваться в его счастье.

А в юности у всех жизненный кризис и полная беспросветность.

Никакой специализации, связанной с этим, нет. Похоже, это так же непонятно сегодня, как семьсот лет назад. Что это значило тогда, если верить экранным словарям? Ездить на немецком автомобиле, смотреть азиатское порно, расплачиваться американскими деньгами, верить в еврейского бога, цитировать французских дискурсмонгеров, гордо дистанцироваться от «воров во власти» – и все время стараться что-нибудь украсть, хотя бы в цифровом виде. Словом, сердце мира и универсальный синтез всех культур.

Вы даже не знаете, какие бичи погонят ваше «я» в его кошмарное путешествие через миг…

Эти качели могут подниматься до определенной высоты, а дальше начинают биться в деревянный ограничитель. Человеческое тело, занятое поиском наслаждения, подобно таким качелям. Мы думаем, что достигаем высшей доступной радости, когда чувствуем содрогание качелей от удара об ограничивающую доску. Так оно и есть – в искривленном тюремном смысле.

Легенда такая есть. При первых Просрах одного рыжего вертухая поставили на газ.

Скрыть их помогают сильные психологические и эмоциональные перегрузки, которым она подвергает своего партнера, любыми способами стремясь лишить его ясности восприятия. «Сучество» на самом деле – не дурная черта характера, а своего рода контрапункт к инстинкту размножения, выработанный человеческой культурой.

Если вы собьете торпеду с курса, она несколько раз хлопнет ресницами, а потом с очаровательной женской непоследовательностью попытается вернуть вас в состояние умственного ступора, где факт ее присутствия в вашей жизни опять не сможет получить трезвой оценки.

Режим – это все те, кому хорошо живется при режиме.