Лучшие цитаты из книги Когда бог был кроликом (300 цитат) ✒

Лучшие цитаты из книги Когда бог был кроликом — это мудрые и вдохновляющие высказывания, которые заставляют задуматься о глубине человеческой природы и смысле жизни. Они призывают нас обратить внимание на маленькие радости и простые удовольствия, которые часто ускользают от нашего внимания. Цитаты из этой книги помогают нам осознать, что счастье находится в простых и естественных вещах, которые мы часто пренебрегаем. Они напоминают нам о важности ценить каждый момент и наслаждаться каждым днем, ведь только так мы сможем по-настоящему ощутить полноту жизни.

Мы не собирались покорять мир, нам достаточно было избавиться от собственных страхов.

И никакая самодостаточность и независимость не смогут разогнать его тоску по человеку, чье имя мы никогда больше не упоминали; человеку, который разбил его сердце, а когда мы собрали кусочки, оказалось, что одного не хватает и всегда будет не хватать.

Совершенно запутавшаяся в своих чувствах Нэнси печально удалилась прочь, спотыкаясь об обломки своего разбитого сердца.

Я уже знала: что-то отняло меня у меня, а вместо этого вручило вечную тоску по прошлому, по тому прошлому, в котором ещё не было ни стыда, ни страха. А сейчас у этой тоски появился голос, и он был похож на вой раненого животного, скучающего по дому.

Если нет смысла, зачем всё остальное? Только он даёт нам силы с достоинством переносить страдания и продолжать жить. Его надо понимать не головой, но сердцем. Мы должны сознавать цель наших страданий.

Я не такая, как они. Они говорят мне, что я другая, я и сама это знаю, но только когда я с ними, мне кажется, что это плохо.

— Как ты думаешь, а кролик может быть Богом?
— Лично я не знаю ни одной причины, по которой кролик не мог бы быть Богом.

Мир остаётся прежним, только становится немного хуже.

Со мной ничего не может случиться. Ничто не сможет отнять меня у меня.

Недавно мама начала читать американскую книжку о детской психологии. Там утверждалось, что о своих чувствах необходимо говорить. Нам в результате хотелось замолчать навеки.

Тому, кто знает зачем жить, все равно как жить.

Мнению окружающих придают слишком большое значение, как и большому члену.

Она вышла и прислонилась к стене, попробовала заплакать, но слёзы пока не приходили, как не приходило и понимание того, что случилось. Никто не попытался утешить её. У каждого было своё горе. И каждое горе было тяжелее, чем твоё.

Её стакан был не только наполовину полон, но к нему словно прилагалась гарантия постоянного пополнения.

Мир совсем неплохое место, когда ты молод и здоров.

Она утверждала, что рождественская пьеса — это ее «дитя», и хвасталась, что написала ее сама, совершенно забывая упомянуть при этом Луку и Матфея.

— Ты веришь в Бога, Артур? — спросила я, доедая остатки торта.
— Верю ли я в старичка с бородой, который сидит на облаке и судит нас смертных, сверяясь со списком из десяти пунктов? Нет, милая Элли, конечно, нет! Если бы верил, то с моей сомнительной биографией мне, наверное, пришлось бы несладко. Верю ли я в чудо бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует нечто большее, чем мы, и это придаёт ему смысл, даёт нам силы к чему-то стремиться и смирение, для того чтобы начинать всё сначала? Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

— Вчера застрелили Джанни Версаче, — сказала я, открывая газету.
— Джанни кого?
— Версаче. Модельера.
— А, этого… Мне никогда не нравилась его одежда.
Она опять откинулась на подушки и сразу же заснула, возможно успокоенная тем, что в мире есть хоть какая-то справедливость.

Наша улица отозвалась характерным стуком: это разбивались упавшие на землю челюсти.

Страх заразителен и опасен. Даже для тех, кто ничего не боится.

У пальто был белый перед, черные рукава и черная спина; оно было тесным, как наколенник, только гораздо менее полезным. Холод оно, правда, не пропускало, но я была уверена, это не из-за качества ткани, а только потому, что холод, едва подобравшись ко мне, умирал со смеху.

— Я еврей, — говорил мистер Голан, — но прежде всего я человек.

Когда Дженни вышла из кухни, ее мать взяла меня за руку и спросила, читали ли мне когда-нибудь судьбу по ладони. Она сказала, что очень в этом искусна, а также умеет читать по картам и по чайным листочкам. Проще говоря, читает что угодно, все это благодаря ее цыганской крови.
— А книги? — наивно спросила я.
Она слегка покраснела и рассмеялась, но смех был сердитым.

Рождественские украшения были те же, что и в прошлом году: полинявшие, старые. Вокруг портрета королевы они обвисли так уныло, что это граничило с государственной изменой.

— Нам неплохо вместе.
— Неплохо? Неплохо? С каких это пор «неплохо» стало поводом для замужества?

Воображаемый официант приносил нам мартини с водкой: по утверждению брата, напиток людей богатых и искушенных.

Если нет смысла, зачем все остальное? Только он дает нам силы с достоинством переносить страдания и продолжать жить. Его надо понимать не головой, но сердцем. Мы должны сознавать цель наших страданий.

– Тому, кто знает, зачем жить, все равно как жить.

Ничто не остается забытым вечно, Элли. Иногда надо просто напомнить миру, что мы – это мы и мы здесь.

Мы должны сознавать цель наших страданий.

– Тому, кто знает, зачем жить, все равно как жить, – торжественно объявила я и важно добавила: – Это же Ницше.

– Так это ведь хорошо – быть другой, непохожей на остальных.

– Это слишком опасно, – сказала мать. – Жить вообще опасно.

Аппетит к еде и аппетит к жизни сегодня начисто исчезли.

Нельзя ни к чему привязываться, потому что все это будет разрушено. Мир меняется, Элли, и надо доверять этим переменам. Судьба призывает нас. И если мы сможем понять и принять законы Вселенной, взлеты и падения, чередование горя и радости, тогда мы заслужим право на истинную свободу…

Я уже решила, что если этот Бог не может любить меня, придется найти себе другого, который сможет.

Я не собиралась ждать так долго. Я уже решила, что если этот Бог не может любить меня, придется найти себе другого, который сможет.

Запах ее духов щекотал мне кожу, а слова пахли дюбонне и лимонадом.

Захочешь вновь увидеть ты меня, закрой глаза – и пред тобою я.

Люди такие чудесные и удивительные, да, Элли? Никогда не забывай об этом. Никогда не теряй веру в них.

Это будет наш город, и мы там будем очень счастливы.

– Не переживай, – сказал он слабым, придушенным голоском. – Все кончится хорошо. Все всегда кончается хорошо

Тому, кто знает, зачем жить, все равно как жить.

Верю ли я в старичка с бородой, который сидит на облаке и судит нас, смертных, сверяясь со списком из десяти пунктов? Нет, милая Элли, конечно нет! Если бы верил, то с моей сомнительной биографией мне, наверное, пришлось бы несладко. Верю ли я в чу до бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует нечто большее, чем мы, и это придает ему смысл, дает нам силы к чему-то стремиться и смирение, для того чтобы начинать все сначала? Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

Нужна хорошая гроза. Чтобы очистить воздух. Тогда все будет легче.

Если бы всего на несколько прекрасных минут родители смогли остановиться, замолчать и побыть в тишине, они наверняка услышали бы, как разбивается на кусочки сердце их сына.

Солнце было горячим и злым; и я тоже.

Ничто не остается забытым вечно.

Я уже решила, что если этот Бог не может любить меня, придется найти себе другого, который сможет.

Постепенно эта пустота, которая была наверху, заполняла меня изнутри. Она стала частью меня, как веснушка или синяк.

Господи, я сделаю все, что угодно, – всхлипнул отец, – все, что угодно. Я стану кем угодно, я все сделаю, только бы с ней все было в порядке.

Мнению окружающих, дорогая, придают чересчур большое значение, как и большому члену.

Напрасно мы верили, что время излечило его; просто он разложил свою жизнь по двум папкам и подальше спрятал их: на одной было написано «Я», на другой – «Он».

Как легко, оказывается, заканчивается жизнь. Надо просто уехать и все оставить – все, что было твоим домом.

Мне исполнилось четыре года девять месяцев и четыре дня. Ему было восемьдесят. Эта разница между нами растаяла мгновенно и незаметно, как тает таблетка аспирина в стакане воды.

Верю ли я в чу до бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует нечто большее, чем мы, и это придает ему смысл, дает нам силы к чему-то стремиться и смирение, для того чтобы начинать все сначала? Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

Покаяние – это работа, требующая одиночества.

Все кончится хорошо. Все всегда кончается хорошо.

Скоро я съем мороженое, и все будет хорошо; мороженое с двойной порцией шоколадного сиропа, и тогда, возможно, покажусь себе не такой уж плохой.

– Если нет смысла, зачем все остальное? Только он дает нам силы с достоинством переносить страдания и продолжать жить. Его надо понимать не головой, но сердцем. Мы должны сознавать цель наших страданий.

Тому, кто знает, зачем жить, все равно как жить, – торжественно объявила я и важно добавила: – Это же Ницше.

– А теперь все это не важно. Я уже не хочу, чтобы он был моим. Я только хочу, чтобы его нашли и чтобы с ним ничего не случилось. Пусть он не будет моим.

Это была последняя глава его падения, момент, когда стакан окончательно опустел, и сама его пустота сулила возможность выбора.

Завзятый аутсайдер со своим бунтом.

Бельгийский заяц, – повторила я так, словно эти два слова означали «любовь».

Возможно, виной тому был приближающийся Новый год, до которого оставалось всего четыре с половиной месяца: тогда часы покажут ноль часов и ноль минут, и все начнется заново, вернее, могло бы начаться заново, но так не будет, и я это знала. Так никогда не бывает. Мир остается прежним, только становится немного хуже.

Я прилетела накануне, поздно вечером. Джо, как всегда, встречал меня в аэропорту и держал в руке большую табличку «ШЕРОН СТОУН». Ему нравилось слушать шепот проходящих мимо пассажиров, ловить завистливые взгляды, а потом наслаждаться разочарованием зевак, когда к нему приближалась я, растрепанная, небрежно одетая и ничуть не похожая на Шерон Стоун. Он называл это «дразнить массы» и получал от процесса большое удовольствие.

– Верю ли я в старичка с бородой, который сидит на облаке и судит нас, смертных, сверяясь со списком из десяти пунктов? Нет, милая Элли, конечно нет! Если бы верил, то с моей сомнительной биографией мне, наверное, пришлось бы несладко. Верю ли я в чу до бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует нечто большее, чем мы, и это придает ему смысл, дает нам силы к чему-то стремиться и смирение, для того чтобы начинать все сначала? Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

Нельзя ни к чему привязываться, потому что все это будет разрушено.

– Ты веришь в Бога, Артур? – спросила я, доедая остатки торта. – Верю ли я в старичка с бородой, который сидит на облаке и судит нас, смертных, сверяясь со списком из десяти пунктов? Нет, милая Элли, конечно нет! Если бы верил, то с моей сомнительной биографией мне, наверное, пришлось бы несладко. Верю ли я в чу до бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует нечто большее, чем мы, и это придает ему смысл, дает нам силы к чему-то стремиться и смирение, для того чтобы начинать все сначала? Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

Внутри он был очень дисциплинированным человеком, но умело скрывал это под налетом несколько вызывающего легкомыслия.

Это все из-за чувства вины, – торопливо объяснила она. – Иногда жизнь бывает слишком добра к тебе. И ты чувствуешь, что не заслуживаешь этого.

Мы лежали в темноте, обнявшись, и делали вид, что ничего не изменилось и мир остался таким же, как прежде. Что мы оба все еще дети, что доверие – такая же неотъемлемая и постоянная часть жизни, как время.

Но я хочу знать. Я хочу знать об ужасе. И о страданиях.

Главное, что нам надо найти, – это смысл в жизни.

Эта разница между нами растаяла мгновенно и незаметно, как тает таблетка аспирина в стакане воды.

В тишине громко тикали часы. Отпустив полотенце, она горестно смотрела перед собой, а я мечтала, чтобы вернулся брат и разогнал эту тревогу и тоску. Стул казался мне слишком жестким. Лимонад – слишком сладким. Прежняя легкость – неловкостью. Все стало другим.

Брат сказал, что, возможно, их, словно канатом, связало какое-то горе. Или разочарование. Или сожаление. Я была слишком мала, чтобы спорить с ним. Или чтобы до конца понять.

Страх заразителен и опасен. Даже для тех, кто ничего не боится.

Она приехала поездом вместе с моим братом и привезла с собой только маленький чемоданчик со второй парой джинсов, сменой белья и страстной, давно сдерживаемой жаждой.

Захочешь вновь увидеть ты меня, закрой глаза – и пред тобою я.

Когда дверь машины распахнулась и из нее показался отец, наша улица отозвалась характерным стуком: это разбивались упавшие на землю челюсти.

Аппетит к еде и аппетит к жизни сегодня начисто исчезли.

Она была стремительной и внезапной, такой же, как ее визиты к нам.

Рядом со своими ровесниками брат казался экзотическим существом, а по ночам он тайком красил губы маминой помадой, а потом осыпал мое лицо быстрыми поцелуями, имитируя сыпь. Так он спасался от скучного консерватизма окружающего мира. Завзятый аутсайдер со своим бунтом.

Я чувствовала, что в моих легких совсем не осталось воздуха, а во мне – жизни.

Я остановилась и огляделась вокруг. Как легко, оказывается, заканчивается жизнь. Надо просто уехать и все оставить – все, что было твоим домом. – Пошли, – позвал брат, и я побежала за ним.

Богохульство – это, – с нажимом произнесла мисс Грогни, – оскорбление, нанесенное Богу или чему-то святому. Ты слышишь меня, Элеонор Мод? Чему-то Я поежилась, потому что совершенно ясно представила себе, кто бросил бы первый камень.

А ты бы как назвал его? – спросила я у брата. – Богом, – важно ответил тот

Откуда ты знаешь, какой пенис у мистера Голана? Его лицо как будто покрылось белым восковым налетом. Было слышно, как он тяжело сглотнул. Я села в кровати. Тишина. Только глухой собачий лай с улицы.Тишина.– Откуда ты знаешь? – повторил он. – Расскажи мне.В голове что-то колотилось. Меня затрясло. – Только никому-никому не говори, – попросила я.

Что это? – спросила я, указывая на ряд цифр на тонкой, почти прозрачной коже. – Когда-то это был мой личный номер, – ответил он. – Во время войны. В лагере.– Каком лагере?– В таком лагере, вроде тюрьмы.– Вы что-то плохое сделали?– Нет-нет.– Тогда почему вы там были?– Ах! – Он поднял кверху указательный палец. – Это и есть самый главный вопрос. Почему мы там были? В самом деле, почему?Я смотрела на него, ожидая ответа, но он молчал, и тогда я еще раз взглянула на номер: шесть цифр, таких ярких и четких, будто они появились вчера. – Лагерь – это только ужас и страдания, – негромко заговорил мистер Голан. – Такие рассказы не для твоих юных ушек.

Ты же говорила, что когда я вырасту, то смогу стать кем захочу, – напомнила я. – Так и есть, – улыбнулась она. – Но знаешь, стать евреем не очень-то просто.– Знаю, – грустно согласилась я. – Нужен номер на руке. Она вдруг перестала улыбаться.

Но что мог объяснить ей ребенок, который впервые в жизни научился чувствовать чужую боль?

– Может, ей не стоит проводить столько времени со стариком Абрахамом? – говорил отец, думая, что я не слышу. – Ей нужны друзья ее возраста. Но у меня не было друзей моего возраста. И мне был нужен мистер Голан.

– Да. – Так вот, твоя голова как моя писька.

Мир остается прежним, только становится немного хуже.

– Ничего бы со мной не случилось, – улыбнулась она. – Со мной ничего не может случиться. Ничто не сможет отнять меня у меня.

Я чувствовала, что в моих легких совсем не осталось воздуха, а во мне – жизни.

Насколько мне известно, это была первая сделка отца с Богом, в которого он не верил.

Эти два дня он не брился, и у него уже начала появляться борода. Меня это порадовало, потому что его лицо стало казаться незнакомым, и так мне было легче ненавидеть его.

– Это мне? – замерла я. – Ну а кому еще? Это кольцо.– Ой!– Его носила мама, а мне на палец оно не лезет, я слишком толстая. Ну я и подумала, что лучше отдам его тебе, – сказала она, не глядя на меня.

Их шутливые беседы всегда бывали остроумными и непринужденными, постоянное поддразнивание – тонким и беззлобным, а слова «я люблю тебя» никогда не произносились вслух, но всегда подразумевались. Рыжик приехала в канун Рождества в пять часов, из багажа имея при себе только чемодан с шампанским и «парой чистых трусиков», как она шепнула Артуру, чем заметно смутила его.

Но это уже не мы. Такая машина – это не мы. Такая машина – это все злое и уродливое, что есть в этом мире, – сказала она.

Я была слишком мала, чтобы спорить с ним. Или чтобы до конца понять.

Из меня вырос любознательный и развитой ребенок, в четыре года я уже умела читать, писать и вести беседы, понятные не каждому восьмилетке. Всем этим я была обязана не исключительным способностям и не акселерации, а только влиянию старшего брата, увлекшегося в то время пьесами Ноэля.

Отец попросил выключить свет и с гордостью продемонстрировал нам новую неоновую вывеску. – «В нашей гостинице всегда нажрется тесто для вас»? – неуверенно прочитала мать дрожащие зеленые буквы, слившиеся в одну линию. – «В нашей гостинице всегда найдется место для вас», – устало поправил отец. – Это мое рождественское послание. Я ведь говорил вам летом, что планирую что-то новенькое.

Мы иногда говорим такие вещи, но ведь на самом деле мы этого не хотим

– Но это уже не мы. Такая машина – это не мы. Такая машина – это все злое и уродливое, что есть в этом мире, – сказала она.

Они жили во временном мире временных мужчин; в мире, который было так же просто разрушить и заново собрать, как конструктор «Лего».

Она просто появлялась из ниоткуда, словно добрая фея, задача которой – делать нас всех счастливыми.

Иногда жизнь бывает слишком добра к тебе. И ты чувствуешь, что не заслуживаешь этого.

Земля под ногами стала хрупкой и ненадежной, будто яичная скорлупа.

Слушай, Мария. У тебя будет ребенок. Иди-ка в Вил-феем.

– Ну вы и старый! – восхитилась я, хоть и собиралась просто вежливо поздороваться.

– И какашки? – Какашки – это ведь не живые существа, – совершенно серьезно объяснила мать. – А если бы были живыми, Бог бы их любил? – Думаю, любил бы.

А может, животы, набитые штруделем и клецками, и в самом деле смягчили удар – об этом мы уже никогда не узнаем.

Что мы оба все еще дети, что доверие – такая же неотъемлемая и постоянная часть жизни, как время.

– Тебе совсем не обязательно ходить в воскресную школу или в церковь, чтобы Бог тебя любил, – сказал он. – И чтобы все остальные тебя любили. Ты ведь это и сама знаешь, да?

Покаяние – это работа, требующая одиночества, напомнил мне брат.

Грузчики сделали все за нас и упаковали нашу жизнь с профессиональной сноровкой.

Главное, что нам надо найти, – это смысл в жизни.

– Как ты умрешь, Артур? Расскажи мне, как ты умрешь, – выпытывала я у него целый год, и наконец он ответил: – С улыбкой на губах. Такой ответ положил конец моему нездоровому любопытству.

Их горе – это теперь мое горе. Все, круг замкнулся.

Я же знал, что он меня любит. Чего он так боялся, Элл? Почему никак не мог решиться? Почему, черт возьми, не мог сказать «да»? Возможно, тогда все вышло бы по-другому.

– Ты не одна, – прошептала я ей.

Воспоминания о крошечном отеле на Сен-Андре-дез-Ар, где они до утра пили вино и смотрели, как в окне напротив пара занимается любовью, и это было так красиво, что они все еще говорили об этом сорок лет спустя.

Потому что я уже знала: что-то отняло меня у меня, а вместо этого вручило вечную тоску по прошлому, по тому прошлому, в котором еще не было ни стыда, ни страха. А сейчас у этой тоски появился голос, и он был похож на вой раненого животного, скучающего по дому.

Ничто не сможет отнять меня у меня.

Разочарование все еще было острым и болезненным, будто она одна владела ключом к чему-то неназванному, но очень важному для меня.

Я подлила в бокал вина. Я-то себя заморозила.

Он привозил ей свои сны и мечты, она возвращала его к реальности.

Такие моменты случались у меня и раньше – вдруг истощалась вера в себя или накатывало безразличие.

Я оставила их всех в столовой пить бренди, заедать его мятными шоколадками и говорить о прошлом.

Он всегда говорил, что с правдой чересчур носятся; в конце концов, еще никто не получал премии за то, что говорил правду.

У воздуха был металлический привкус, привкус ожидания.

Мир обманул его: он любил, но не был любим.

Он напоминал театр, в котором комедия и трагедия постоянно боролись за место на сцене.

– Почему он тебе врал? Это все из-за чувства вины, – торопливо объяснила она. – Иногда жизнь бывает слишком добра к тебе. И ты чувствуешь, что не заслуживаешь этого.

По-моему, все произошло из-за того, что меня просто не так поняли. Я ведь только предположила, что Иисус Христос родился по ошибке, в результате незапланированной беременности.

Мир остается прежним, только становится немного хуже.

Желтый солнечный луч освещал половину ее лица, подчеркивая морщинки, теперь уже навсегда отпечатавшиеся на нем. Она красиво старела, возраст был добр к ней. А она не мешала ему делать свое дело, выполов из себя все женское тщеславие, как выпалывают скверную сорную траву.

Страх заразителен и опасен. Даже для тех, кто ничего не боится.

Мир остается прежним, только становится немного хуже.

Мир совсем неплохое место, когда ты молод и здоров. Мир прекрасен и добр.

«Захочешь вновь увидеть ты меня, закрой глаза – и пред тобою я».

Люди такие чудесные и удивительные, да, Элли? Никогда не забывай об этом. Никогда не теряй веру в них.

Настоящее при-клю-че-ни-е. Только учителя в младших классах любят произносить слова по слогам, подумала я.

– Тебе придется поменять имя. – Эллис. – Что? – Мне нравится имя Эллис.

Такие моменты случались у меня и раньше – вдруг истощалась вера в себя или накатывало безразличие, – но никогда еще я не чувствовала подобной паники. Я словно оцепенела от ужаса и от сознания, что и я сама, и мир вокруг устроены неправильно и дурно. Я ни с кем этим не делилась.

– Так это ведь хорошо – быть другой, непохожей на остальных. – Не знаю. – Я-то как раз очень хорошо знала о своей тайной потребности слиться с остальными, стать их частью или попросту спрятаться. – Я не хочу, чтобы люди знали, что я от них отличаюсь.

Один йог как-то предсказал Артуру точное время и обстоятельства его смерти, и, владея этой информацией, он рассчитал свою жизнь и деньги так, чтобы они кончились одновременно (хотя на всякий случай деньги посчитал с пятидневным запасом).

Еще она узнала, что Кейт второкурсница, изучает английскую филологию и на прошлой неделе рассталась со своим бойфрендом – порядочным придурком, сказала та и рассмеялась, запрокинув голову и открыв беззащитную мягкость шеи.

Такой уж она была: всегда благодарной за то, что имеет. Ее стакан был не только наполовину полон, но к нему словно прилагалась гарантия постоянного пополнения.

Знаю, что ты не заплатишь ни за туфли, ни за платье. А как насчет аборта, черт тебя подери?! Может, дашь денег хоть на бутылку джина?

Потому что у меня нет папы. Он сбежал, когда я еще не родилась.

Я же говорил, что найду тебе настоящего друга.– Кролик! – прошептала я, замирая от счастья.– Вообще-то это бельгийский заяц, – покровительственно объяснил брат.– Бельгийский заяц, – повторила я так, словно эти два слова означали «любовь».

Я еврей, – говорил мистер Голан, – но прежде всего я человек.

«Как я выгляжу, девочки?», «Девочки, помогите мне причесаться», «Я хороша сегодня, девочки?».

Ничего бы со мной не случилось, – улыбнулась она. – Со мной ничего не может случиться. Ничто не сможет отнять меня у меня. С того момента я неотрывно наблюдала за ней. Наблюдала не всегда по-доброму.

Она красиво старела, возраст был добр к ней. А она не мешала ему делать свое дело, выполов из себя все женское тщеславие, как выпалывают скверную сорную траву.

Такой уж была Рыжик: эмоции давались ей тяжело, она выражала себя, только когда пела. Отец говорил, что она поэтому и поет.

Брат улыбнулся, но по его глазам я видела, что один человек будет нужен ему всегда. И никакая самодостаточность и независимость не смогут разогнать его тоску по человеку, чье имя мы никогда больше не упоминали; человеку, который разбил его сердце, а когда мы собрали кусочки, оказалось, что одного не хватает и всегда будет не хватать.

В своем воображении Артур Генри видел себя уверенным и храбрым морским волком, но в реальности эти качества проявлялись только на берегу.

Я тебя очень люблю и хочу подарить тебе что-нибудь, что мне дорого

Почему ты не ходишь в школу, Элли? – спросил он, пытаясь разжечь трубку. – Я хожу. – Да брось ты, ходишь очень редко. – А зачем? – спросила я. – Все, что мне надо, я могу узнать и здесь: на море, в лесу и дома.

Я научилась различать смысл в беспорядочном кружении чаек и в бесконечно разнообразных запахах моря.

Его жизнь значила для меня больше всего на свете, и его смерть тоже, потому что после нее осталась пронзительная черная дыра, которую невозможно заполнить

Такой уж она была: всегда благодарной за то, что имеет.

Люди делятся на дающих и берущих.

Я молчала, потому что мысли, в которых так трудно было разобраться, словно сковали мой язык.

Этот мир был полон секретов, и каждый я хранила нежно и бережно.

Без него в моем мире не хватало чего-то очень важного.

И каждое горе было тяжелее, чем твое.

Я писала о том, что потеряла тем утром. О свидетеле моей души, о своей детской тени, о тех временах, когда мечты были маленькими и исполнимыми. Когда конфеты стоили пенни, а бог был кроликом.

Я ждала их на кухне и разливала по чашкам не чай, а виски: день клонился к вечеру, и было самое время для скотча.

– Элл, – завопила Нэнси с берега, – если ты так уж не хочешь, чтобы я выходила замуж, могла бы сказать мне об этом, а не топиться!

– Мнению окружающих, дорогая, придают чересчур большое значение, как и большому члену, – сказал Артур, глядя вдаль, словно заблудившись в своих мыслях. – Члену чего? – не поняла я.

Ожидая, пока отец сделает выбор между Женой и Машиной, мать исчезла, оставив нам только короткую записку: «Не волнуйтесь за меня. – (До этого мы и не волновались, но тут начали.) – Я буду очень скучать по моим дорогим детям».

Когда Дженни вышла из кухни, ее мать взяла меня за руку и спросила, читали ли мне когда-нибудь судьбу по ладони. Она сказала, что очень в этом искусна, а также умеет читать по картам и по чайным листочкам. Проще говоря, читает что угодно, все это благодаря ее цыганской крови. – А книги? – наивно спросила я. Она слегка покраснела и рассмеялась, но смех был сердитым.

– Люди делятся на дающих и берущих, – говорила миссис Пенни, пока мы перекусывали лимонадом и конфетами. – Я лично – дающая. А ты, Элли? – Она тоже дающая, мама, – поспешила ответить за меня Дженни Пенни. – Женщины всегда дающие, а мужчины – берущие, – важно молвила ее мать.

Ее образ жизни был для меня загадкой. Она нигде не работала, но редко бывала дома. Дженни Пенни тоже почти ничего не знала про свою мать, кроме того, что та любила менять кавалеров и имела множество странных хобби, по большей части цыганского свойства. – Что значит «цыганского»? – спрашивала я. – Ну, цыгане – это люди, которые ездят с места на место. – И вы много ездили? – Много. – Это весело? – Не всегда. – Тогда почему? – Потому что нас преследовали. – Кто? – Женщины.

С того момента я неотрывно наблюдала за ней. Наблюдала не всегда по-доброму, до тех пор пока не поняла, что этот жар, пожирающий меня изнутри, называется «зависть». Потому что я уже знала: что-то отняло меня у меня, а вместо этого вручило вечную тоску по прошлому, по тому прошлому, в котором еще не было ни стыда, ни страха. А сейчас у этой тоски появился голос, и он был похож на вой раненого животного, скучающего по дому.

– Мнению окружающих, дорогая, придают чересчур большое значение, как и большому члену.

Его энтузиазм был фитилем, поджигающим наши сонные души; он неудержимо притягивал нас к нему тем летом; тем летом, когда погас свет.

Но он отломил кусочек и поднес к ее рту, и она жадно проглотила; наверное, она ела не пирожное, а воспоминания, и они были очень вкусными.

– Ты, наверное, одна из тех людей, которые пишут, вместо того чтобы жить, так?

Бог любил позировать не меньше, чем Нэнси. Я подняла его и посадила себе на колени. Он был теплым и славным. Я нагнулась и поцеловала его.

Есть книги, которые просто затрагивают душевные струны, а есть и такие, которые играют на этих струнах целую симфонию. «Когда бог был кроликом» – из второй категории. Globe and Mail.

Ничто не остается забытым вечно.

Скоро я съем мороженое, и все будет хорошо.

Мир совсем неплохое место, когда ты молод и здоров.

Ей не хватало в жизни фигуры старшего годами человека, кого-то, кто стал бы щитом между нею и надвигающейся с каждым годом старостью и смертью; кого-то, кто вовремя говорил бы ей, что все будет хорошо.

Покаяние – это работа, требующая одиночества.

Несколько ярких цветов боролись в небе за первенство, закатный огонь бросал отблески на наши лица, но эти лица были печальны, и всю дорогу в машине мы молчали. Наша дружба не выдерживала это безрадостное испытание, и расставание казалось уже совсем близким.

– Это у тебя ведь временное, да, Нэнси? – Похоже на кризис среднего возраста, – заметил Артур. – Может, тебе лучше купить «феррари»?

Это случилось внезапно, в один момент: я вдруг поняла, что она не выйдет. Среди сотен гудящих в комнате голосов я услышала ее голос: «Прости, Элли. Я не могу». Это случилось еще до того, как ко мне подошел офицер, до того, как он пошептал мне на ухо, до того, как все замолчали и оглянулись на меня.

Есть нам не хотелось; последнее время мы часто пили, вместо того чтобы есть.

Мир меняется, Элли, и надо доверять этим переменам. Судьба призывает нас. И если мы сможем понять и принять законы Вселенной, взлеты.

Я смотрю на фотографии того времени и вижу на них себя: вот я стою перед Эйфелевой башней или перед статуей Свободы или по колено в море, улыбаюсь и машу рукой, но все эти снимки испорчены тусклым налетом безразличия и скуки, под которым даже радуги кажутся серыми.

Вставал он всегда в шесть часов и сразу же спускался к причалу, где тщательно отмечал все перемены, произошедшие за ночь в природе.

Если нет смысла, зачем все остальное? Только он дает нам силы с достоинством переносить страдания и продолжать жить…

Но что мог объяснить ей ребенок, который впервые в жизни научился чувствовать чужую боль?

Я делю свою жизнь на две части.

Бессмысленные годы, о которых даже не хочется вспоминать.

– Бельгийский заяц, – повторила я так, словно эти два слова означали «любовь».

И вдруг всю церковь заполнили звуки органа. Каменные стены комнаты заглушали музыку, но тяжелые басовые ноты отдавались у меня в груди, вибрировали, рикошетом отскакивали от ребер и скатывались куда-то вниз, в темную пещеру внизу живота.

В их мире вещи не сочетались и часто противоречили друг другу. Он был абсолютно лишен гармонии. Он напоминал театр, в котором комедия и трагедия постоянно боролись за место на сцене.

– Я качаюсь, смотрю вниз и мечтаю, – гордо объяснила мне Дженни. – Где-нибудь там, подо мной, прячется потерянная Атлантида. Приключение ждет меня.

Не до и после, как часто бывает, а так, будто есть вроде как книжные обложки, а между ними – пустые годы бесплодных мечтаний и раздумий, годы взросления и то время, когда тебе уже за двадцать и ты примеряешь взрослую одежду, но она пока плохо сидит на тебе.

В тот день, когда это случилось.

Он никогда не мог понять, что Нэнси нашла в ней, а та говорила только, что К. Х. присуща удивительная внутренняя красота, на что отец возражал, что эта красота, должно быть, невероятно глубоко запрятана и даже если археологи станут работать сутки напролет, они вряд ли что-нибудь отроют.

В руках она держала чашку, из которой в холодное ноябрьское небо спиралью поднимался пар.

Нэнси печально удалилась прочь, спотыкаясь об обломки своего разбитого сердца.

Я всматривалась в ее глаза: синие-синие-синие; такие же, как у меня. Я впитывала эту синеву, пела ее, как мелодию, и погружалась в нее, как в воду.

Я делю свою жизнь на две части. Не до и после, как часто бывает, а так, будто есть вроде как книжные обложки, а между ними – пустые годы бесплодных мечтаний и раздумий, годы взросления и то время, когда тебе уже за двадцать и ты примеряешь взрослую одежду, но она пока плохо сидит на тебе. Бессмысленные годы, о которых даже не хочется вспоминать.

Лично я не знаю ни одной причины, по которой кролик не мог бы быть Богом.

Как ты думаешь, а кролик может быть Богом?

Верю ли я в чу до бытия, в необъяснимую тайну жизни? В то, что в мире существует.

Да, в это я верю. В этом кроется источник красоты, искусства, любви и добра. Это для меня и есть Бог. Это для меня и есть жизнь. Это то, во что я верю.

Мнению окружающих, дорогая, придают чересчур большое значение, как и большому члену, – сказал Артур, глядя вдаль, словно заблудившись в своих мыслях.

Ничего этого я еще не знала, когда, высунувшись из машины, махала ей рукой и кричала: «Скоро увидимся! Я буду скучать!» Не знала, когда кричала: «Ты мой самый лучший друг! Пиши мне!» Ничего этого не знала, когда смотрела через заднее стекло и видела, как она и наша улица становятся все меньше и меньше, будто пятнышко света в туннеле, а потом машина повернула, и я уже ничего не видела. Я чувствовала, что в моих легких совсем не осталось воздуха, а во мне – жизни.

Нужна хорошая гроза. Чтобы очистить воздух. Тогда все будет легче.

Я засунула «Базуку» в карман и пожалела, что купила такой опасный для жизни продукт.

Вот так на это Рождество в нашем доме поселился бог.

Если нет смысла, зачем все остальное? Только он дает нам силы с достоинством переносить страдания и продолжать жить.

Выходило, что Бог любил всех, кроме меня.

Рядом со своими ровесниками брат казался экзотическим существом, а по ночам он тайком красил губы маминой помадой, а потом осыпал мое лицо быстрыми поцелуями, имитируя сыпь.

В руках она держала чашку, из которой в холодное ноябрьское небо спиралью поднимался пар.

– Нет, – объяснила Дженни. – Они хотели, чтобы я играла верблюда. Но раз там были все животные по паре, значит, должен быть и осьминог…

Нэнси печально удалилась прочь, спотыкаясь об обломки своего разбитого сердца.

Шлюшкой.– Что такое шлюшка?– Женщина, у которой много кавалеров.

– Так проще. Мама говорит, люди ее осуждают. Обзывают по-всякому.

Было слышно, как он тяжело сглотнул. Я села в кровати. Тишина. Только глухой собачий лай с улицы.

Откуда ты знаешь, какой пенис у мистера Голана?

– Представляешь, они хотят отрезать мне письку. Не всю, только часть. Это называется «обрезание». Поэтому меня вчера возили в больницу.

– Ах! – Он поднял кверху указательный палец. – Это и есть самый главный вопрос. Почему мы там были? В самом деле, почему?

После того как в прошлом году от него ушла жена («к другой женщине», шептались у нас).

Беда в том, что у меня слишком давно не было практики, слишком долго я не играла в эти игры и успела забыть правила. Какой-то мужчина взглянул на меня и улыбнулся, я тоже улыбнулась, презирая себя. Быстро оплатив счет, я вышла на улицу. Там было прохладно, и голова немного прочистилась. Сердце разрывалось. У меня так давно никого не было.

Если Башня рухнет, ничто уже не будет прежним.

Снова декабрь. Мой день рождения. А еще это день, в который убили Джона Леннона. Какой-то человек подошел к нему и застрелил прямо у подъезда его дома в Нью-Йорке; рядом была его жена. Просто взял и застрелил.

Брата цифры не интересовали, он брал карандаш, закрывал глаза и вел им по списку команд, как на спиритическом сеансе. Он считал себя избранником фортуны и верил, что именно это отличает его от всех других людей.

Женщины всегда дающие, а мужчины – берущие.

– Почему? – спросила она, не отнимая полотенца от мокрого лица. В тишине громко тикали часы. Отпустив полотенце, она горестно смотрела перед собой, а я мечтала, чтобы вернулся брат и разогнал эту тревогу и тоску. Стул казался мне слишком жестким. Лимонад – слишком сладким. Прежняя легкость – неловкостью. Все стало другим.

Мнению окружающих, дорогая, придают чересчур большое значение, как и большому члену.

Я чувствовала, что в моих легких совсем не осталось воздуха.

Платан, еще голый, казался сложной системой вен и нервов, тянущихся в темно-синее небо. Мама говорила, что это цвет формы французских морских офицеров. Французское морское небо.

Я впитывала эту синеву, пела ее, как мелодию, и погружалась в нее, как в воду.

Когда она говорила, ее прелестные руки словно приподнимали и подгоняли разговор, а будь она глухонемой, ее язык жестов был бы изящным, как стихи.

Я продемонстрировала изумленным одноклассникам последнюю фотографию своего кролика и триумфально закончила: – …Вот так на это Рождество в нашем доме поселился бог.

Мне исполнился год, а потом и два, а мать все еще не оправилась от внезапно свалившейся на нее беды. История не сохранила.

Прежде всего я заметила ее волосы: темные, непокорные, курчавые, упрямо вылезающие из-под бесполезного пластикового ободка, который то и дело сползал ей на лоб. Ее шерстяная кофта, явно связанная дома, так растянулась от многих стирок и отжиманий, что доставала чуть не до коленей и была лишь немного короче серой форменной юбки. Девочка не обратила на меня никакого внимания, хоть я и покашляла, проходя мимо. Она пристально смотрела на свой палец. Зайдя в класс, я обернулась: она по-прежнему неподвижно стояла, уставившись на самый кончик пальца, где был шариковой ручкой нарисован глаз. Развивала способности к гипнозу, как объяснила она позже.

Он был на пять лет старше меня.

Так он спасался от скучного консерватизма окружающего мира…

Тироле туристический автобус не столкнулся с неумолимой Судьбой.

И если мы сможем понять и принять законы Вселенной, взлеты и падения, чередование горя и радости, тогда мы заслужим право на истинную свободу…

Мир меняется, Элли, и надо доверять этим переменам.

Ничто не остается забытым вечно, Элли. Иногда надо просто напомнить миру, что мы – это мы и мы здесь.

Все кончится хорошо. Все всегда кончается хорошо.

Только мне удавалось уловить то легкое изменение тона, которое означало, что он пересек границу между правдой и выдумкой. Но на самом деле разве это было важно? Он всегда говорил, что с правдой чересчур носятся

Он и мне открывал глаза на эту непрерывную череду перемен и, когда я заявляла, что мне скучно, просто вел меня на берег и заставлял с выражением восторга и изумления описывать все, что я вижу, до тех пор, пока все тело и правда не начинало вибрировать от радости жизни.

Наша жизнь теперь была похожа на море; дружба, деньги, бизнес и любовь – все менялось вместе с временами года.

Теперь у меня настоящий еврейский.

– Я знала, что ты вернешься, – прошептала я и сделала шаг к нему, но он тут же прыгнул в сторону. И я вдруг поняла. Это был договор, такой же, как заключил мой брат: я здесь, но я не твой; и кролик поскакал к лесу и исчез быстро, как прерванный сон.

А потом я увидела его. Он выпрыгнул из тумана и замер ярдах в десяти от меня. Его заостренная голова и каштановая шерстка были так хорошо мне знакомы, и эти длинные лапы, и хвостик с белым кончиком.

Ее стакан был не только наполовину полон, но к нему словно прилагалась гарантия постоянного пополне.

Она так громко крикнула: «Добро пожаловать! Вы у нас первые!» – что гости испуганно вздрогнули. Потом она провела их в гостиную и познакомила со мной и Джо. Я в ответ едва шевельнула рукой и что-то промычала: мы заранее договорились с братом, что я притворюсь глухой.

Истина состоит в том, что великие романы – это великие сказки, а романы в нашем курсе – величайшие сказки.

Ее мысли перебрасываются на Джозефин Пауэлл, ныне миссис Брин, которую Блум, по его словам, встретил в этот день. Она ревниво думает о том, что Блум интересовался Джози еще до их женитьбы и, возможно, не потерял интереса и сейчас.

Молли ценит уважение Блума к старухам и его деликатность с официантами и нищими. Она знает о похабных снимках с тореадором и женщиной, одетой испанской монахиней, хранящихся в столе Блума, и подозревает, что он строчил любовное письмо. Она размышляет о его слабостях и сомневается в некоторых деталях его рассказа о том, как он провел день.

Перед тем как уснуть, Блум говорит Молли фразу, которая не упоминается в постельном отчете предыдущей главы, – фразу, которая сильно поразила Молли. Перед сном Блум невозмутимо попросил подать ему наутро завтрак в постель: пару яиц. Теперь, когда измена Молли стала фактом, Блум, я полагаю, решил, что своим молчаливым попустительством, позволившим жене продолжить эту низкую интригу с Бойланом в следующий понедельник, он, Блум, в некотором роде взял верх над Молли, а значит, не должен более хлопотать о ее завтраке. Пусть она принесет ему завтрак в постель.

Стиль – непрерывный поток пылающего, лихорадочного, вульгарного сознания довольно истеричной ограниченной женщины, патологически чувственной, одаренной музыкально и наделенной сверхъестественной способностью обозревать свою жизнь в непрерывном внутреннем монологе. Особа, чьи мысли сыпятся с такой энергией и таким постоянством, – человек не вполне нормальный.

1. Исходный Джойс: простой, прозрачный, логичный и неспешный. Это основа главы 1 первой части и глав 1 и 3 второй части; прозрачные, логичные, медленные отрывки встречаются и в других главах. 2. Неполная, быстрая, отрывистая форма выражения, передающая так называемый поток сознания или, скорее, прыжки сознания. Примеры этой техники можно найти в большинстве глав, хотя обычно ее связывают только с главными героями.

Так каковы же главные темы книги? Они очень просты. 1. Горестное прошлое. Маленький сын Блума давно умер, но его образ живет в крови и в сознании героя. 2. Смешное и трагическое настоящее. Блум все еще любит свою жену Молли, но отдается на волю Судьбы. Он знает, что в 4.30 этого июньского дня Бойлан, ее напористый импресарио, посетит Молли.

Поэтому он сознательно выбрал для своего героя тип постороннего, тип Вечного Жида, тип изгоя. Однако позже я покажу, что Джойс нарочито груб в накапливании и заострении так называемых национальных черт.

Стивен Дедал носит имя мифического создателя лабиринта в Кноссе – царской резиденции древнего Крита, – а также крыльев для себя и своего сына Икара и других сказочных приспособлений.

«Улисс» – это описание одного дублинского дня, 16 июня 1904 года, четверга, – дня в отдельных и связанных жизнях персонажей, которые прогуливаются, едут, сидят, разговаривают, мечтают, пьют и решают второстепенные и важные физиологические и философские проблемы – и занимаются этим в течение всего этого дня и ранним утром следующего. Почему Джойс выбрал именно этот день, 16 июня 1904 года? В довольно слабой, хотя и старательно написанной книге «Сказочный путешественник: „Улисс“ Джеймса Джойса» Ричард Кейн сообщает нам, что этот день – день первого свидания Джойса с его будущей женой Норой Барнакл. Вот и все о биографической стороне дела.

Любая книга – будь то художественное произведение или научный труд (граница между ними не столь четкая, как принято думать) – обращена прежде всего к уму. Ум, мозг, вершина трепетного позвоночника, – вот тот единственный инструмент, с которым нужно браться за книгу.

Давайте почитать позвоночник и его дрожь. Давайте гордиться принадлежностью к позвоночным, ведь головной мозг только продолжение спинного: фитиль проходит по всей длине свечи. Если мы неспособны насладиться этой дрожью, если неспособны насладиться литературой, давайте оставим нашу затею и погрузимся в комиксы, телевидение, «книги недели». Думаю все же, что Диккенс окажется сильнее. Обсуждая «Холодный дом», мы скоро заметим, что романтический сюжет романа – иллюзия, он не имеет большого художественного значения. В книге есть нечто получше печальной истории леди Дедлок. Нам понадобится некоторая информация об английском судопроизводстве, но в остальном все только игра.

Ты боишься своего воображения. А еще больше — снов.

Когда начинается война, людей забирают в солдаты. Они берут винтовки, идут воевать. Убивать вражеских солдат. Как можно больше. И никому дела нет до того, нравится тебе это или не нравится. Ты должен это делать и все тут. Иначе тебя самого убьют.

В глубине зала хранились книги «для широкого читателя». Антологии японской и мировой литературы, собрания сочинений разных авторов, древний эпос, философия, драма, искусствоведение… Одну за другой я брал их в руки, открывал, и со страниц на меня дышали века. Особый запах глубоких знаний и бурных страстей, мирно спавших в переплетах многолетним сном.

Тебе всего пятнадцать лет. Жизнь, мягко выражаясь, только началась. Сколько ты еще на этом свете не видал! И вообразить себе не можешь.

Ты еще жизни не знаешь. Какую работу ты найдешь у черта на рогах? Тебе ж пятнадцать всего. Еще в школу ходишь. Кто такого возьмет?

Не хочется, но школу надо окончить, у нас все-таки обязательное среднее образование.

Найдешь мужество признать ошибку — поправишь дело.

Вот как истории получаются — с поворотным моментом, неожиданным сюжетом. Счастье у всех одинаковое; каждый человек несчастлив по-своему. Прав Толстой. Счастье — это притча, а несчастье — история.

Твоя душа – как разбухшая от долгих дождей большая река. Поток поглотил все, что было на земле, не оставив ни знака, ни указателя, и несется куда-то в темноту. А дождь, не переставая, льет и льет над рекой. Каждый раз, видя такой потоп в новостях по телевизору, ты думаешь: «Да, все верно. Это моя душа».

Я слегка покраснел и затряс головой. Рассмеявшись, Саэки-сан вернулась в соседнюю комнату к супружеской паре. Не вставая со стула, я поглядел ей вслед: удивительно изящно и естественно она ходит. Не знаю, как сказать, но в ее манерах и движениях было что-то особенное. Повернувшись спиной, она точно хотела передать мне что-то. То, чего не выразишь словами. Не передашь, когда стоишь лицом к лицу. Но я не понимал, что именно она хотела мне сказать. Я вообще многого не понимал.

Трагедия человека, как это ни комично, не в его недостатках, а скорее в достоинствах.